Джордж Манро
Петербург в царствование Екатерины Великой. Самый умышленный город

Динамика населения

Санкт-Петербург привлекал и иностранцев, и жителей российских городов и сельских местностей. В столице были представлены почти все основные народы Европы. Здесь можно было встретить и выходцев из Азии – турок, персов, татар, узбеков, кавказцев, даже несколько китайцев. Немногочисленных африканцев, особенно ценившихся в России за экзотическую внешность, использовали как слуг. Все вместе они придавали Петербургу интернациональный колорит, по впечатлению Шторха – такой же, как в любом большом городе на свете^[139].

Пестрота общества вызывает вопросы о социальной интеграции петербуржцев в эмоциональном и психологическом смысле. В любой момент рассматриваемого периода большинство населения города состояло из людей, не родившихся в столице, а приехавших туда на каком-то этапе своей жизни. Трудно ли им было оставить позади прошлую жизнь и превратиться в петербуржцев? Хорошо ли вновь прибывшие, выходцы из разного окружения, приживались в городе? В какой степени они сами считали себя петербуржцами?

Размышляя над этими вопросами, нельзя забывать, что Санкт-Петербург принадлежал XVIII столетию. В нём нельзя было усмотреть никаких признаков «послойной» городской жизни, сложившейся после транспортной революции XIX в. Социологическое понятие сегментации городской жизни проистекает из того обстоятельства, что многие обитатели современных городов занимаются различной повседневной деятельностью – едят и спят, работают, играют, молятся и т. д. – в составе совершенно разных групп и зачастую в разных географических районах. Поэтому те люди, с которыми современный горожанин связан в одной сфере деятельности, часто знают его или её только в этой единственной роли и никогда не разделяют с ним другие грани его жизни и даже о них не подозревают. Но в Петербурге XVIII в. было не так, потому что здесь мало кто имел широкие связи в разных районах города. Переезжая с одной квартиры на другую, они обычно оставались в пределах всё той же городской части. Буквально все отраженные в документах сведения о ремесленниках и неквалифицированных рабочих говорят об этом. Далее, жильё старались найти как можно ближе к месту работы. В каждой городской части имелось достаточно магазинов, лавок и рынков, чтобы удовлетворять повседневные потребности населения, так что отправляться в другие места было незачем. Поэтому жизнь в основном сосредоточивалась в рамках кварталов. К тому же бесчисленные протоки невской дельты и несколько городских каналов способствовали обособлению городских районов друг от друга. Многих петербуржцев, редко покидавших свою часть города, поразили бы его истинные размеры.

Может показаться, что такая слободская модель существования ближе к традиционному деревенскому укладу, чем к жизни в современном городе, но на самом деле петербургское общество сильно отличалось от традиционного. Может быть, Москва и была большой деревней, но никак не Санкт-Петербург. Во-первых, это был новый город, и по форме, и по сути своей непривычный русским людям. Связи и отношения в деревне складывались за целую жизнь, и каждый деревенский житель и жительница знали свою роль и положение в обществе. Но для того, чтобы найти собственную нишу в городе, требовалось время. Здесь было больше людей, причём самого разного происхождения; требовалось время и на психологическое приспособление. Город предлагал больше вариантов устроить себе жильё, чем деревня, где количество домов оставалось более или менее постоянным и где редко переселялись из одного дома в другой. Читая объявления в приложении к «Санкт-Петербургским ведомостям» – газете, издававшейся Академией наук, поражаешься тому, – как часто состоятельные обитатели столицы меняли адреса. По крайней мере часть из тех, кто жил на съёмных квартирах, переезжала каждые полгода. Дома часто переходили из рук в руки. Время от времени в газетах появлялись частные объявления популярных в свете людей, в которых те извещали друзей и знакомых о последней перемене адреса^[140]. Подобная мобильность не была характерна для деревенской жизни. Впрочем, с другой стороны, едва ли переселение из деревни в город оказывало немедленное воздействие на отношения между членами разных сословий. Ремесленники продолжали общаться в основном с ремесленниками, купцы – с купцами, крестьяне – с крестьянами и т. д. В этом смысле огромное большинство жителей, никогда не сомневавшихся в своём положении в обществе, не видело большой разницы между городом и сельской местностью.

Вновь прибывавшие, особенно иностранцы, во многом придерживались своего прежнего образа жизни. Нерусские были изолированы из-за языка и обычаев. Некоторые национальные группы легко сохраняли свою обособленность благодаря тому, что их представителей было в городе довольно много. Один французский священник в 1792 г. сказал Джону Паркинсону, что в Петербурге тысяча французов и пятнадцать тысяч англичан^[141]. Иностранные уроженцы, жившие в городе, не стремились смешиваться с русскими. По прибытии – а то и ещё до отъезда с родины – они завязывали контакты с земляками в Петербурге, довольно часто нанимали у них жильё и бывало даже, что разделяли с ними их комнаты^[142]. Петербургские немцы, англичане, шведы, финны и армяне имели собственные церкви, которые обычно и служили центрами жизни национальных общин. У немцев с 1770-х гг. была собственная газета – Sanktpeterburgisches Journal. Её издатели редко печатали сообщения о российских новостях, предпочитая заполнять газетные страницы рассказами о событиях в разных германских княжествах и известиями о немцах. Лишь изредка в газете появлялись заметки, посвящённые изменениям в российских законах, регулирующих коммерцию. Одно время у немцев был даже собственный театр, принадлежавший Карлу Книперу, где ставились пьесы также на английском, французском и итальянском языках. В начале 1770-х гг. был в Петербурге и английский театр, перестроенный из конюшни при доме Ф.Г. Вульфа, где представляли в основном пьесы современных авторов, но также и Шекспира^[143]. Буквально ни один из английских купцов не засвидетельствовал своего умения хоть сколько-нибудь говорить по-русски, даже те, кто родился и вырос в Петербурге. Вместо этого они рассчитывали на способность русских «выше крестьянского состояния» изъясняться по-немецки или по-французски^[144]. С 1770 г. в Петербурге местом встреч для англичан, а также для русских англофилов служил Английский клуб^[145]. Начиная с 1785 г. городские власти разрешили ввести в цехах, где преобладали иностранцы, деление не только по профессиям, но и на русские и иностранные объединения внутри одной профессии^[146]. Не вполне чувствуя себя дома в Петербурге, большинство иностранцев надеялось быстро сколотить в русской столице состояние и возвратиться на родину. Никому из них и в голову не приходило поступать иначе. И тем не менее некоторые иностранцы отказывались от своего гражданства, становились российскими подданными и даже принимали крещение в православной церкви и русифицировали свои имена.

Русские переселенцы, не встречавшие в столице ни языкового, ни культурного барьера, сталкивались с иными проблемами, приспосабливаясь к жизни в Петербурге. Полное погружение в городскую среду было особенно трудным для временных обитателей столицы. Шторх хорошо описал их положение: «Большую часть низшего класса людей едва ли можно причислить к жителям столицы из-за их непрерывного притока и оттока. Всё лето многие тысячи их работают плотниками, каменщиками, мостильщиками, малярами и т. п., которые возвращаются домой с приходом зимы и чьи ряды пополняют новые тысячи, зарабатывающие на хлеб извозом, заготовкой льда и т. д. Многие из них, таким образом, не имеют постоянного местопребывания в городе и никакого имущества, кроме инструментов своего ремесла. Они живут в основном на окраинах города или в окрестных деревнях, где вступают в артели, или компании, составленные из разного количества людей, и оплачивают расходы на жильё из общего котла. Многие из них, подрядившись возвести здание или выполнить другую работу как каменщики, плотники и т. п., никогда не покидают места работы, но спят на открытом воздухе между кучами всякого хлама, чтобы с утра раньше всех приступить к делу. Множество их живет всё лето напролёт на баржах и деревянных плотах, которые они сами пригоняют в Санкт-Петербург»^[147].

Эти кочевые обычаи, установившиеся в екатерининское время и известные в исторической литературе как отходничество, подрывали прежнюю оседлую сельскую жизнь и способствовали переходу людей от круглогодичного пребывания в имении или в деревне к окончательному выбору Петербурга своим домом. И хотя бывало, что переселение насовсем оказывалось невозможным, психологическая готовность оторваться от прошлого, созревшая в этот период, привела к ещё более мощному росту города в начале XIX в. Модель частичного разрыва с деревней и неполной ассимиляции в городе ещё долго просуществовала среди русских крестьян в индустриальный период^[148].

Российское общество XVIII в. очень чутко воспринимало различия в чинах, статусе, месте людей в социуме. И нигде эта чуткость не была заметнее, чем в новой столице, потому что именно там обнаруживались самые крайние ступени общественной иерархии. В тот век нельзя было не ощущать социальные различия острейшим образом. Они выражались даже в одежде. Буквально каждого человека, изображённого в то время на городских видах, подготовленный зритель сможет сразу же отнести к тому или иному слою общества.

С.Я. Яковлев

При этом общественное положение не было застывшим намертво, имелись возможности переместиться из одного сословия в другое. Так, Н.И. Павленко описал старания некоторых ведущих представителей купечества стать дворянами^[149]. По мере того как Петербург расширялся и крестьяне становились городскими жителями, многие из них находили способы повысить свой статус и перейти в другое сословие. И в самом деле, несколько известнейших петербуржцев того времени начинали безродными бедняками, не имея никаких чинов, и сделались чрезвычайно богатыми и уважаемыми людьми. Лучше всего отражено в источниках возвышение Саввы Яковлева из уличных разносчиков в лавочники, а там и в откупщики и фабриканты^[150]. Но такой путь к успеху был открыт немногим, подъёму от столь низкого положения до такого высокого достоинства сопутствовала необыкновенная удача, и всё же Шторх привел пример Яковлева, чтобы показать, что иногда честолюбивые и удачливые люди могли добиться в Петербурге богатства и чинов.

Несмотря на то что данные о количестве крестьян, приписанных к городским сословиям, являются неполными, график 2.3 показывает, что число крестьян, приписанных к ремесленным цехам, а особенно к купеческим гильдиям, постоянно возрастало^[151].

Становясь горожанами, крестьяне гораздо чаще вступали в купеческое сообщество, чем в ремесленное, потому что требования к кандидатам тут были куда ниже. Независимо от того, занимался ли человек на самом деле коммерцией или нет, если он мог объявить, что располагает положенным капиталом, то имел возможность приписаться к соответствующей гильдии. Ремесленные же цехи испытывали навыки претендентов и по необходимости гораздо ревнивее оберегали доступ в число своих собратьев. Естественно, огромное большинство горожан никогда и не помышляло о том, как бы перебраться из одного сословия в другое, хотя, судя по приведённым сведениям, меньшинство, всё-таки искавшее пути вверх по социальной лестнице, могло отыскать лазейки к повышению статуса.

График 2.3. Крестьяне, приписанные к купеческим гильдиям и ремесленным цехам в Санкт-Петербурге

Однако социальная и правовая мобильность порождала в обществе известную напряжённость. В социуме, так остро воспринимавшем всё связанное со статусом, как Россия XVIII в., движение наверх из низов встречало сопротивление представителей высших слоев, чьё положение, на их взгляд, обесценивалось или оказывалось под угрозой со стороны выскочек. В связи с этим сразу приходят на ум трения между купечеством и дворянством. Злополучная попытка Екатерины вывести «средний род людей» – городской средний класс – задумывалась, по крайней мере отчасти, ради предотвращения конфликтов между этими двумя группами путём создания для горожан новой и почётной ячейки в структуре общества. Придворные балы и маскарады для дворян часто сопровождались подобными же развлечениями для купечества и других прилично одетых людей, хотя два сословия никогда не смешивались и веселились в разных помещениях дворца. Жалованная грамота городам помогла повысить уважение к купеческим гильдиям. Место в обществе, личный статус осознавались настолько остро, что внутри самого купечества существовала жесткая градация привилегий, особенно ярко выраженная в правилах относительно числа лошадей, которое дозволялось запрягать в экипажи членов каждой гильдии для поездок по городу.

Но сословная гордость была не единственной причиной социальной напряжённости в Петербурге. Другой причиной трений служили экономические противоречия по поводу прав на торговлю между местными купцами и пришлыми крестьянами. Аналогичная ситуация порождала жалобы зарегистрированных ремесленников и купцов на городских жителей, не приписанных к торговле и ремеслам, но ими занимающихся. Законы, оберегавшие права купцов в первом случае и законно зарегистрированных подданных во втором, расширялись и дополнялись, но исполнение указов так никогда и не могло подавить нелегальную экономическую деятельность^[152]. Проблема сидела глубоко и сохранялась до тех пор, пока государство пыталось закрепить те или иные виды экономической деятельности за особыми социальными группами.

Третий источник социального напряжения был связан с отношениями между крестьянами, составлявшими группу неквалифицированных подённых рабочих («чёрные рабочие»), и их нанимателями. Известен по крайней мере один случай, когда цехи строительных рабочих обратились к властям с жалобой на плохие условия труда и их попытка возымела некоторый успех^[153]. Но неприкрытая эксплуатация чернорабочих, очевидно, к концу столетия уже представляла собой потенциальный источник преступности и бунта, хотя никаких вспышек неповиновения на деле и не происходило.

Качество жизни

Гигиена

В тот век, когда не многие европейские города могли похвастаться особой чистотой, санитарный уровень в Петербурге тоже был невысок. Этому способствовали многие обстоятельства: лошади загрязняли улицы навозом, порядочной канализации не было, а потому для стока нечистот использовались реки и каналы, воды которых загрязнялись из разных источников, непрерывно дымили трубы^[154].

Но главной причиной плохих гигиенических условий была крайняя скученность населения. Хотя дома в центре города стояли не слишком тесно, они были забиты людьми до отказа и ещё сверх того. Строительство не успевало за ростом населения, отчего в уже готовых постройках возникала перенаселенность. К концу екатерининского царствования для бедных районов стали характерны меблированные комнаты – в каждом из таких помещений теснилось по десять, а то и по двадцать человек^[155]. Современник так описывал жилищные условия рабочих: «Эти люди находят жильё даже в лучших частях города; оно пользуется таким спросом, что часто подвалы уже полны жителей, когда рабочие все ещё заняты постройкой первого и второго этажей дома. Здесь многочисленные семьи живут, теснясь в единственной комнате; и нередко население всего здания равняется числу жителей его подвала. Низкое расположение, тесное пространство, малая высота комнаты, испарения от сырых стен несомненно должны вызывать большие потери среди толп, обитающих в этих подземельях… Но если случайно бывает по-другому, то всё же и тогда там страшно недостает той чистоты, без которой даже самые пышные апартаменты являются нездоровыми»^[156].

В таких условиях быстро распространялись инфекционные болезни. К счастью, город избежал угрозы чумы, опустошавшей Москву в 1771 г. Туберкулез – другая инфекционная болезнь, пусть и не вызывавшая такого же страха, как чума, наряду с желудочными расстройствами неясного происхождения, был, пожалуй, причиной большинства смертей в городе^[157]. Эти желудочные расстройства не были такими тяжелыми и заразными, как холера или тиф, да и нет никаких данных об эпидемии подобных болезней в рассматриваемый период. Они поразили Санкт-Петербург позже, в XIX в. Сейчас невозможно точно установить, что это были за желудочные расстройства с точки зрения современной науки, как ни соблазнительно было бы приписать их симптомы лямблиозу. Таким же образом, апоплексия, часто упоминаемая как причина внезапной смерти, могла означать и инсульт, и сердечный приступ, и какое-то другое внутреннее повреждение. Эпидемии оспы время от времени поражали Петербург до 1760-х гг. и грозили ему и впоследствии, несмотря на широко рекламируемые кампании оспопрививания горожан. Не существовало никакого надежного барьера и от вспышек гриппа, который тяжко обрушился на город в конце 1780-х гг.

Как бы это ни влияло на здоровье горожан, но способы, которыми в Петербурге избавлялись от отходов жизнедеятельности человека, показывают, что о нормах гигиены здесь заботились мало. Один из немногих наблюдателей, касающихся этой темы, Джон Паркинсон, отмечал, что при входе в дом вице-канцлера графа Остермана он был «почти отравлен вонью из нужника». Паркинсон фактически ни разу не видел стульчака – такого, какие вошли в моду в Англии, – ни в одном русском доме Петербурга, даже в Зимнем дворце. Зловоние остермановского «нужника», о котором Паркинсон писал в дневнике всякий раз, как посещал вице-канцлера, по его предположению, исходило из какой-то обычной ёмкости. Зимой, «так как всё замерзает, это неудобство незаметно; но весной, особенно когда начинает таять, эта неприятность невыносима»^[158]. В низших слоях населения санитарные условия были, вероятно, ещё хуже. Наверно, следовало благодарить лишь холодные зимы за то, что не случалось серьезных эпидемий или вирусных инфекций.

При столь низких гигиенических нормах в целом неудивительно, что и в конце столетия местные жители все ещё считали «прозрачной и безвредной» невскую воду, которую использовали как питьевую, особенно процедив её дома. Зато вода из каналов была «мутная, илистая, нездоровая и неприятная на вкус» из-за отбросов, которые выкидывали в каналы из близлежащих домов^[159]. Хуже всего была Мойка. Тем не менее люди продолжали пить из неё воду, правда, с предосторожностями – прокипятив и добавив уксуса, чтобы отбить запах.

Медицинская помощь

В рассматриваемый период был достигнут значительный прогресс в обеспечении больных и немощных лечебными учреждениями, которое началось в 1763 г. с созданием Медицинской коллегии по указу императрицы. В то время сфера медицинского обслуживания ещё переживала своё детство, однако в Санкт-Петербурге при Екатерине было основано множество различных медицинских заведений и общественное здравоохранение распространилось довольно широко. Но до 1770 г. только военный и морской госпитали на Выборгской стороне были нормально оснащены для того, чтобы лечить пациентов хотя бы от простейших хворей. Основанный ещё при Петре Сухопутный госпиталь имел тысячу коек и штат почти в 80 человек профессиональных медиков. К концу екатерининского царствования в нём нашлось и место для нескольких докторов, служивших на сверхштатных должностях. Известные как «вольные» доктора, они стремились добиться полной профессиональной аттестации^[160]. Военно-морской госпиталь был несколько меньше и примыкал к Сухопутному. Оба госпиталя лечили только людей в форме и бывали особенно загружены работой в военное время. Генрих Шторх записал, что за период войны 1788–1789 гг. в Морском госпитале лечилось от 7900 до 8800 пациентов^[161]. По утверждению Георги, за 1790 г. через него прошло свыше 11 тысяч больных^[162]. Ни один из госпиталей не был «городским» в строгом смысле слова, но, так как военное население Петербурга исчислялось десятками тысяч, они действительно обслуживали внушительную часть людей, живших в столице.

В 1770 г. для населения в целом прибавилось два лечебных учреждения. Во-первых, на тот случай, если в Петербурге возникнет угроза чумы, был открыт карантинный дом. (Чума вспыхнула в русской армии в Молдавии в 1768 г., а к 1770 г. дошла до Москвы.) Этот карантинный дом действовал только два года, пока сохранялась опасность чумы.

Постоянный же карантинный дом с центром оспопрививания был организован уже в 1783 г. Его деятельность состояла в бесплатном прививании детей от оспы весной и осенью за счёт императорского двора. Дети оставались под наблюдением центра на две недели, пока не заживало место прививки. За первые десять лет работы через эту процедуру прошло всего лишь около 1600 детей, примерно 55 % из них составляли мальчики. Официальная статистика зафиксировала за этот период только четыре смерти^[163]. Поскольку количество привитых детей явно составляло лишь малую часть всех детей в Петербурге, можно подозревать, что только самые зажиточные семьи, особенно семьи выходцев из Европы, прибегали к этой услуге.

Других детей обслуживали Приют для подкидышей и Сиротский дом, которые тоже открылись в 1770 г., в основном благодаря покровительству Ивана Ивановича Бецкого. Несмотря на добрые намерения его попечителей, приюту удавалось спасать мало жизней. С 1770 по 1798 г. свыше 80 % младенцев и детей, попавших туда, умирало (большей частью в младенчестве)^[164].

В 1779 г. открылась первая публичная больница на 60 коек. Она находилась на содержании казны и предназначалась прежде всего для тех людей, которые не имели средств, чтобы платить за лечение. К больнице примыкало отделение для душевнобольных. Обе эти лечебницы, расположенные в южной части города, на Фонтанке, были перегружены с самого начала. Быстрое расширение больницы стало возможно с сооружением в середине 1780-х гг. внушительного двухэтажного каменного здания на 300 коек. Впрочем, замечание современников о том, что можно бы втиснуть в него и 400, показывает, что эта больница удовлетворяла пока лишь самые первоначальные потребности города. В 1790 г. прибавилось ещё 260 мест, пригодных к использованию только в тёплое время года, – в неотапливаемых деревянных бараках, построенных Медицинской коллегией во дворе больницы. Для своего времени больница была современной и хорошо управлялась. Ею руководил старший хирург города, доктор Нилус. Кроме него в штат больницы входило ещё пять хирургов и вдобавок специалист, лечивший несчастных пациентов электричеством – экспериментальный метод для того времени, от которого, к счастью для пациентов, с тех пор давно отказались. В 1791 г. больницу оборудовали водопроводом с горячей и холодной водой. Воду накачивали в поставленные наверху резервуары и оттуда направляли по трубам по всему зданию. По своим гигиеническим и лечебным показателям больница вполне выдерживала сравнение с медицинскими учреждениями других европейских городов. Всех поступающих пациентов мыли, брили и переодевали в больничную одежду. Мужчины и женщины содержались строго раздельно. Нуждающихся больных лечили бесплатно (те из них, кто был в состоянии, в возмещение работали в больнице по хозяйству), а ремесленники и чиновники платили по 4 руб. в месяц^[165]. В конце екатерининской эпохи Генрих Шторх утверждал, что казна ежегодно расходовала свыше 15 тыс. руб. на содержание городской больницы. Официальная статистика, фиксировавшая, сколько пациентов было принято, выписано, умерло, показывает, что уровень смертности на протяжении 1780-х гг. медленно снижался и достиг минимума в 14 % в 1792 г.^[166]. Палата для душевнобольных, пристроенная позади больницы, представляла собой, наверное, первую попытку в России госпитализировать пациентов с психическими болезнями. Тех из них, кто впадал в буйство, связывали кожаными ремнями, а не цепями, а днём всех выпускали свободно бродить по территории, на которой имелся сад для отдыха. Палата вмещала одновременно 44 человека^[167]. То, что их клали в больницу, а не просто помещали в сумасшедший дом, характеризует весь эксперимент как особенно просвещённый.

Кроме городской больницы было ещё несколько лечебных центров специального назначения. В 1783 г. открыли больницу для венерических больных. Там было всего 60 коек, половина мужских и половина женских. Из-за того что сифилис и гонорея считались в обществе позорными болезнями, здесь хранили имена пациентов в строжайшем секрете и вообще было принято лечиться инкогнито. Известная в народе как Калинкин дом, потому что она располагалась в дальнем конце Фонтанки, у Калинкина моста, эта больница, кажется, была гораздо меньше, чем следовало бы, судя по потребности^[168].

К концу столетия при Медико-хирургической школе был открыт небольшой клинический госпиталь, в котором могли стажироваться 80 студентов-хирургов. Они практиковались в своём искусстве на неимущих пациентах, свыше сотни которых ежегодно проходило через госпитальные двери. Примерно тогда же лютеране Петербурга учредили благотворительную медицинскую службу для бедных. В совместной программе участвовало около двадцати врачей, оказывавших бесплатные врачебные услуги. Похоже, что они лечили лучше, чем в городской больнице, так как у них умирало меньше 10 % больных^[169]. Наконец, нехватка обученных акушерок (отмеченная в городском Наказе 1767 г.) частично восполнилась открытием двух родильных приютов. Один находился при Медико-хирургической школе, а другой – при Воспитательном доме. В последнем учреждении хранили строжайшую конфиденциальность в отношении женщин, приходивших рожать; это значит, что родильный приют, по-видимому, помогал скрывать незаконные рождения в высшем свете. Если младенцев, рождённых в этом заведении, не забирали матери, то их отдавали в сиротский приют Воспитательного дома^[170].

Медицинская коллегия надзирала за городскими аптеками и содержала Аптекарский огород. К концу правления Екатерины в Петербурге существовали две главные казённые аптеки и пять их отделений поменьше, а также неизвестное число частных аптек, каждую из которых несколько раз в год инспектировал профессиональный «штад-физик»^[171].

Несмотря на многие недостатки, эти медицинские учреждения и службы представляли собой первые попытки организации государственного здравоохранения, в ходе которых город брал на себя определенную ответственность за своих наименее благополучных обитателей. Финансируемые как сбором средств по подписке, так и налоговыми поступлениями, эти больницы оказывали медицинские услуги и богатым, и бедным горожанам.