Джудит Литтл
Сестры Шанель
– Да, – быстро ответила сестра Ксавье, словно желая ее успокоить. – Они все время под строгим наблюдением. Она заверила меня, что их добродетель будет в безопасности.
– А двери? – В голосе настоятельницы слышалось сомнение.
– Все время запираются. Им будет разрешено покидать помещение только для мессы и других благочестивых целей.
– Но солдатские казармы… – начала мать-настоятельница.
– На другом конце города. Далеко от пансионата.
Я уронила наволочку.
Казармы.
Пансионат.
Мне не терпелось рассказать об этом Габриэль. Мы поедем в Мулен, в пансион Нотр-Дам! Мы будем рядом с Эдриенн.
Новые силуэты
Мулен
1900–1906
ОДИННАДЦАТЬ
Когда в первый день пребывания в пансионе Нотр-Дам я расположилась на обед в столовой, ко мне подошла Эдриенн и, наклонившись поближе, зашептала:
– Нинетт, ты не на своем месте. Здесь сидят payantes[15].
Payantes, объяснила Эдриен, это богатые девушки, за которых платят их родители. Мы назывались nécessiteuses[16]. И имели возможность находиться здесь за счет благотворителей. Я быстро усвоила, что в пансионе у каждого свои места. Наше оказалось на самом дне.
– Посмотрите, как они едят, – хмурилась Габриэль, глядя на столик богачек в другом конце комнаты. – Точно свиньи у корыта. А вот эта уродина! – продолжала она. – Ее кожа похожа на Центральный массив, а подбородок – словно Пюи-де-Дом. И все же она уверена, что лучше нас. И та, – кивнула она в сторону темноволосой девушки, сидевшей к нам ближе всех. – Если ты богат, это вовсе не означает, что тебе не нужно мыться. Я даже отсюда чувствую, как от нее несет.
У нас были разные столы, разные спальни, разные классы, разная форма. Мы все носили черные блузы и юбки, но если у payantes они были новые и хрустящие, из гладкой и дорогой ткани, то у нас – плохо подогнанные, с чужого плеча, с маслянистым блеском от износа, выцветшие от слишком частых стирок. Мы надевали поверх формы фартуки, потому что, пока payantes наверху упражнялись в игре на пианино или причудливом рукоделии, мы внизу мыли полы или скребли кастрюли. Все ученицы носили на плечах пелерины, маленькие накидки, похожие на цветочные лепестки; у них – из роскошного темно-красного кашемира, у нас – из черной шерсти, грубой и узловатой, будто payantes были розами, а nécessiteuses – сорняками.
В Обазине мы сознавали в полной мере, что бедны, но там были бедны все. Мы не думали об этом постоянно. Здесь же нам напоминали о нашем скромном положении каждую минуту.
Даже на торжественной Мессе у nécessiteuses было свое место.
В соборе богатые девушки первыми проходили в престижную центральную часть нефа вместе с остальной паствой, в то время как мы, олицетворение католической благотворительности, ютились в стороне и кое-как размещались под парящими сводами и стрельчатыми арками, среди скульптур, горгулий и разноцветных витражей, которые Габриэль называла грубыми. Все это так отличалось от строгой простоты Обазина! Канониссы присоединялись к payantes, напоминая богатых старых тетушек; возможно, так оно и было. Только одна пожилая канонисса, сестра Эрментруда, сидела с нами в качестве наставницы; очевидно, при жеребьевке ей досталась короткая палочка.
– Удивительно, что они считают нас достойными Тела Христова, – вздохнула Габриэль однажды. Это было в воскресенье, когда мы только что приняли святое причастие и снова опустились на колени для долгой безмолвной молитвы.
– Тело получают они, – усмехнулась я. – Скорее всего, нам достается рука или нога.
Я не собиралась их смешить, но стоявшая рядом со мной на коленях Эдриенн фыркнула. Краем глаза я заметила, что она пытается сдержать смех. Ее плечи тряслись. Лицо порозовело. Зараза перекинулась на Габриэль, а потом на меня. Чем больше мы старались сохранять серьезный вид, тем смешнее нам становилось. Девушки, стоявшие поблизости, смотрели на нас и хмурились, боясь, что мы можем навлечь на всех неприятности. Смех во время мессы был практически смертным грехом.
Но сестра Эрментруда плохо слышала, а остальные канониссы находились далеко, по другую сторону прохода. Они никак не могли нас видеть и слышать. Они даже не могли дотянуться до нас палкой. Высокие и могучие, защищенные своим высоким и могучим миром, они понятия не имели, чем могут заниматься низшие.
ДВЕНАДЦАТЬ
– Пусть мы не можем позволить себе дорогих тканей, – заявила Габриэль, – зато можем подогнать форму так, чтобы она отлично сидела. Эти овцы ничем не лучше нас.
Когда мы впервые прибыли в пансион полгода назад, нам выдали по два комплекта униформы nécessiteuse. Теперь, в комнате Эдриенн – любимицы канонисс, благодаря чему в ее распоряжении была монашеская келья, – я, не скрывая тревоги, таращилась на вторую униформу Габриэль, распоротую по всем швам: рукава и воротник вместе с частями юбки разложены на кровати, как кусочки головоломки.
– Не волнуйся, – успокоила она меня. – Я соберу все кусочки вместе, да так, что они будут отлично подогнаны. Посмотрите, какие дурацкие рукава. Мы похожи на клоунов. А эти юбки! Как будто мы бегаем в мешках на ярмарке.
Это было правдой. Я весь день ходила, чувствуя себя картошкой с ногами. В то время как Эдриенн казалась гармоничной даже в подобной униформе: ее естественная грация каким-то образом компенсировала плохое качество платья. Наши с Габриэль хрупкие фигурки терялись в ткани, подобно Ионе в чреве кита[17]. Наши несуразные рукава попадали в суп, в чернильницы, в воду для мытья посуды; во время ходьбы мы спотыкались о длинные подолы юбок, потому что цеплялись за них носками ботинок.
Я знала, что канониссы накажут Габриэль за уничтожение чужого имущества, за тщеславие, за множество других грехов, о которых они будут голосить, как Моисей, с громом и молнией, под звуки труб. Но потом я вспомнила, как смотрят на нас богачки – всегда свысока! – и принесла свою запасную форму и распорола на ней швы. Каждый раз, когда я дергала за ниточку, мне казалось, что я дергаю за волосы ухмыляющуюся payantes или смягчаю напряженные выражения лиц монахинь.
В течение двух недель мы работали тайком, при любом удобном случае. Эдриенн помогала когда могла.
– Нинетт, у тебя слишком крупные швы. Сделай потоньше, – наставляла меня Габриэль, и ее густые черные брови сходились на переносице, образуя морщинку.
– Вынь эту нить, Нинетт, и сделай шов еще раз. Он кривой.
– Нет, Нинетт, не слепой стежок. Используй перекрестный, чтобы подшить подол. Тут нужна дополнительная поддержка.
Было время, когда мне хотелось ткнуть ее иголкой. Но это была серьезная работа. Мы не просто подшивали или вышивали крестиком простыни и наволочки для чужой постели, как это было в Обазине. Здесь все было иначе. И моя сестра была так же придирчива к своей работе, как и к моей. Если ее что-то не устраивало, она начинала все сначала и заставляла меня делать то же самое. Теперь, когда она делала это для себя, шитье приобрело для нее привлекательность. Она примеряла свою обновленную форму и внимательно изучала ее в отражении окна, а потом заставляла меня примерять свою, одергивая ее так и эдак.
– Нет, – качала головой Габриэль. – Нет. Все равно неправильно.
Когда она наконец осталась довольна, наступило время для нашего грандиозного выхода.
На восходе, в тусклом утреннем свете, я застегнула свою новую блузку, разгладила юбку, расправила плечи и выпятила грудь. Весь день во время уроков и за едой остальные nécessiteuses бросали на нас любопытные взгляды. Даже кое-кто из payantes, обычно не обращавших на нас внимания, украдкой рассматривал нас.
Дизайн одежды почти не изменился. Наши правки были едва уловимы. Однако теперь форма сидела как влитая, подчеркивала тонкие талии, до этого скрытые под массой ткани, и позволяла нам свободно двигаться. Словом, мы смотрелись вполне достойно.
Нет, мы не казались состоятельными, но выглядели Кем-то Лучше и впервые чувствовали себя именно так.
Наши новые силуэты заметили не только девушки.
В тот же день перед обедом нас с Габриэль позвали в кабинет матери-настоятельницы. Аббатиса преподавала естественные науки, повсюду на стенах висели рамки, где аккуратными рядами были приколоты бабочки, ниже располагались витрины с окаменелостями и костями, все классифицировано и помечено, все на своих местах. Я никак не могла отделаться от ощущения, что в воздухе витает запах мертвечины. Среди этих реликтов, неодобрительно хмурясь, стояли сестры Гертруда и Иммакулата. Мы присели в реверансе, потом сложили руки перед собой и уставились в пол.
– Что вы сделали со своей одеждой? – спросила сестра Иммакулата.
– Мы просто подогнали ее по фигуре, – ответила Габриэль. – Теперь она нам подходит.
– Значит, подходит? – процедила сестра Гертруда. – А чем, позвольте спросить, ваша одежда не устраивала вас раньше? Разве она не прикрывала вашу плоть? Не защищала вас от холода? Не говорила о вашей скромности?
– Все так, сестра, – ответила Габриэль, поднимая глаза. – Но она также мешала.
– Мешала чему? – уточнила мать-настоятельница, и по ее лицу поползли розовые пятна. – Твоей гордыне?
Сестра Иммакулата подошла поближе, надела очки и осмотрела рукав Габриэль, кромку подола и шов на плече.
– Хм, – только и проговорила она.
Затем повернулась ко мне, изучила юбку, боковой шов, пояс.
– Хм, – повторила она.
Сестра Иммакулата заставила нас поднять руки и повернуться. Затем протянула свои очки сестре Гертруде, которая внимательно осмотрела сделанные нами швы; то же самое проделала мать-настоятельница.
– Очень аккуратно, – пробормотала она. – Никаких ненужных украшений. Отличная работа.
– Швы ровные и почти незаметны, – подхватила сестра Гертруда, и сестра Иммакулата кивнула в знак согласия.
Габриэль скрестила руки на груди.
– Одежда payantes хорошо подогнана. Почему нашу нельзя подогнать?
Канониссы напряглись. В комнате словно перестало хватать воздуха. Мне захотелось протянуть руку и дернуть Габриэль за ее идеально сшитый рукав.
Сестра Гертруда шагнула к Габриэль. Палец монахини был так близко к вздернутому подбородку моей сестры, что почти касался его.
– Вы, мадемуазель Шанель, гордая девушка. Именно гордыня превратила Люцифера в сатану. Гордость заставила Еву вкусить запретный плод. Гордость есть начало греха, и тот, кто имеет ее, изольет мерзости…
Мать-настоятельница подняла руку, прерывая этот поток красноречия.
– В часовню, мадемуазель. Вы обе можете носить свою перешитую форму, но прямо сейчас вместо обеда вы встанете на колени и будете молиться за свои души. В Послании к Колоссянам сказано: облекитесь в сердечное сострадание, в великодушие и смирение. Вот что важно.
Всю дорогу до часовни мое лицо горело. Смирение? Payantes не были одеты ни во что, кроме высокомерия. Я опустилась на колени, но, вместо того чтобы молиться о смирении, вознесла благодарность. Монахини всегда говорили о прозрении, и теперь, благодаря гордой Габриэль, оно впервые нашло на меня. Нам не нужно мириться с той участью, которую нам уготовили. С плохо сидящей формой, с чем бы то ни было. Больше – нет! Не теперь, когда у нас есть желание и наши умелые руки.
Это нечто большее, чем просто облегающая юбка или блузка. Это – о будущем, о силе, которую я никогда не чувствовала раньше, и все это из-за кроя ткани и расположения швов.
ТРИНАДЦАТЬ
В Мулене воздух низко гудел днем и ночью, город пульсировал, шумы и запахи la vie[18] просачивались сквозь стены, полы, окна. В мире сменялись времена года, и только в пансионе Нотр-Дам все оставалось неизменно.
Я не был уверена, что хуже: быть так далеко от жизни, гор и лесов или быть так близко, что можно услышать ее по ту сторону запертых дверей, но не иметь возможности дотронуться.
С тех пор как бабушка с дедушкой перебрались в Мулен, поездки в Клермон-Ферран прекратились. Нам позволяли выходить из пансиона только на воскресную мессу. Мы парами шли по узкой мощеной улице к ближайшему собору, искоса поглядывая на училище для мальчиков, чтобы хотя бы мельком увидеть их: в черных рубашках и широких черных галстуках, курящих crapulos[19] во дворе, подальше от глаз учителей. Каждая надеялась поймать на себе их взгляд. Если мы оборачивались, проходя мимо Hôtel de Ville, рассматривая стильных путешественников с кучей чемоданов, шляпных коробок и впечатлений от других мест, канониссы бранили нас.
– Следите за глазами! – шипели они, предупреждая нас, чтобы мы не зевали.
Мы жили в Мулене чуть больше года. В июне мне должно было исполниться шестнадцать, я вытянулась. И теперь носила длинную, доходящую до лодыжек юбку и рубашку, которая застегивалась спереди, а не сзади. У меня начались менструации, и Габриэль показала мне, как пользоваться тканью и марлей. «Англичане высадились на берег», – говорили мы, девушки, когда это происходило (английские солдаты носили красные мундиры). Или это был «момент Луны». В Обазине монахини называли это проклятием, доказательством наших грехов и нечистоты, покаянием за предательство Евы в Эдемском саду.
– Это проклятие, – впервые согласилась с ними Габриэль. – Но это также означает, что здесь нам осталось недолго. Мы сможем уехать и жить, как хотим, стать теми, кем хотим.
Я знала, кем хочу быть, но никогда не думала о том, как именно я этого достигну. Героинь Декурселя обязательно ждал счастливый конец.
Для Эдриенн этот счастливый конец внезапно оказался под угрозой.
У нее появился поклонник, мсье Франсуа Кайо, деревенский нотариус из Варенна, маленького провинциального городка, куда она часто ездила навещать свою сестру Джулию. Он засыпал девушку любовными письмами, и Эдриенн читала их с величайшим огорчением.
– Он стар, а я молода, и если я думаю о нем, мое сердце не парит, мой пульс не учащается, – объяснила она мне и Габриэль однажды днем, когда мы прогуливались в маленьком парке перед пансионом. Подобные прогулки стали доступны нам только потому, что Эдриенн, любимица канонисс, была нашей тетей. В мелодрамах, как правило, герои узнавали, что они влюблены, благодаря парящим сердцам и бешено бьющемуся пульсу. – У меня не кружится голова и не подкашиваются ноги. Я просто чувствую себя подавленной.
Месье Кайо не был кавалерийским офицером в алых бриджах. Он не появлялся на страницах светских газет и журналов. В нем не было ничего от героев Декурселя. Месье Кайо, овдовевший, толстый, почти вдвое старше Эдриенн, просто нуждался в жене, которая готовила бы, убирала и отстирывала чернила с его манжет.
– Поначалу, – призналась Эдриенн, – я не задумывалась над тем, что в каждый мой приезд в Варенн Джулия приглашает его на ужин. Представить не могла, что это намеренно. Даже несмотря на то, что она постоянно твердила, какая это отличная партия, я не обращала на месье Кайо внимания. Но теперь они хотят, чтобы я вышла за него замуж!
Они – тетя Джулия и бабушка – были в восторге от этого брака.
– Говорят, это большая удача для дочери бродячих торговцев, – чуть не плакала Эдриенн. – Они утверждают, что у меня больше никогда не будет такого шанса.
Наша бедная тетя вертела в руках носовой платок. Не о таком будущем она мечтала. Не о таком будущем мечтали мы.
– Но ведь ты не собираешься выйти за него замуж? – спросила я.
– За старого деревенского нотариуса? Конечно, нет! – ответила за нее Габриэль.
Но почему молчит Эдриенн?
Наконец она остановилась и повернулась к нам с выражением чистой муки на лице.
– Я просто не знаю, как сказать об этом Джулии и маме. Они будут так разочарованы!
– Просто скажи им, что ты этого не сделаешь, – взволнованно произнесла я. – Они не могут заставить тебя. Ты никогда не будешь с ним счастлива.
– Скажи им, что Марии-Антуанетте было велено выйти замуж за Людовика Шестнадцатого, и посмотрите, что с ней случилось! – Габриэль издала булькающий звук и провела пальцем по шее, словно разрезая ее.
Эдриенн не рассмеялась и даже не улыбнулась.
– Что, если они правы? – спросила она. – Что, если месье Кайо – лучшая партия, на какую я могу рассчитывать? Я дочь торговцев. С чего мне вообще чудится, будто я достойна большего?
Эти слова огорчили меня.
– Они не правы! – запротестовала я. – Ты достойна лучшего!
Все очень просто. Я подумала, но не произнесла это вслух, потому что ощутила себя пустой, как тростник. «Если уж ты не достойна, что тогда говорить о нас?»
Эдриенн с трудом убедила тетю Джулию пригласить меня и Габриэль в Варенн на праздник Первое мая – lafête du muguet[20]. Мы не носили алых бриджей, но были готовы сражаться с этой тетушкой, которую мы никогда не встречали и которая не сознавала истинной ценности Эдриенн.
Тетя Джулия, та самая, что познакомила нас с мелодрамами. Эдриенн говорила, что у нее дома их целая куча, вместе с журналами и корзинами, полными швейных изделий, из которых она делала всевозможные украшения для одежды, штор и обивки. Ее любимым занятием была отделка шляп.
Она покупала простые шляпки в универмаге в Мулене или в Виши, затем нашивала на них перья, шелковые цветы и ленты, иногда все сразу.
– Джулия – кутюрье, – сообщила Эдриенн. – Она продает одежду и шляпы дамам из Варенна.
– Дамам из Варенна? – переспросила Габриэль. – Сколько их там? Три?
– Три дюжины, – рассмеялась Эдриенн. – Наверное.
Тетя Джулия сама приехала за нами в Мулен, ее небрежно надетая шляпка была украшена лентами и множеством перьев.
Она размахивала в воздухе железнодорожными билетами. Благодаря ее мужу Полу – начальнику станции – всем Шанель был обеспечен бесплатный проезд.
– Пошли скорее, – сказала она. – Иначе мы рискуем опоздать на поезд.
Выйдя из пансиона, мы прошли мимо сверкающих черных ландо, запряженных четверкой лошадей, ожидающих payantes, чтобы отвезти их на праздник. В теплом воздухе витал аромат ландышей, прекрасными букетами которых были заполнены все цветочные лавки. Сирень цвела пурпурными гроздьями, на деревьях мерцали и плясали листья, чувствуя себя свободными, хотя, подобно нам, они были связаны. Тетя Джулия и Эдриенн шли впереди, а мы с Габриэль следовали за ними, делая вид, что мы заядлые путешественницы, а не бедные родственницы с ограниченными возможностями и бесплатными билетами. На улицах было не протолкнуться из-за лошадей, повозок и экипажей, город жил в своем ритме, люди толпились в кафе и магазинах.
На вокзале носильщики тянули за собой тележки, нагруженные чемоданами и сундуками. Здесь я вдруг заметила, что Эдриенн двигается чуть медленнее, слегка покачивая бедрами, и Габриэль тоже. Оглядевшись, поняла, почему. Мы как раз проходили мимо группы офицеров с лихо закрученными усами и в алых бриджах. Они смотрели на Эдриенн и Габриэль с интересом, как кошки на мышей. Странная, но приятная вибрация прошла сквозь меня, когда я поймала их взгляды на себе. Я постаралась идти плавно.
Но когда мы дошли до платформы, тетя Джулия строго посмотрела на Эдриенн и, прежде чем обратиться к кондуктору, произнесла:
– Господа офицеры не женятся на дочерях коробейников.
Ее слова причиняли боль. Габриэль попыталась успокоить Эдриенн, стоявшую с остекленевшим взглядом:
– Сейчас одна тысяча девятьсот второй год. Новый век. Любой офицер предпочел бы тебя payante с плоским лицом.
На вокзале Варенна нас встретил дядя Поль, к счастью, без сопровождения старого толстого джентльмена с чернильными пятнами на манжетах. На нем была шляпа-дот, украшенная золотой тесьмой, и он имел осанку генерала, командующего войсками – правда, железнодорожными. Длинный солидный сюртук доходил ему до колен, манжеты были украшены золотыми галунами, медные пуговицы с надписями «Chemin de Fer» и «Paris Orleans» ослепительно сверкали. На шее у дяди висел свисток. Он так же, как и офицеры, был человеком в форме, но совершенно не походил на них, его манера поведения не отличалась ни дерзостью, ни развязностью. Тетя Джулия шла рядом с ним с нарочито надменным видом. Здесь, в Варенне, ее муж имел какой-то вес, а значит, и она тоже.
Но в отличие от Мулена в Варенне не было публики, которой дядя Поль мог бы руководить. Пока мы шли по тихой Авеню-де-ля-Гар, отдаляясь от центра города, мимо нас время от времени проезжали на телегах фермеры или подмастерья, но ни экипажей, ни ландо не было видно. Дома аккуратно выстроились в один ряд, не так, как в Мулене, где они буквально громоздились друг на друге вдоль узких извилистых дорог. Тут не было никакой суеты, лишь звук наших шагов по старой булыжной мостовой. Варенн был еще одной деревней, похожей на Обазин. Пригоден для стариков и тех, кто нуждается в деревенском воздухе, но это точно не то место, где Эдриенн хотела бы провести остаток своей жизни.
К счастью, дом тети Джулии и дяди Пола со светло-голубыми ставнями и оконным ящиком, увитым пышной красной геранью, выглядел довольно веселым. На первом этаже располагались гостиная и кухня. Наверху, как сказала нам Эдриенн, находились три маленькие спальни. Я в изумлении оглядывалась вокруг. Желтые занавески в разноцветных лентах и цветочках обрамляли окна. Подушки были взбиты и расшиты бисером, скатерти отделаны кисточками и галунами. Казалось, тетя Джулия стремилась украсить все, даже маленьких мальчика и девочку, которые вышли поприветствовать нас. Я и забыла, что у нее тоже есть дети. Они направились прямо к Эдриенн, которая обняла их.
– Это Марта, – сказала тетя Джулия нам с Габриэль, положив руку на плечо девочки в платье с бесчисленными оборками. – А это Альбер.
Я внутренне съежилась. Альбер. Тетя Джулия назвала своего единственного сына в честь нашего отца.
Должно быть, они были близки. Но, очевидно, любовь к брату не распространялась на нас. После смерти матери мы вполне могли жить в этом доме с его дружелюбной геранью и причудливыми занавесками. Места было предостаточно. И тогда бы мы тоже носили платья с кучей оборок.
Я покосилась на Габриэль. В ее холодном взгляде читались мои мысли. Где бы мы ни были, всегда одно и то же. Пребывание рядом с payantes – напоминание о том, что мы nécessiteuses. Быть рядом с семьей – напоминание о том, что мы никому не нужны.
Кроме Эдриенн.
Она помогала нам, когда никто и не пытался. Теперь мы поможем ей.
ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
При первой возможности мы принимались по очереди читать вслух истории о сердечных делах. Но тетя Джулия, не обращая на это внимания, хвалила месье Кайо, который был «уважаемым арбитром конфликтов», «умным составителем контрактов» и «доверенным хранителем семейных тайн».
– Джулия, – наконец не выдержала Эдриенн, натянуто улыбаясь и отчаянно пытаясь перевести разговор. – Почему бы тебе не показать Габриэль и Антуанетте, как делать цветочки из ткани?
– Как те, что на занавесках? – подхватила я, пытаясь помочь. – Мне очень хочется узнать, как их сшить. Они такие красивые!
Габриэль сердито покосилась на меня, потому что считала все эти украшения вульгарными.
Мы собрались вокруг кухонного стола, и тетя Джулия достала корзинку с заготовками.
– Эдриенн, – не унималась она. – Ты помнишь, что у месье Кайо один из лучших домов в Варенне?
Я прервала ее, чтобы сменить тему, и затараторила:
– Знаете, в пансионе нас не обучают ничему полезному. А мы не собираемся жить в простой, скучной одежде, когда уедем. Учиться тому, что делаете вы, гораздо практичнее. – Я натянула нитку, прошитую через квадратный лоскут ткани, так туго, как она показала, и квадрат превратился в цветок. – Вуаля!
Но тетя Джулия не слушала. Она продолжала рассказывать о доме месье Кайо, будто это был сам Версаль, описывая, какие у него грандиозные планы касаемо «внутренней сантехники» и «газовых устройств».
Габриэль в сотый раз закатила глаза. Эдриенн нахмурилась, и я снова встряла:
– Хотела бы я знать, как украсить шляпу!
– О да, – подхватила Эдриенн. – Покажи нам, пожалуйста, Джулия.
Тетя достала другую корзинку, почти доверху заполненную перьями, цветами и миниатюрными копиями фруктов. Она говорила об их размещении, о том, как правильно расположить, как прикрепить. И о месье Кайо!
– И это все? – удивилась тетя Джулия, когда Габриэль протянула ей соломенную шляпку, украшенную всего лишь одной лентой. – Не хочешь добавить еще одну-две ленты? Или хотя бы гроздь винограда?
– Нет, – отрезала Габриэль.
– А я бы так и сделала, – попыталась я смягчить ситуацию.
Мне казалось, нам не стоило слишком явно демонстрировать наше отношение к ее стилю.
Тетя Джулия повернулась к Эдриенн и заявила с искренним воодушевлением:
– Когда ты будешь жить здесь, в Варенне, у нас будет свой собственный магазин модных платьев. Разве это не прекрасно? Все захотят покупать наши творения! – Габриэль закашлялась. – Месье Кайо пользуется в городе большим уважением, – сказала тетя Джулия. – Он очень хорошо зарабатывает. Вот что важно.
Эдриенн попыталась не уступать:
– Для меня важно не это.
– Не говори глупостей. Шанель всегда были бедны. С трудом выкручивались. Переезжали с места на место. Но у тебя есть шанс стать такой, как я. Выйти замуж за солидного человека. Иметь собственный дом. Выбиться в люди. Это большая честь, что месье Кайо хочет жениться на тебе.
– И я бы оскорбила его, согласившись выйти за него замуж, когда не испытываю к нему никаких чувств, – проговорила Эдриенн.
– Ты бы научилась любить его.
– Как говорят священники, мы должны научиться любить прокаженных и нечистых, – пробормотала Габриэль.
Я подавила смешок.
Тетя Джулия резко обернулась:
– Что ты сказала?!
Выражение лица Габриэль было воплощением невинности.
– Мои руки. Мне нужно их вымыть. Они запачкались.
Месье Кайо должен был прийти на обед на следующий день, так что тетя Джулия заставила нас с утра до ночи вытирать пыль и полировать все до блеска. На кухне мы зачем-то снова перемыли чистую посуду.
Я не сводила глаз с Эдриенн. С тех пор, как мы приехали, она все больше бледнела. Я всегда считала, что жить без родителей, когда о тебе никто не заботится, – тяжкое бремя. Но теперь поняла, что в этом была определенная свобода. Что бы мы ни делали, терять нам было нечего и некого.
При любой возможности Габриэль пыталась показать Эдриенн, насколько дурно жить в этом городе и во что превратится ее жизнь, если она выйдет замуж за месье Кайо.
– Шляпы тети Джулии вульгарны.
– Марта – смиренная маленькая мышка.
– У Альбера постоянно течет из носа. Это отвратительно!
– Ты слишком хороша для нотариуса, Эдриенн. Пусть подождет несколько лет и женится на Марте.
Короче говоря, мы убеждали, что, отказавшись от этого замужества, та много не потеряет.
Позже той ночью, казалось, Габриэль наконец-то достучалась до нее.
– Тетя Джулия так нервничает, – говорила моя сестра, распуская волосы; темные пряди падали ей на спину, густые и пышные. – Словно приедет сам папа римский, а не сельский нотариус. Он, вероятно, будет использовать свою салфетку в качестве слюнявчика. Ты должна быть стойкой, Эдриенн. Не позволяй тете Джулии запугать тебя. Ты слишком молода, чтобы осесть в этом болоте. У тебя вся жизнь впереди. Правда, Эдриенн?.. Эдриенн?
Мы обе замерли, когда увидели, что девушка не вынимает булавки из шиньона, не расшнуровывает ботинки и не расстегивает пояс. Вместо этого она вытащила что-то из книги, которую читала, и подняла вверх: то был железнодорожный билет.
– Я никогда не видела Парижа, – сказала она. – Поехали в Париж.
Габриэль рассмеялась. Я почти тоже. Это было не похоже на Эдриенн – предлагать что-то столь радикальное, столь рискованное.
– Ты ведь не серьезно? – осторожно спросила Габриэль.
– Я абсолютно серьезно. Сейчас мы можем спокойно уйти. До утра никто не хватится. Я уточнила расписание. Последний поезд отходит через пятнадцать минут.
Мы уставились на нее. Она даже бровью не повела.
– Ты уверена, что хочешь этого? – пролепетала я. – Джулия будет в ярости. Возможно, никогда не простит тебя.
Обычное спокойствие Эдриенн сменилось решимостью.
– Единственное, в чем я уверена: я не могу больше оставаться здесь ни минуты. – Она укладывала одежду в сумку. – Джулия невыносима. Да, я ее разочарую. Да, я разочарую своих родителей. Да, я разочарую бедного месье Кайо. И думаю, что лучше сделать это с размахом.
Я поймала себя на том, что натягиваю ботинки. Рядом Габриэль заново собирала волосы.
– У меня же есть деньги, – вспомнила я. – Монеты, которые сестра Ксавье вернула мне, когда мы уезжали из Обазина. Они у меня с собой. Это немного, но для начала хватит.
– Мы снимем комнату. – Голос Габриэль слегка дрожал. – И мы всегда сможем найти работу белошвеек, пока не определимся, чем будем заниматься по-настоящему. И почему мы не подумали об этом раньше? Прощайте, канониссы! Прощайте, payantes. Прощайте, тетя Джулия и ваш нотариус. Мы едем в Париж!
Дядя Пол и тетя Джулия всегда рано ложились спать. Он просыпался до рассвета, а она еще раньше, чтобы приготовить ему завтрак и смахнуть с мундира навязчивые ворсинки, которые могли скопиться за ночь. Марта и Альбер тоже были в постели, поэтому ускользнуть незаметно не составило труда.
Идя по Авеню-де-ла-Гар, мы оглядывались по сторонам, словно ночные воры. На станции поезд кряхтел и плевался на рельсы паром, и я почувствовала нервную дрожь, когда из трубы повалил черный дым. Хуже того, в воздухе пахло углем, как будто дядя Пол спал не в своей постели, а позади нас, наблюдая за каждым нашим движением, ожидая, когда нас поймают.
Когда мы шли через станцию, у меня было странное ощущение, что мы шагаем в будущее, оставляя прошлое за закрытой дверью.
В Париже мы будем свободны!
На платформе было малолюдно. Мы торопились к вагону второго класса и были уже на полпути, когда Эдриенн ахнула и уставилась на молодого человека в такой же униформе, как у дяди Пола, но без золотых галунов.
– Мадемуазель Шанель, – улыбнулся он, глядя на нее влюбленными глазами и вместе с тем с любопытством.
Я затаила дыхание, мои ботинки внезапно стали свинцовыми. Юноша явно был удивлен. Он вполне мог помешать нам сесть в поезд. И он может рассказать дяде Полу!
Но Эдриенн быстро взяла себя в руки.
– Месье Дюбуа, – проворковала она, очаровательно кивая в знак приветствия.
– Что вы делаете здесь в столь поздний час? Где господин Костье? – спросил юноша, глядя за спину Эдриенн.
Наша тетя вынула носовой платок и изящно промокнула уголки глаз. О, то была самая прекрасная картина страдания, которую я когда-либо видела.
– Мы получили ужасные новости из Парижа.
Я с благоговейным трепетом слушала, как Эдриенн, никогда не лгавшая, объясняла месье Дюбуа, что мы ее племянницы, получившие сегодня телеграмму из Парижа с известием о неожиданной смерти нашего дорогого дяди. Габриэль, нахмурившись, потянулась за носовым платком, я тоже достала свой и даже пару раз шмыгнула носом.
– Похороны завтра, – продолжала Эдриенн. – Я как тетя должна сопровождать девочек, чтобы они могли отдать последний долг. – Она положила руку в перчатке на плечо месье Дюбуа, ее карие глаза впились в его. – Мой шурин предупредил, что вы будете здесь, и он более чем доверяет вам и просит обеспечить нашу безопасность при посадке в вагон. По приезде в Париж нас встретят родственники.