Джоэл Харрингтон
Праведный палач. Жизнь, смерть, честь и позор в XVI веке
Возможность для сына
Момент и удача имеют значение для всякого личного успеха. Францу Шмидту посчастливилось – его зрелость совпала со временем, которое историки теперь называют «золотым веком палачей». Подобное стечение обстоятельств было кульминацией очень долгих и глубоких изменений в германском уголовном праве, которые происходили как минимум в течение двух веков. Со времен Римской империи германские народы относились к большинству преступлений как к частным конфликтам, которые должны разрешаться при помощи финансовой компенсации (вергельда) или традиционного наказания, такого как отсечение конечности или изгнание. Государственные должностные лица, число которых было незначительным вплоть до позднего Средневековья, обычно играли роль арбитра, обеспечивая последовательность процедуры, но оставляя право на возбуждение дела, судебное разбирательство и вынесение приговора старейшинам или местным присяжным. Основная цель при такой отстраненной позиции состояла в том, чтобы остановить кровную месть и непрекращающееся насилие, а вовсе не наказать всех злоумышленников, что было бы одновременно чуждой и неосуществимой задачей для чиновников. Обычно родственнику жертвы убийства позволяли самому казнить преступника, в ином случае для санкционированных государством убийств привлекались наемные палачи или судебные приставы, исполнители низшего уровня, получающие разовую оплату за конкретную казнь[50].
Позднесредневековая тенденция к более активному вмешательству правительства в уголовное правосудие основана на двух пересекающихся импульсах. Первым было более широкое и связанное с усилением политических амбиций понимание суверенитета, которое впервые появилось в процветающих городах-государствах, таких как Аугсбург и Нюрнберг. Стремясь обезопасить подконтрольные им области, сделать их привлекательными гаванями для торговли и производства, муниципальные гильдии и правящие знатные роды начали издавать постановления, регулирующие самые разные аспекты поведения, ранее предоставленные обществу. Некоторые из этих правил кажутся странными и даже курьезными с точки зрения современного человека, в частности разнообразные законы против роскоши, якобы оберегавшие общественное спокойствие через запрет некоторых нарядов и танцев. Например, только представители знати могли носить меч или меха, а их жены и дочери обладали исключительным правом ношения украшений и тканей определенных расцветок. Что еще важнее, к началу XVI века более 2000 городов и других правовых субъектов в Германии добивались и получали монополию на высшее правосудие, то есть на право судить тяжкие преступления. Большинство из этих местных судов по-прежнему полагались на урегулирование мелких правонарушений в частном порядке, но ревностно охраняли свою привилегию на исполнение казни. Самосуд – будь то забивание камнями, избиение или повешение – сам по себе стал преследоваться наравне с другими преступлениями, поскольку стихийные действия толпы подрывали основы власти, которую присваивали себе чиновники.
Но одно дело громко провозглашать новые законы и государственные приоритеты, и совсем другое – их соблюдать, особенно в условиях сильно децентрализованной империи. В этот момент на историческую сцену выходит поколение юристов-реформаторов, которое и обеспечило второй ключевой элемент трансформации немецкого уголовного права и судебной практики. Эти юристы, подкованные теоретически, убедили своих практикующих коллег в том, что растущее число и сложность новых законов и процедур делают старый правовой аппарат неэффективным и что необходимо расширять его за счет найма профессиональных функционеров всех уровней.
Аугсбург и Нюрнберг стали первыми городами, в которых советники пришли к выводу, что для более эффективной борьбы с преступностью необходим штатный специалист, обученный методам судебного допроса (включая пытки) и исполнения смертных приговоров. Повышение палача до статуса постоянного городского служащего помогло узаконить его работу, ставя в один ряд с писцами и муниципальными инспекторами, а не с наемными солдатами с их «злой неуемной страстью проливать человеческую кровь»[51]. Предлагая городскому палачу долгосрочный контракт, местные власти покупали гарантию контроля над этим вершителем их возросших правовых амбиций. К началу XVI века имперская тенденция найма постоянных палачей уже казалась необратимой.
Однако окончательная трансформация заплечных дел мастера, выполняющего разовые заказы, в палача с постоянным жалованьем, как и развитие самого уголовного права Германии, растянулась на несколько поколений и все еще не была завершена ко времени рождения Франца Шмидта в 1554 году. В некоторых регионах власти продолжали платить палачу за каждую совершенную казнь вплоть до XVIII века[52]. Многие мелкие судебные округа просто не могли позволить себе расходы на постоянного палача, а некоторые в случае необходимости даже следовали средневековой традиции выбирать из среды горожан молодого мужчину, за которым закреплялась одиозная обязанность законного убийства – сценарий, который так хорошо был знаком семейству Шмидтов. Существовали еще более изолированные населенные пункты, где соблюдался совсем уж древний обычай, когда конечный акт правосудия совершал кто-нибудь из семьи жертвы. Но даже в большинстве немецких земель, где к XVI веку работали наемные палачи, судебное преследование и наказания были только частью их должностных инструкций, в которую также входил целый ряд других малопривлекательных задач – от надзора за городским борделем до вывоза мусора и сжигания тел самоубийц[53].
Тем не менее середина XVI века ознаменовала начало эры возможностей для профессионального палача. По счастливому совпадению два будущих работодателя Франца, князь-епископ Бамберга и имперский город Нюрнберг, были в авангарде реформы немецкого уголовного правосудия. Юристы, обученные гражданскому (римскому) праву, получили особое влияние во Франконии, что вылилось в создание двух исключительно важных сводов уголовного законодательства: Бамбергского уложения 1507 года, официально называвшегося Bambergische Halsgerichtsordnung (буквально – «Шейное судебное уложение», поскольку значительная роль отводилась в нем смертной казни, в особенности обезглавливанию), и его преемницы 1532 года, имперской Constitutio Criminalis Carolina (или «Уголовной конституции [императора] Карла V»), широко известной как «Каролина»[54]. Первый из двух сводов, составленный представителем франконской знати Иоганном Фрайхером фон Шварценбергом, задумывался как пособие для мировых судей, которые, как и сам Шварценберг, не учились на юристов, и потому был написан простым и безыскусным языком, сопровождаемым множеством лубочных иллюстраций. Хотя книга и не получила официального дозволения на печать, она стала столь популярной, что в течение первых десяти лет после выхода выдержала несколько переизданий.
Полномасштабная, созданная по инициативе имперских властей наследница Бамбергского уложения, «Каролина» по большей части сохранила прямоту родительского текста, но была куда амбициознее в своих политических целях. К началу XVI века правители земель и сам император оценили значение стандартных правовых процедур для управления своими владениями, но, стремясь кодифицировать законы, они столкнулись с ощутимым противодействием использованию римского права со стороны многих общественных групп. «Каролина» позволила достичь приемлемого компромисса между юристами-новаторами, которых привлекала конкретность и последовательность римского права, и консервативными светскими властями, с подозрением относившимися к «иностранным законам и обычаям» и ревниво оберегавшими собственные прерогативы[55]. «Мы никоим образом не умаляем старые, законные и справедливые обычаи курфюрстов, князей и сословий», – заявляли авторы «Каролины», но на деле стремились установить справедливые и последовательные стандарты и процедуры в округах империи с привлечением квалифицированных юристов, насколько это возможно. Вместо того чтобы просто перечислять преступления, новый кодекс тщательно определяет сферу и характер правонарушений, устанавливает порядок ареста и сбора доказательств и дает формулы для самих судебных разбирательств. Прозрачность и системность правовой практики стали главными целями кодекса. При этом «Каролина» не меняла привычные определения тяжелых уголовных преступлений, за примечательным исключением магии и детоубийства, которые лишь недавно попали в их число. Все средневековые формы казней, включая погребение заживо, сожжение, утопление и четвертование, по сути также оставались нетронутыми.
Важнее всего для молодого Франца Шмидта было то, что «Каролина» одобрила подробные указания Бамбергcкого уложения касательно работы каждого судебного чиновника, включая и заплечных дел мастера, которого отныне стали именовать палачом (Nachrichter, буквально – «тем, кто после судьи») или «острым судьей» (Scharfrichter, то есть «вершителем суда с мечом в руках»)[56]. В кодексе настоятельно рекомендуется, чтобы постоянные оклады для этих «достойных людей» были дополнены системой доплат за различные виды казней, при этом наибольшее вознаграждение полагалось за потрошение и четвертование. «Каролина» также официально гарантировала профессиональному палачу иммунитет от любого народного или судебного возмездия за его работу и требовала, чтобы суды оглашали этот статус при каждом разбирательстве. Жестокие, коррумпированные или профессионально непригодные в силу любых других причин палачи должны были быть немедленно отстранены и соответствующим образом наказаны. Наконец, чтобы предотвратить своевольное или иное необоснованное применение физического насилия, новые имперские указы содержали обширные инструкции о том, какие доказательства могут считаться достаточными для производства пыток (например, показания двух беспристрастных свидетелей), какие преступления подходят для «особого допроса» (прежде всего, колдовство и разбой на дороге) и как применять подобное принуждение (список стандартных пыточных орудий по возрастанию тяжести наказания, начиная с тисков для дамских пальцев)[57].
Повышенные профессиональные стандарты, которые «Каролина» задавала для палачей, обычно вели к росту их жалованья, но само широкое влияние закона улучшило положение Франца Шмидта куда больше, чем разработчики кодекса могли вообразить. В течение одного поколения после введения «Каролины» по всей империи резко возросло число арестов, допросов и наказаний. Количество казней также взлетело до небес, в некоторых местах превысив более чем на 100 процентов – а если включить сюда статистику охоты на ведьм, то во много раз – среднее значение за предыдущие полвека, создавая огромный спрос на подготовленных палачей. Среднее число казней в 40-тысячном Нюрнберге, равное девяти в год при жизни Майстера Франца, было самым высоким на душу населения среди городов империи. В других крупных судебных округах наблюдался аналогичный уровень активности. Генрих Шмидт сам совершал в среднем около десяти казней в год во время службы в более густонаселенном княжестве-епископстве Бамберг, а в еще более крупном соседнем маркграфстве Бранденбург-Ансбах это число вырастало почти вдвое[58].
Чем объяснить такой скачок количества преступлений и наказаний? Высокий уровень безработицы и инфляции, который толкал людей к воровству и насилию, конечно, сыграл свою роль в подъеме волны преступности времен Франца Шмидта. Но самой веской причиной расцвета судебных преследований стала, как это ни странно, сама «Каролина». Да, новый кодекс имперского права предполагал разнообразные улучшения. Но, как и многие благие реформы, «Каролина» вызвала непредвиденные последствия, которые в ряде случаев беспрецедентно обострили ситуацию. Во-первых, новый кодекс невольно дал населению возможность манипулировать местными властями, особенно в делах печально известной охоты на ведьм, когда толпа или даже отдельные лица могли потребовать судебного преследования подозреваемой, которую в случае обвинительного вердикта ожидала смертная казнь. Во-вторых, попытка «Каролины» устранить тиранию и «излишнюю» жестокость уголовного преследования привела к обратному эффекту в отношении пыток – так называемой последней надежде дознавателя. В некоторых судебных округах, например в Нюрнберге, более строго соблюдались ограничения «Каролины» на применение пыток. В других же местные власти парадоксальным образом восприняли многочисленные указания и ограничения имперского кодекса касательно надлежащего использования «особого допроса», а именно как доказательство необходимости физического насилия в ходе разбирательства.
В то же время другой раздел «Каролины», который должен был предотвратить рецидивы преступлений, невольно стал причиной казни многих рецидивистов – часто за мелкие преступления против собственности, такие как кража, которая раньше не привела бы их на виселицу. Как такое случилось? Чтобы воспрепятствовать рецидивам, «Каролина» устанавливала шкалу наказаний по возрастанию: публичная порка за первое преступление, изгнание – за второе, а в случае возвращения изгнанного преступника и осуждения за третье преступление – казнь. Этот безальтернативный перечень вариантов наказания подталкивал местные органы власти к трагическим последствиям. Например, из общего числа смертных приговоров в немецких землях казни за преступления против собственности ранее составляли менее трети случаев, но при жизни Франца Шмидта на них стало приходиться почти семь из десяти кровавых актов правосудия[59].
Такая на первый взгляд необъяснимая суровость была в меньшей степени вызвана общим ужесточением и в большей – глубоким разочарованием в эффективности существующих наказаний. Большинство воров, которых Майстер Франц повесил за время своей службы, имели длинный перечень судимостей, включая многочисленные тюремные заключения, различные телесные наказания и высылки. Лишь изредка случалось, что порка, болезненная и унизительная, или изгнание из города – типичные наказания за преступления, совершенные впервые и повторно, – давали желаемый результат. После того как взрослый Майстер Франц публично высек двух братьев-подростков, «воровавших кое-где на рынках», они действительно исчезли из криминальных хроник Нюрнберга[60]. Чаще, однако, публично униженные и изгнанные правонарушители, теперь навсегда отрезанные от своего социального окружения и родных, просто возвращались к единственному образу жизни, который был им знаком, и продолжали красть в другом месте, часто поблизости от городских стен или даже в самом городе.
Очевидная неэффективность изгнания за ненасильственные преступления побудила некоторые европейские государства перейти к более надежному способу избавления от воров и других нежелательных лиц, известному как «высылка». Но отправка лиц девиантного поведения за океан не подходила германским государствам, не имевшим выхода к морю, таким как Нюрнберг и княжество-епископство Бамберг, – у них не было ни флотов, ни иностранных колоний. Герцог Баварии ненадолго убедил город Нюрнберг поэкспериментировать со своими осужденными ворами, отправляя их на генуэзские галеры. Но через пять лет бережливые правители города пришли к выводу, что начинание не оправдывает себя. Принудительное зачисление в императорскую венгерскую армию было еще одной часто предлагаемой мерой, но, по-видимому, она также не прижилась[61].
Сегодняшнее решение этой проблемы – высылка без перемещения или продолжительное заключение под стражу – предполагало концептуальный прорыв в понимании вопроса и поэтому не находило поддержки. Большинство государственных сановников полагали, что длительное заключение – кроме случаев, когда речь идет об опасном безумии, – слишком дорого и слишком жестоко. Чуть позже, в XVII веке, станет популярным работный дом – предшественник современных тюрем, – в основном потому, что его будут назойливо расхваливать как финансово выгодное предприятие. Но нюрнбергское начальство Франца Шмидта точно просчитало, что такое учреждение по факту станет бюджетной дырой, и потому противилось новому веянию еще целое столетие[62]. Вместо этого оно обратилось к якобы более эффективному наказанию в виде заковывания подростков и юношей в цепь за попрошайничество и воровство, распространенному преимущественно во Франции. Эти заключенные, известные как Springbuben или Schellbuben (жулики с кандалами на ногах и с колокольчиками на шляпах), как правило, приговаривались к уборке и ремонту улиц в течение нескольких недель, включая сбор и утилизацию продуктов жизнедеятельности и прочего мусора. Подобно изгнанию, такое наказание отваживало далеко не всех молодых воров от новых преступлений, как заметит позже Майстер Франц, когда многие из этих бедолаг предстанут перед ним на эшафоте[63]. Не видя иного способа справиться с рецидивистами и прочими «неисправимыми» мелкими преступниками, правительственные чиновники второй половины XVI века стали все чаще обращаться к «последнему средству» в виде повешения.
Осужденные нюрнбергские арестанты, приговоренные к службе на галерах сроком от двух до десяти лет, добираются к морю. Эта форма изгнания была популярна в средиземноморских землях (1616 г.)
Последовавшее за этим повышение спроса на обученных палачей и увеличение их жалованья было, очевидно, хорошей новостью для подающего надежды профессионала с таким происхождением и устремлениями, как у Франца Шмидта. Возвышение, благодаря «Каролине», до уровня незаменимого слуги правосудия укрепило его положение. Возможно, протестант Франц испытывал наибольшую благодарность за благословение, данное самим отцом Реформации. «Не будь преступников, не было бы и палачей», – проповедует Мартин Лютер, добавляя: «Таким образом, рука, сжимающая меч или удавку, уже не есть рука человека, но суть рука Бога и не человек, но Бог вешает, колесует, обезглавливает, душит и развязывает войну». Чтобы предотвратить нежелательное осуждение палача, в заключение Лютер говорит:
И потому Майстер Ганс [некий условный палач] есть очень полезный и даже милосердный человек, потому как останавливает злодея, чтобы тот не мог злодействовать более, и этим подает пример другим, дабы им не делать [того же самого]. Он рубит ему голову; других же, следующих за ним, он убеждает, что дóлжно убояться меча, и тем поддерживает мир. В этом есть великое милосердие.
В то время как Жан Кальвин удовлетворился тем, что назвал палача «орудием Божьим», более энергичный Лютер пошел дальше и оказал своими знаменитыми словами поддержку профессии: «Если вы видите, что недостает палачей, приставов, судей, господ и князей, и вы находите себя подходящим для этого, то надлежит предложить свои услуги и искать этой должности, дабы власть государства не оказалась презренна или ослаблена»[64].
Церковная апология профессии Шмидта, хотя и стала долгожданным событием для палачей, но распространялась медленно за пределы сведущего круга. Тем не менее отзвуки заступничества Лютера мы встречаем, например, у одного известного юриста, заявившего в 1565 году в оправдание палачей следующее: «Хотя само имя палача многие по-прежнему ненавидят [и] воспринимают его как бесчеловечную, кровавую и тираническую должность, он безгрешен перед Богом и миром, если действует по приказу, не по собственной воле, а по справедливости – как слуга Божий». Подобно судьям, присяжным и свидетелям на процессе, палач был безупречен, если не действовал «из жадности, ревности, ненависти, мести или вожделения». Другими словами, он был так же необходим для правопорядка, как и сами князья. Другой правовед сравнивал отвращение, испытываемое к делу палача, со стыдом, присущим испражнению: и то и другое есть неприятная, но необходимая часть Божьего промысла. В целом всеми признавалось, что источник стойкого общественного осуждения лежит не в самом занятии, а в том, что к работе привлекались «безбожные и необузданные люди, [среди которых] колдуны, грабители, убийцы, воры, прелюбодеи, распутники, богохульники, картежники и прочие, обремененные тяжкими грехами, скандалами и неприятностями», тогда как эффективные суды нуждались в «благочестивых, не имеющих долгов, добрых, милосердных, бесстрашных людях, искушенных в подобной работе и наказаниях, выполняющих свои обязанности более из любви к Богу и Закону, нежели из ненависти и презрения к бедным грешникам»[65].
Франц Шмидт, таким образом, начал свою карьеру палача в момент значительно большего общественного признания профессии, чем это было при его предшественниках, чему, впрочем, сопутствовали и более высокие личные стандарты и требования. Одно или два поколения до того светские власти вынуждены были мириться с темным прошлым многих представителей этой профессии и до сих пор еще встречались отдельные палачи, которые в конечном счете оказывались на эшафоте, но уже в качестве преступников. Ко времени Франца репутация профессионалов как «добропорядочных и законопослушных» стала неотъемлемой частью их социального портрета, и любой проступок криминального характера тут же вел к увольнению и наказанию. В свою очередь, некогда ироничное прозвище Майстер вдруг стало выражением обретенного достоинства; нескольким палачам даже разрешили заниматься другими ремеслами и к тому же одарили собственным гербом[66].
Конечно, суеверия, отвращение и страх, копившиеся столетиями, неохотно уходили в прошлое, и сравнительно большие возможности, появившиеся у Франца, пока не перевешивали еще бóльших социальных издержек. Что бы ни говорили члены магистрата и священнослужители, современники Франца в массе своей по-прежнему считали палачей подозрительными, если не зловещими фигурами. В обществе, одержимом ритуальным проявлением чина и чести, праведные и честные палачи были радостным событием, но представление о том, что эти люди оскверняют других одним своим прикосновением, осталось. Многие двери по-прежнему были закрыты для сына Генриха Шмидта на протяжении всей его жизни. Но растущий спрос на новый тип палача дал молодому Францу возможность, которую он с радостью использовал, чтобы осуществить мечту, так и оставшуюся недостижимой для его отца, и умереть благородным человеком.