Джудит Герман
Травма и исцеление. Последствия насилия – от абьюза до политического террора

Боевой невроз войны полов

Исследования истерии конца XIX века подорвались на вопросе сексуальной травмы и пошли ко дну. Во времена этих исследований никто не осознавал, что такова повседневная реальность сексуальной и семейной жизни женщины. Фрейд, мельком увидев эту истину, в ужасе отступился от нее. Большую часть XX века к развитию знаний о травматических расстройствах вели исследования ветеранов военных действий. И только во времена женского освободительного движения в 1970-е годы было признано, что больше всего посттравматическим расстройствам подвержены не мужчины на войне, а женщины в мирное время.

Реальные условия жизни женщин были сокрыты в сфере личного, частного. Тщательно оберегаемая ценность тайны частной жизни создавала мощный барьер для осознания и скрывала реальное положение женщин, делая женскую реальность практически невидимой. Заговорить о том, что происходит в сексуальной или семейной жизни, значило навлечь на себя публичное унижение, насмешки и недоверие. Женщин заставляли молчать с помощью страха и стыда, а молчание женщин давало лицензию на всевозможные формы сексуальной и бытовой эксплуатации.

У женщин не было названия для тирании, которую они терпели в частной жизни. Трудно было признать, что устоявшаяся демократия в общественной сфере способна мирно сосуществовать с условиями примитивной автократии или продвинутой диктатуры в семье. Поэтому неслучайно в первом манифесте возрождавшегося американского феминистского движения Бетти Фридан назвала женский вопрос «безымянной проблемой»^[79]. Так же неслучайно первоначальный метод действия этого движения был назван «повышением осознанности»^[80].

Повышение осознанности происходило в группах, которые имели много общих характеристик с ветеранскими дискуссионными кружками и группами психотерапии: они отличались той же близостью между участницами, той же конфиденциальностью и той же необходимостью говорить правду. Создание привилегированного пространства давало женщинам возможность преодоления барьеров отрицания, секретности и позора, которые не позволяли им дать имя своим травмам. В безопасности консультационного кабинета женщины когда-то осмелились говорить об изнасилованиях, но ученые мужи им не поверили. В безопасностном пространстве групп повышения осознанности женщины говорили об изнасилованиях – и другие женщины им верили. Стихотворение той поры передает духовный подъем, который ощущали женщины в момент, когда они говорили – и их слышали:

Сегодня

В моем собственном маленьком теле

Я сижу и я узнаю:

Мое женское тело —

Как и твое —

Мишень на каждой улице

Тело, отнятое у меня

В возрасте двенадцати лет…

Я смотрю, как женщина осмеливается

Я осмеливаюсь смотреть на женщину

Мы осмеливаемся возвысить наши голоса^[81].

Хотя методы повышения осознанности были аналогичны методам психотерапии, их целью было вызвать социальные, а не индивидуальные перемены. Феминистское признание сексуального насилия давало жертвам силу, чтобы ломать барьеры тайны частной жизни, поддерживать друг друга и совершать коллективные действия. Повышение осознанности также было эмпирическим методом изучения. Кэти Сарачайлд, одна из создательниц данного метода, описывала его как вызов преобладавшей в обществе интеллектуальной ортодоксии:

«Решение делать упор на наши собственные женские чувства и переживания и подвергать проверке все обобщения и интерпретации, которые мы сравнивали с собственным опытом, в действительности представляло собой научный метод исследования. В сущности, мы повторили вызов, брошенный наукой XVII века схоластике, – “изучайте природу, а не книги” – и подвергали все теории проверке живой практикой и действием»^[82].

Процесс, который начинался с повышения осведомленности, поэтапно вел к возрастанию уровней осознания проблемы обществом. Первое публичное обсуждение темы изнасилований было организовано «Радикальными феминистками Нью-Йорка» в 1971 году. Первый международный трибунал по преступлениям против женщин прошел в Брюсселе в 1976 году. Законодательная реформа по изнасилованиям была инициирована в Соединенных Штатах Национальной организацией женщин в середине 1970-х. В течение десятилетия реформы были приведены в действие во всех пятидесяти штатах. Их целью было вдохновить выступить вперед и заговорить жертв сексуальных преступлений, которых прежде заставляли молчать.

Начиная с середины 1970-х годов американское женское движение также породило взрыв исследований по прежде игнорируемой теме сексуального насилия. В 1975 году в результате давления феминисток был создан центр исследований изнасилований внутри Национального института психического здоровья. Впервые женщины могли выступить субъектами, а не объектами изучения. В противоположность обычным нормам, принятым в сфере исследований, большинством ведущих специалисток, финансируемых центром, стали женщины. Исследовательницы-феминистки трудились в тесном контакте с участницами исследований. Они не признавали невовлеченность автора критерием ценности научного исследования и открыто гордились эмоциональной связью с теми, кто делился с ними информацией. Как и в героическую эпоху истерии, длительные и откровенные личные интервью снова стали источником знаний.

Результаты этих исследований подтвердили реальность опыта женщин, от которого Фрейд столетием ранее отмахнулся как от фантазий. Сексуальные преступления против женщин и детей, как выяснилось, действительно повсеместно распространены в нашем обществе. Самый сложный эпидемиологический опрос был проведен в начале 1980-х Дианой Расселл, социологом и активисткой движения за права человека. Более 900 женщин, отобранных методом случайной выборки, были подробно проинтервьюированы об их опыте домашнего насилия и сексуальной эксплуатации. Результаты оказались ужасающими. Каждая четвертая подверглась изнасилованию. Каждая третья стала объектом сексуальной эксплуатации в детстве^[83].

Вдобавок к документированию фактов повсеместно распространенного сексуального насилия феминистское движение предложило новую терминологию для понимания воздействия на личность посягательства на сексуальную неприкосновенность. Впервые вступив в общественную дискуссию об изнасиловании, женщины сочли необходимым утвердить очевидное: изнасилование – это насилие. Феминистки переопределили изнасилование как насильственное преступление, а не половой акт^[84]. Эта упрощенная формулировка была предложена в противовес устоявшемуся мнению о том, что изнасилование исполняет сокровенные желания женщин: этот взгляд прежде превалировал во всех формах литературы, от популярной порнографии до академических учебников.

Феминистки также переопределили изнасилование как метод политического контроля, утверждающий подчиненное положение женщин с помощью ужаса. Писательница Сьюзан Браунмиллер, чей исторический трактат об изнасиловании сделал эту тему вопросом для публичного обсуждения, привлекла внимание к нему как средству поддержания власти мужчин:

«Открытие мужчины, что его гениталии могут служить оружием, вселяющим страх, должно входить в число самых важных открытий доисторических времен, наряду с умением пользоваться огнем и создавать первые примитивные орудия. Я полагаю, что с доисторических времен до наших дней изнасилование выполняло и продолжает выполнять важнейшую функцию. Это не что иное, как сознательный процесс запугивания, с помощью которого все мужчины держат всех женщин в состоянии страха»^[85].

 

Женское движение не только повышало осознанность общественности в отношении изнасилования, но и инициировало новую социальную реакцию на тех, кто ему подвергся. Первый кризисный центр для жертв изнасилований открыл свои двери в 1971 году. Десять лет спустя сотни таких центров появились в разных уголках Соединенных Штатов. Организованные вне систем официальной медицины и психиатрии, эти стихийно создаваемые агентства предлагали практическую, юридическую и эмоциональную поддержку жертвам изнасилований. Волонтеры кризисных центров часто сопровождали их в больницы, полицейские участки и залы суда, отстаивая принцип оказания достойной и уважительной помощи, которой так отчаянно не хватало. Хотя их усилия часто встречали враждебностью и сопротивлением, они также служили источником вдохновения для женщин, работавших в этих институтах.

В 1972 году медсестра психиатрического отделения Энн Берджесс и социолог Линда Хольмстрем провели исследование психологических эффектов изнасилования. Они организовали круглосуточное дежурство, чтобы проводить беседы и консультации со всеми жертвами изнасилования, которые обращались в отделение неотложной помощи городской больницы Бостона. За год они приняли 92 женщины и 37 детей и описали паттерн психологических реакций, который назвали «синдромом травмы изнасилования». Женщины переживали изнасилование как событие, угрожающее их жизни, как правило, опасаясь увечий и смерти во время нападения. Они особо отметили, что после изнасилования жертвы жаловались на бессонницу, тошноту, стартл-реакцию^[86] и ночные кошмары, а также на диссоциативные симптомы и психическое онемение. И еще было замечено, что некоторые симптомы жертв изнасилований напоминали симптомы, прежде наблюдаемые у ветеранов военных действий^[87].

Изнасилование было первоначальной парадигмой феминистского движения для обозначения насилия против женщин в сфере личной жизни. По мере того как углублялось понимание этого феномена, изучение сексуальной эксплуатации прогрессировало и стало охватывать более сложные отношения, в которых смешивались насилие и близость. Первоначальный фокус на уличном насилии, совершаемом незнакомыми людьми, постепенно переместился на исследование изнасилований, совершаемых знакомыми женщины, на свиданиях и в браке. А изучение подвергшихся сексуальному насилию взрослых неизбежно привело к переоткрытию такого явления, как посягательства на сексуальную неприкосновенность детей.

Как и в случае с изнасилованием, стимул к работе с домашним насилием и сексуальной эксплуатацией детей был дан феминистским движением. Услуги по оказанию помощи жертвам были организованы вне традиционной системы психиатрии, часто с помощью женщин-профессионалов, вдохновленных этим движением^[88]. Первопроходческие исследования психологических эффектов виктимизации проводились женщинами, которые видели себя активными и преданными участницами этого движения. Так же как это случилось с изнасилованием, психологические исследования домашнего насилия и сексуальной эксплуатации детей привели к открытию заново синдрома психологической травмы. Психолог Ленор Уокер, составлявшая психологические описания женщин, бежавших в убежища, поначалу определяла то, что видела, как «синдром избитой женщины»^[89]. Мои собственные первоначальные психологические портреты переживших инцест, в сущности, повторяли наблюдения исследователей истерии конца XIX века^[90].

Лишь после 1980 года, когда усилия ветеранов военных действий легитимизировали концепцию посттравматического стрессового расстройства, стало ясно, что психологический синдром, наблюдавшийся у тех, кто выжил после изнасилований, домашнего насилия и инцеста, в сущности, был аналогичен синдрому, наблюдавшемуся у выживших на войне. Последствия этого открытия так же ужасают сейчас, как ужасали столетие назад: подчиненное положение женщин поддерживается и укрепляется скрытым насилием со стороны мужчин. Идет война между полами. Жертвы изнасилований, побоев, подвергшиеся сексуальному насилию дети – ее военные потери. Истерия – боевой невроз войны полов.

Пятьдесят лет назад Вирджиния Вулф писала, что «общественный и частный миры неразрывно связаны… тирания и рабство одного – это тирания и рабство другого»^[91]. Теперь очевидно еще и то, что травмы одного мира – это травмы другого. Истерия у женщин и боевой невроз у мужчин суть одно и то же. Признание общности невзгод порой даже позволяет преодолеть огромную пропасть, разделяющую общественную сферу войны и политики (мир мужчин) и частную сферу домашней жизни (мир женщин).

Будут ли эти открытия забыты снова? В настоящий момент исследования психологической травмы, похоже, надежно утвердились как легитимная сфера научного знания. Благодаря творческой энергии, подъем которой сопровождает возвращение подавленных идей, эта сфера разительно расширилась. Двадцать лет назад ее литературный капитал состоял из нескольких печатных томов, пылившихся в забытых уголках библиотеки. Ныне же каждый месяц приносит публикацию новых книг, новых исследовательских открытий, новых дискуссий в СМИ.

Но история учит нас, что это знание тоже может исчезнуть. Вне контекста политического движения развивать исследования психологических травм всегда было невозможно. Судьба этой сферы знания зависит от судьбы того же политического движения, которое вдохновляло и поддерживало ее в течение прошлого века. В конце XIX столетия целью этого движения было утверждение светской демократии. В начале XX века – отказ от войны. В конце XX века – освобождение женщин. Все эти цели остаются в силе. Все они, в конце концов, неразрывно связаны.

Глава 2. Ужас

От психологической травмы страдают те, кто пережил беспомощность. В момент травмы жертву делает беспомощной превосходящая сила. Когда это сила природы, мы говорим о катастрофах. Когда это сила других людей, мы говорим о злодеяниях. Травмирующие события переворачивают привычные системы человеческих отношений, которые дарят людям чувство контроля, контакта и смысла.

Когда-то было принято считать, что такие события происходят нечасто. В 1980 году, когда посттравматическое стрессовое расстройство было впервые включено в диагностическую номенклатуру, Американская психиатрическая ассоциация описывала травмирующие события как «выходящие за рамки обычного человеческого опыта»^[92]. Как ни печально, это определение оказалось неточным.

Изнасилование, избиение и другие формы сексуального и домашнего насилия – настолько обыденная часть жизни женщин, что их едва ли можно назвать выходящими за рамки обычного человеческого опыта. А учитывая число людей, убитых в войнах за последнее столетие, боевая психическая травма тоже должна считаться обычной частью человеческого опыта; только счастливчики могут счесть ее необычной.

Травмирующие события экстраординарны не потому, что происходят редко, а скорее потому, что сильнее обычных человеческих способов адаптации к жизни. В отличие от простых несчастий травмирующие события, как правило, включают угрозы жизни или физическому здоровью или близкую встречу с насилием и смертью. Они сталкивают людей с экстремальными чувствами беспомощности и ужаса и вызывают катастрофические реакции. Согласно «Полному учебнику психиатрии», общим знаменателем психологической травмы является чувство «сильного страха, беспомощности, потери контроля и угрозы уничтожения»^[93].

Острота травмирующих событий не может измеряться каким-то одним мерилом; упрощенные попытки загнать травму в рамки количественного выражения в конечном счете ведут к бессмысленным сравнениям степени ужаса. Тем не менее определенные виды опыта, поддающиеся классификации, увеличивают вероятность негативных последствий. В том числе моменты, когда человек оказывается застигнут врасплох, загнан в ловушку или подвергается травмирующему воздействию вплоть до изнеможения^[94]. Вероятность негативных последствий также увеличивается, если травмирующие события включают физическое насилие, крайнюю жестокость или свидетельство смерти^[95]. В каждом случае важной характеристикой травмирующего события является его способность вызывать беспомощность и ужас.

Ответ обычного человека на опасность – это сложная интегрированная система реакций, затрагивающих и тело, и разум. Угроза вначале возбуждает симпатическую нервную систему, заставляя человека, подвергающегося опасности, ощутить прилив адреналина и войти в состояние боевой готовности. Угроза также концентрирует внимание человека на текущей ситуации. Вдобавок она может изменять восприятие: люди в состоянии опасности часто способны не обращать внимания на голод, усталость или боль. Эти изменения в механизмах возбуждения, внимания, восприятия и эмоций – нормальные адаптивные реакции. Они мобилизуют человека, оказавшегося под угрозой, для энергичных действий, направленных на борьбу или бегство.

Травматические реакции возникают, когда действовать бесполезно. Когда ни сопротивление, ни бегство невозможны, человеческая система самозащиты перегружается и дезорганизуется. Каждый компонент обычной реакции на опасность, утратив свою полезность, продолжает еще долго существовать в измененном и преувеличенном состоянии после того, как реальная опасность исчезнет. Травмирующие события вызывают глубокие и долговременные изменения в физиологическом возбуждении нервной системы, эмоциях, когнитивных процессах и памяти. Более того, травмирующие события могут отсекать эти взаимосвязанные в нормальных обстоятельствах процессы друг от друга. Переживший травмирующий опыт человек может ощущать сильные эмоции, но не сохранять четких воспоминаний о травмирующем событии – или, наоборот, помнить все в подробностях, но не испытывать эмоций. Он может пребывать в постоянном состоянии настороженности и раздражительности, не понимая его причин. У травматических симптомов есть тенденция отрываться от своего источника и начинать самостоятельную жизнь.

Такого рода фрагментация, при которой травма разрывает сложную систему самозащиты, в норме функционирующую в интегрированном режиме, занимает центральное место в исторических наблюдениях посттравматического стрессового расстройства. Столетие назад Жане называл патологию, составляющую суть истерии, «диссоциацией»: люди с истерией теряли способность интегрировать воспоминания о сокрушительных жизненных событиях.

С помощью осторожных исследовательских методов, включавших гипноз, Жане демонстрировал, что травматические воспоминания сохранялись у пациенток в аномальном состоянии, отделенные от «обычного» сознания. Он полагал, что разрыв нормальных связей между воспоминаниями, знанием и эмоциями был результатом сильных эмоциональных реакций на травмирующие события. Жане писал о «растворяющем» воздействии сильных эмоций, которое выводило из строя «синтезирующую» функцию сознания^[96].

Спустя пятьдесят лет Абрам Кардинер описал главную патологию невроза военного времени похожими словами. Когда человек охвачен ужасом и беспомощностью, «весь аппарат для согласованной, скоординированной и целенаправленной деятельности оказывается разбит вдребезги. Восприятие становится неточным и пропитывается ужасом, координирующие функции оценки и поиска различий отказывают… органы чувств могут даже прекратить функционирование… Агрессивные импульсы становятся дезорганизованными и не связанными с текущей ситуацией… Функции автономной нервной системы тоже могут оказаться рассинхронизованными с остальными системами организма»^[97].

Травмированные люди чувствуют себя и действуют так, словно их нервная система отключилась от настоящего. Поэт Роберт Грейвз вспоминает, что в мирной жизни продолжал реагировать так, будто снова оказался в окопах Первой мировой войны:

«Я по-прежнему был умом и телом организован для войны. Снаряды продолжали взрываться в моей постели посреди ночи, несмотря на то, что со мной ее делила Нэнси; незнакомцы посреди бела дня обретали лица убитых друзей. Когда я достаточно окреп, чтобы подняться на гору за Харлехом и навестить свое любимое место, я не мог не оценивать его как потенциальное место для сражения»^[98].

Многочисленные симптомы посттравматического стрессового расстройства делятся на три основные категории. Они носят названия «перевозбуждение», «интрузия», или «вторжение», и «избегание»^[99]. Перевозбуждение отражает устойчивое ожидание опасности; интрузия воспроизводит неизгладимый отпечаток травмирующего момента; избегание выражает реакцию психического онемения и капитуляции.

Перевозбуждение

После травмирующего переживания человеческая система самосохранения как бы переходит в режим постоянной бдительности, словно опасность может вернуться в любой момент. Физиологическое возбуждение длится непрерывно. В этом состоянии перевозбуждения, которое является первым основным симптомом посттравматического стрессового расстройства, травмированный человек легко вздрагивает, раздраженно реагирует на незначительные провокации и плохо спит. Кардинер предположил, что «ядро [травматического] невроза – это физионевроз»^[100]. Он считал, что многие симптомы, наблюдавшиеся у ветеранов Первой мировой войны, – реакция вздрагивания, сверхбдительность, постоянное ожидание возвращения опасности, ночные кошмары и психосоматические нарушения – можно понимать как результат хронического возбуждения вегетативной нервной системы. Он также интерпретировал раздражительность и агрессивное поведение травмированных мужчин как дезорганизованные фрагменты реакции «бей или беги»^[101].

Рой Гринкер и Джон Шпигель тоже заметили, что пострадавшие от психологической травмы солдаты Второй мировой войны «похоже, страдают хронической стимуляцией симпатической нервной системы… Экстренные психологические реакции тревожности и физиологической готовности… накладывались друг на друга и становились не эпизодическими, а почти непрерывными… В итоге солдат удаляется из стрессовой среды, и спустя некоторое время его тревожность снижается. Но физиологические процессы продолжают действовать и становятся неадаптивными для обычной жизни»^[102].

После войны во Вьетнаме исследователи смогли подтвердить эти гипотезы, документируя изменения в физиологии симпатической нервной системы у травмированных мужчин. Психиатр Лоуренс Колб, например, давал ветеранам Вьетнама слушать в записи звуки боя. У людей с ПТСР повышался пульс и артериальное давление. Многие приходили в такое смятение, что просили прекратить эксперимент. Ветераны, не страдающие посттравматическим стрессовым расстройством, а также те, кто не участвовал в боях, могли слушать записи боя без эмоционального дистресса и существенных физиологических реакций^[103].

Широкий спектр похожих исследований демонстрирует, что психофизиологические изменения при посттравматическом стрессовом расстройстве одновременно обширны и долгосрочны. Пациенты страдают от сочетания симптомов генерализованной тревожности и специфических страхов^[104]. У них отсутствует базовый уровень бдительного, но расслабленного внимания. Вместо него есть повышенный уровень возбуждения: их тела всегда остаются настороже в ожидании опасности. У них также проявляется экстремальная реакция вздрагивания на неожиданные стимулы, равно как и сильная реакция на конкретные стимулы, ассоциирующиеся с травмирующим событием^[105]. Кроме того, похоже, что травмированные люди не могут «отключаться» от повторяющихся стимулов, которые другие сочли бы немного раздражающими; скорее они реагируют на каждое повторение стимула так, как если бы оно было новым и потенциально опасным^[106]. Повышенное возбуждение сохраняется во время сна так же, как и в период бодрствования, что приводит к многочисленным вариациям расстройства сна. Пациенты с посттравматическим стрессовым расстройством дольше засыпают, более чувствительны к шуму и чаще, чем обычные люди, просыпаются по ночам. Таким образом, похоже, что травмирующие события перестраивают нервную систему человека^[107].