Джордж Кеннан
Россия выходит из войны. Советско-американские отношения, 1917–1918
Известны по меньшей мере два случая в дни, непосредственно следующие за захватом власти большевиками, когда младшие офицеры американской военной миссии посетили Троцкого и обсудили с ним порядок охраны посольства. По-видимому, их заверили, что все иностранцы, особенно американские граждане, будут находиться в российской столице в полной безопасности. В дополнение к этому военные атташе союзников, включая генерала Джадсона, посетили большевистского уполномоченного Муравьева[19], назначенного военным комендантом Петроградского округа, и просили его о защите иностранных дипломатических миссий, где, очевидно, получили аналогичные заверения. Создается впечатление, что у некоторых иностранцев явно были преувеличенные впечатления о числе кровопролитий и уровне опасности. Приведу пару характерных цитат: «Первое, что я должен вам сказать, – это то, что мы все сидим на бомбе. Я просто жду, когда кто-нибудь поднесет к ней спичку. Если посол выберется из этой передряги, нам ужасно повезет» (из частного письма Ф. Джордана от 30 ноября); «…вы не можете сказать, в какую минуту вас убьют. Эти сумасшедшие люди убивают друг друга так же, как мы прихлопываем мух у себя дома. Прожив 18 месяцев в такой дикой стране, как эта, чувствуешь, что есть только два достойных места для жизни: одно – рай, другое – Америка» (из дневниковой записи У. Джадсона 14–16 ноября).
Таким образом, не только не существовало непосредственной физической необходимости в эвакуации американского посольства, но и были общие сомнения, что такой шаг был бы политически разумным. Многим американцам, проникнутым характерной концепцией, что наличие дипломатического представительства является жестом дружбы, а не просто каналом межправительственной связи, казалось, что отзыв официальных представителей будет равнозначен «отказу» от российского народа или, по крайней мере, от тех элементов, которые все еще благосклонны к делу союзников. Генеральный консул в Москве телеграфировал в Вашингтон, что в целях противодействия немецкому шпионажу и пропаганде, «…а также для оказания моральной поддержки лучшим элементам в России, которые вновь возьмут верх, необходимо приложить все усилия для сохранения каждого американского агентства в России» (телеграмма № 59 от 17 ноября).
Представители свергнутых лидеров Временного правительства, естественно, делали все возможное, чтобы поддержать это чувство. Личный секретарь Керенского, появившийся в Стокгольме во второй половине ноября, дал большевистскому правительству две-четыре недели существования и настоятельно призвал Соединенные Штаты проявить недолгое терпение. По его словам, единственная надежда для Америки заключалась в «непринятии чьей-либо стороны в нынешней борьбе и в ожидании формирования какого-нибудь более стабильного правительства» (телеграмма № 1038 от 21 ноября из Стокгольма в Госдепартамент). Аналогичные призывы исходили и от посла Временного правительства Бориса Бахметьева в Вашингтоне. 27 ноября он оставил в Госдепартаменте сообщение, якобы подготовленное «недееспособным Временным правительством» в Петрограде 22 ноября, которое заканчивалось следующими словами: «Слухи, появившиеся в российской прессе, об уходе представителей союзников оказывают крайне неблагоприятное воздействие на общественное мнение; любое действие, создающее впечатление, что союзники бросают российский народ в нынешней критической ситуации, может пробудить у нации чувство, что Россия освобождена от ответственности за срыв действий союзников».
Настойчивые требование сохранить дипломатическое учреждение в чужой стране, безусловно, противоречит всем дипломатическим традициям и теориям, если только это не сопровождается фактическим признанием, по крайней мере де-факто, местной суверенной власти. С любой точки зрения официальный представитель за рубежом – это гость местного органа власти принимающей стороны. Его привилегии и условия проживания основываются на согласии, благосклонности и степени защиты. Строго говоря, если правительство Соединенных Штатов не было склонно признавать советский режим, оно не имело права просить советские власти (что косвенно оно и сделало) предоставлять американскому официальному учреждению в Петрограде в течение сколь-либо значительного периода времени удобства и защиту, необходимые для его дальнейшего проживания и функционирования. Аномальность этой ситуации усугублялась широко распространенным мнением о том, что самой целью поддержания американского официального истеблишмента в России было поощрение политических противников большевиков.
Но в дни, непосредственно последовавшие за Октябрьской революцией, ситуация была слишком запутанной, чтобы признать подобную логику. До сих пор не было официального уведомления иностранных посольств об установлении нового режима. Советским властям еще предстояло продемонстрировать, даже самим себе, способность оставаться у власти сколь угодно долго. Это ставило иностранных представителей в тупик и затрудняло принятие какого-либо твердого решения, да и сами большевистские лидеры, учитывая маячившую перед ними неопределенность Брест-Литовска, не могли быть уверены, что в какой-то момент им не понадобятся представители капиталистических правительств, уже находящиеся в их столице.
Таким образом, Фрэнсис остался, несмотря на захват власти большевиками. С ним остались сотрудники канцелярии посольства, а также множество других официальных или полуофициальных лиц, пребывающих в Петрограде. Они продолжали, насколько могли, заниматься самой разнообразной деятельностью, зачастую связанной с военным временем: наблюдением за ходом событий, ведением военной пропаганды и разведывательной работы, присмотром за американской собственностью, в некоторых случаях – предоставлением помощи различным слоям российского населения. Фрэнсис продолжал считать себя представителем Соединенных Штатов, время от времени обращаясь через голову большевистского режима к гражданам Российского государства. Сложившаяся аномальная ситуация, неопределенная, запутанная и чреватая затруднениями и опасностями для всех заинтересованных сторон, не могла продолжаться долго.
Глава 4. Советский подход к перемирию
Война мертва в сердцах людей.
Из дневниковых записей Рэймонда Робинса
Непосредственные проблемы, связанные с завершением захвата власти в крупных городах и созданием регулярного правительства, занимали коммунистических лидеров в течение первых двух недель после большевистского переворота. Только к 15 ноября угроза контрнаступления Керенского была окончательно устранена. К 19 ноября самые критические задачи получили относительное разрешение, по крайней мере, до такой степени, что стало возможным уделять внимание и другим вещам. В тот день Троцкий наконец утвердился в Министерстве иностранных дел и был готов приступить к проведению советской внешней политики.
Это вовсе не означало, что Троцкий ожидал нормальных дипломатических контактов с Фрэнсисом и другими посланниками. В своих мемуарах он отмечает, что кто-то процитировал его реакцию на просьбу взять на себя ответственность за советскую внешнюю политику: «А какого рода дипломатической работой мы будем заниматься? Я выпущу несколько революционных воззваний к народам, а затем прикрою лавочку». Сам Троцкий утверждает, что это приписываемое ему утверждение было явным преувеличением, но сам факт, что он его процитировал, свидетельствует о первичном отношении большевиков к внешней политике.
Поскольку к этому времени не последовало никакой реакции ведущих держав, а особенно правительств стран Антанты на Декрет о мире, советские лидеры приступили к энергичным и решительным действиям по выводу России из войны. Их первым шагом, предпринятым поздним вечером 20 ноября, стала отправка телеграммы исполняющему обязанности главнокомандующего генералу Духонину, предписывающая ему предложить своему немецкому военному коллеге трехмесячное прекращение военных действий с целью переговоров о заключении мира. Духонин, спокойный и добросовестный офицер, не испытывал и тени симпатии к коммунистам. После сентябрьского провала корниловского наступления, будучи начальником штаба верховного главнокомандующего Керенского и не имея представления о местонахождении последнего, он был вынужден принять 16 ноября командование тем, что осталось от российских армий. Его штаб-квартира находилась в Могилеве, примерно в 450 милях к югу от Петрограда.
Сразу же после приказа Духонину последовало первое официальное сообщение советского правительства, адресованное посланникам союзников в Петрограде (включая Фрэнсиса). Оно было написано на французском языке и подписано Троцким в качестве наркома иностранных дел, отправлено 21 ноября, получено представительствами союзников поздно вечером и служило двум целям.
Во-первых, в сообщении правительствам союзных стран официально сообщалось, что «…Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов учредил 26 октября месяца сего года (по старому стилю) новое правительство Российской Республики в форме Совета народных комиссаров».
Таким образом, это было первое официальное уведомление союзных правительств, включая правительство Соединенных Штатов, об установлении советской власти. Подразумевается, что сообщение представляло собой требование о признании и приглашение к установлению нормальных дипломатических отношений. Можно с уверенностью сказать, что на момент получения этого уведомления в Вашингтоне (утром 24 ноября), кроме Соединенных Штатов, были официально уведомлены посланники Великобритании, Франции, Италии, Бельгии и Сербии. Более «мелкие» союзники такого уведомления не получали.
Во-вторых, в сообщении привлекалось внимание к «предложению о перемирии и демократическом мире» (очевидно, имелся в виду Декрет о мире от 8 ноября), содержалась просьба к послу «…быть достаточно любезным, чтобы рассматривать вышеупомянутый документ как официальное предложение о немедленном заключении перемирия на всех фронтах и о немедленном начале переговоров о мире – предложение, с которым полномочное правительство Российской Республики обращается одновременно ко всем воюющим нациям и их правительствам». Текст документа заканчивался заверением в «глубоком уважении… к народу Соединенных Штатов». О правительстве не было сказано ни слова. Фрэнсис незамедлительно передал текст этого сообщения по телеграфу в Государственный департамент (из телеграммы № 2006 от 22 ноября 1917 г.), но не стал сопровождать его никакими собственными рекомендациями. Посол Великобритании Бьюкенен, передавая послание, призвал свое правительство ответить посредством заявления палаты общин, что оно будет готово обсуждать условия мира с «законно созданным правительством» в России, но не с тем, которое «нарушило обязательства, взятые одним из своих предшественников по соглашению от 5 сентября 1914 года», в соответствии с которым союзники обязались не заключать сепаратный мир (Бьюкенен Дж. Моя миссия в Россию и другие дипломатические воспоминания. Бостон, 1923).
На заседании Центрального исполнительного комитета Совета рабочих и крестьянских депутатов (20–21 ноября) Троцкий выступил с речью, которая является одним из первых ответственных советских заявлений по внешней политике. Он начал с изложения основных моментов ситуации, которая существовала в течение двух недель, прошедших с момента первоначального захвата власти. Обсуждая реакцию на советский мирный шаг как вражеских держав (он назвал ее «двусмысленной»), так и союзников, Троцкий отметил, что Британия оказалась самой враждебной из всех иностранных стран по отношению к советской власти (британская буржуазия, как обвинял ее докладчик, ратовала за продление войны), во Франции война угрожала нации «вырождением и смертью» (антивоенная борьба французского рабочего класса нарастала), а в Италии были созданы условия, благоприятные для советской инициативы.
Обращаясь затем к Соединенным Штатам, Троцкий (который, как следует напомнить, был в Нью-Йорке в этом же году ранее) высказал следующие взгляды. Соединенные Штаты начали вмешиваться в войну спустя три года, под влиянием трезвых расчетов американской фондовой биржи. Америка не могла мириться с победой одной коалиции над другой, поэтому Соединенные Штаты заинтересованы в ослаблении обеих коалиций и в укреплении гегемонии американского капитала. Кроме того, американская военная промышленность заинтересована в войне. За время войны экспорт американских товаров увеличился более чем вдвое и достиг показателя, которого не достигало ни одно другое капиталистическое государство. Экспорт почти полностью шел в союзные страны. Когда в январе Германия выступила за ведение неограниченной подводной войны, все железнодорожные станции и гавани в Соединенных Штатах оказались перегруженными продукцией военной промышленности, что привело к дезорганизации транспорта, а Нью-Йорк стал свидетелем таких продовольственных бунтов, каких никогда не видели в России. Тогда финансовые капиталисты выдвинули требование Вильсону: обеспечить продажу продукции военной промышленности внутри страны. Президент принял ультиматум, а следовательно, подготовку к войне и саму войну. Америка не стремится к территориальным завоеваниям и может быть вполне терпимой в отношении существования советского правительства, поскольку ее устраивает истощение союзных стран и Германии. Кроме того, Соединенные Штаты заинтересованы в инвестировании своего капитала в Россию.
Полный текст этой речи был опубликован в советской прессе, и ее часть, касающуюся Соединенных Штатов, Фрэнсис телеграфом отправил через день или два дня в Государственный департамент.
Последствия выступления Троцкого заслуживают отдельного внимания. Из него вытекало, что первый советский нарком иностранных дел, сделавший в официальном качестве свои первые публичные замечания о Соединенных Штатах, весьма цинично относился к реалиям американской демократии. Он выдвинул против народа и правительства Соединенных Штатов абсурдные обвинения в том, что они желали ослабления союзников, с которыми были связаны ведением военных действий, и стремились саботировать общие антигерманские усилия. Трагичная торжественность великого решения Вильсона, принятого зимой и весной 1917 года, была низведена Троцким до бесхребетной капитуляции перед «ультиматумом» финансистов. Кроме того, министр фальсифицировал картину дезорганизации и голода в Нью-Йорке, упомянув «продовольственные бунты, невиданные в России». Очевидно, Троцкий подразумевал так называемые «протесты домохозяек», направленные против высокой стоимости жизни и имевшие место 18–24 февраля, когда Троцкий находился в Нью-Йорке (тогда в демонстрациях приняли участие около 400 женщин). Эти протесты приняли форму массовых визитов в мэрию и ограничились несколькими опрокидываниями попавшихся по дороге тележек разносчиков. Появляются как Социалистическая партия, так и «Международные рабочие мира», чтобы приложить руку к организации протестного движения. Шокирующий рост стоимости жизни не подлежал сомнению; но, если Троцкий думал, что люди страдают неоправданно, он напрасно тратил свое сочувствие. Исчерпывающее расследование, проведенное комиссаром полиции Нью-Йорка Харидесом по результатам беспорядков, не выявило никакой аномальной нужды. Напротив, комиссар благотворительных организаций пришел к выводу, что «основная масса населения Нью-Йорка находится в лучшем состоянии, чем это было в течение многих лет» (Нью-Йорк джеральд. 24 февраля 1917 г.). Чтобы кто-нибудь не предположил, что этот отчет был продуктом реакционной предвзятости, позвольте отметить, что уполномоченным, опубликовавшим его, был не кто иной, как Джон А. Кингсбери, которому много лет спустя предстояло стать председателем Национального совета советско-американской дружбы и в этом качестве выступать с докладами на конгрессах мира в Москве в 1950 и 1951 годах.
Наконец, слушателей Троцкого самоуверенно поощряли верить, что Америка будет «терпимой в отношении существования советского правительства», поскольку взаимное истощение Германии и союзников является вполне достаточным условием для удовлетворения финансовой похоти американских капиталистов, а российский рынок крайне привлекателен для инвестиций. Другими словами, из выступления Троцкого следовал вывод, что у Соединенных Штатов не существует ни идеалов, ни убеждений, ни интереса к международным политическим делам в целом, в том числе и к войне, за исключением всепоглощающей жадности монстров капитала.
Верил ли сам Троцкий в эти заявления? В какой-то степени, несомненно, да. Его взгляд на Соединенные Штаты действительно был ограниченным и искаженным, почерпнутым главным образом из мрачного интерьера редакции малоизвестной русской социалистической газеты в Нью-Йорке. Вместе с тем ничто в его личных понятиях политической этики не исключало пропагандистских искажений. Скорее наоборот, его кодекс предусматривал, что было бы упущением не осуществлять подобные передергивания, если таким образом можно продвигать дело. Возможно, в нем также присутствовал и некий оттенок зависти и раздражения по отношению к стране, которая так плохо вписывалась в жесткие рамки марксистской мысли. В любом случае это заявление явно не способствовало сочувственному приему в Вашингтоне официальной ноты-уведомления, направленной правительству Соединенных Штатов в тот же день.
21 ноября, пока советская нота доставлялась в иностранные посольства и пока Троцкий произносил свою речь, советские лидеры с нетерпением ждали какого-либо ответа от Духонина. У них не было никаких иллюзий относительно политических взглядов генерала и его деятельности. «Нам было ясно, что мы имеем дело с противником народной воли и врагом революции» (Ленин В.В. Доклад о переговорах с Духониным на заседании ВЦИК 23 ноября 1917 года. М.; Л., 1930). Зная о приказе Духонину добиваться перемирия, ряд политических деятелей оппозиции (в основном лидеры эсеров) уже собирались в штабе генерала в попытке организовать конкурирующее правительство под его военной защитой. Несколько генералов штаба даже выпустили обращение от 20 ноября, призывающее к формированию нового правительства для замены большевистского режима и предлагающее видного лидера эсеров Чернова в качестве его главы. Большевикам должно было быть ясно, что эти действия происходили с ведома по крайней мере некоторых союзных дипломатов в Петрограде, а возможно, и с их поощрения. Следовательно, большевистские лидеры обратились к Духонину с приказом добиваться перемирия, не вследствие доверия генералу или хотя бы его принятия, а только потому, что еще не удосужились заменить его советским назначенцем, одновременно не желая терять время в вопросе заключения перемирия.
Со своей стороны Духонин также не проявлял торопливости, надеясь выиграть время, нужное для организации конкурентного правительства. Он телеграфировал в Генеральный штаб Петрограда с просьбой подтвердить подлинность телеграммы – таким образом был выигран целый день на «простой», к большому неудовольствию Ленина. К вечеру Ленин и его соратники, очевидно, решили больше не иметь дела с Духониным и искать другие каналы для предложения мира. Поэтому они приняли две радикальные меры. Во-первых, составили обращение к войскам на фронте, призывая не «позволять контрреволюционным генералам разрушать великое дело мира», а скорее взять дело мира в свои руки и заключить сопротивляющихся генералов под арест. Затем, ранним утром 22 ноября, им все-таки удалось дозвониться до штаба Духонина по телефону. После некоторых первоначальных препирательств с заместителем к аппарату подошел сам Духонин. Последовала перепалка, в ходе которой Духонин заявил, что не в состоянии выполнить приказ, объяснив, что «только централизованная правительственная власть, поддерживаемая армией и страной, может иметь достаточный вес и значение для противника, чтобы придать таким переговорам необходимую авторитетность». Как и следовало ожидать, на другом конце провода прозвучало торжественное заявление, явно подготовленное заранее, освобождающее Духонина от командования на основании неподчинения, но приказывающее продолжать выполнять свои обязанности до прибытия его преемника, некоего «прапорщика Крыленко».
Обращение к войскам, призывающее взять дело в свои руки, было незамедлительно опубликовано и передано по доступным каналам связи на фронт. О произошедшем «телефонном» инциденте Духонин немедленно сообщил военным представителям союзников в своей штаб-квартире, а через них – соответствующим правительствам.
Как было сказано выше, все это произошло ранним утром 22-го числа. Во второй половине того же дня главы миссий союзников отправили телеграммы своим правительствам с изложением условий советской ноты, полученной предыдущим вечером. Далее произошла встреча дипломатических посланников альянса, на которой состоялось широкое обсуждение российского вопроса для определения общей позиции. Выработанное «Соглашение», как сообщил Фрэнсис в Госдепартамент, выражало «полное единодушие и настоятельно подчеркивало, что не следует принимать во внимание советскую ноту…». Далее следовало разъяснение посла, что причина подобной солидарности кроется в том, что «мнимое правительство» было «создано силой и не признано русским народом». Соответствующим правительствам рекомендовалось одобрить эту позицию. Следует заметить, что Фрэнсис так и не добился конкретного ответа из Вашингтона, но из более поздних инструкций мог сделать вывод, что эта позиция одобрена.
На этой встрече Фрэнсис выяснил, что послы Великобритании, Франции и Италии, все представители правительств, подписавших соглашение 1914 года, запрещающее сепаратный мир, инструктировали своих военных представителей в штабе Духонина протестовать против предложения о перемирии, как нарушающего соглашение 1914 года. Узнав об этом, генерал Джадсон с одобрения посла так же телеграфировал представителю Соединенных Штатов подполковнику Монро К. Керту с приказом зарегистрировать аналогичный протест, хотя, конечно, не во имя соглашения 1914 года, к которому Соединенные Штаты никакого отношения не имели.
Итак, было 22 ноября 1917 года.
С точки зрения реакции союзных правительств на советскую ноту стоит отметить, что на следующий день после ее вручения Троцкий приступил к публикации секретных соглашений, заключенных между союзниками ранее и обнаруженных большевиками при захвате Министерства иностранных дел. Публикация этих документов, как и последовательное осуществление шагов к заключению перемирия, входила в список обязательств большевистских лидеров. Мировая общественность была о нем предупреждена речью Троцкого днем раньше. Эти соглашения, как сказал Троцкий, «…еще более циничны по своему содержанию, чем мы предполагали, и мы не сомневаемся, что, когда немецкие социал-демократы получат доступ к сейфам, в которых хранятся секретные договоры, они увидят, что покажут нам, что германский империализм в своем цинизме и алчности ни в чем не уступает алчности упомянутых стран».
Теперь, приступая к публикации документов, Троцкий публично противопоставил открытую дипломатию большевиков «темным планам завоевания империализма и его грабительским союзам и сделкам». В заявлении, посвященном публикации документов, он написал следующее: «Рабоче-крестьянское правительство питает отвращение к тайной дипломатии и ее интригам, шифрам и лжи. Нам нечего скрывать. Наша программа воплощает в жизнь горячие пожелания миллионов рабочих, солдат и крестьян. Мы хотим мира как можно скорее на основе достойного сосуществования и сотрудничества народов. Мы хотим, чтобы власть капитала была свергнута как можно скорее…»
Опубликованные в России договоры почти сразу же были перепечатаны в нью-йоркской прессе («Нью-Йорк таймс» опубликовала их в два этапа – 25 ноября и 13 декабря), а также в английской «Манчестер гардиан». Эти публикации вызвали гораздо меньший ажиотаж в мировом общественном мнении, чем ожидали большевики. В конце концов, их общий смысл был и так довольно широко известен в западных странах еще до освещения прессой, однако сам факт публикации советским правительством в одностороннем порядке без консультаций с другими заинтересованными державами снова выглядел как недружественная акция, рассчитанная на наступление. «Запись в дневнике Хауса, сделанная еще в августе, указывает на то, что условия этих договоров были общим достоянием еще до того, как были опубликованы большевиками» (Сеймур Ч. Личные бумаги полковника Хауса. Нью-Йорк, 1928). Анонсирование этих публикаций Троцким носило явно оскорбительный характер для западных правительств и вряд ли способствовало заключению сделок с большевистскими лидерами. Предположительно на появление в советских газетах этих разоблачений, щедро сдобренных провокационными заявлениями Троцкого, повлияла негативная реакция и рекомендации своим правительствам глав миссий союзников, собравшихся на совместные консультации в Петрограде.
На следующий день, в пятницу, 23 ноября, британские, французские и итальянские военные представители в штабе Восточного фронта передали свои протесты генералу Духонину, как им было поручено сделать. Преемник Духонина, еще не появился, а генерал все еще действовал в соответствии с полученными указаниями. «Действуя на основе определенных инструкций, полученных от своих правительств», офицеры союзников заявили «самый энергичный протест» против нарушения соглашения 1914 года и далее предупредили, что «за любым нарушением договора Россией последуют самые серьезные последствия». Это было действительно сильное предостережение, к тому же поступающее в военное время от военных представителей великих воюющих держав. Поскольку Керт, американский представитель при штабе Духонина, еще не получил никаких инструкций, а Соединенные Штаты не участвовали в соглашении 1914 года и не были знакомы с его формулировками, американцы оказались не связанными с «протестным» шагом союзников. Лишь несколько позже Керту наконец поступило указание руководства: «Прошлой ночью я телеграфировал Керту… действовать в согласии с другими» (Рукописи Джадсона, дневниковая запись от 23 ноября 1917 г.).
Хотя известие о российской ноте от 21 ноября дошло до Вашингтона только 24-го, Лондон, похоже, знал об этом уже 22-го. По крайней мере, 22 ноября в Лондоне состоялось заседание Военного кабинета, на котором обсуждался вопрос о признании нового советского правительства. На следующий день (23 ноября) лорд Роберт Сесил, министр блокады и член британского военного кабинета, прокомментировал корреспонденту Ассошиэйтед Пресс советское предложение о перемирии: «…Если оно отражает реальное мнение российского народа, во что лично я не верю, это было бы прямым нарушением договорных обязательств и принципов российского союзничества. Такая акция, будь она одобрена и ратифицирована российским народом, фактически вывела бы страну за пределы цивилизованной Европы» («Нью-Йорк таймс» от 24 ноября 1917 г.). На вопрос Ассошиэйтед Пресс о вероятности признания союзниками нового российского правительства лорд Роберт заявил, что не может представить себе такой шаг возможным.
Заявление Сесила представляет интерес в двух отношениях. По-видимому, это было первое ответственное заявление одного из крупных западных правительств по вопросу признания нового правительства. Относительно незадолго до межсоюзнической конференции в Париже он заранее предсказывал позицию, которую займут британцы по отношению к Советам. Но помимо этого интервью Сесила отражало иллюзию, с которой государственные деятели союзников, особенно находящиеся в Вашингтоне, расстались бы очень медленно и с величайшей неохотой – иллюзии того, что существует значительная доля российской общественности, которая все еще «озабочена» войной, как мировой битвой, и эмоционально заинтересована в ее целях. За эту иллюзию, опасную и ошибочную, упрямо цеплялась часть союзной общественности и чиновничества, несмотря на все предупреждения. В этом ключе хочется вспомнить сцену на официальном приеме в честь миссии Рута летом 1917 года, когда один из министров Временного правительства, раздраженный потоком красноречия об общих целях в войне, повернулся к русскому помощнику миссии и сказал: «Молодой человек, не могли бы вы разъяснить этим американцам, что мы устали от этой войны? Объясните им, что нам надоело кровопролитие».
Возможно, на этом этапе было бы удобно сделать паузу и резюмировать позиции, в которых оказались различные партии в конце недели с 17 по 24 ноября, всего через две недели после захвата власти большевиками. Для этого есть веская причина, потому что следующая неделя, последняя в ноябре, должна была принести путаницу событий в отношениях между западными державами и советскими лидерами, и трудно реконструировать значение этих событий без четкого понимания основных позиций каждой из сторон.
В Петрограде советские лидеры, отказавшись от попытки действовать через Духонина, были заняты налаживанием контактов с лояльными к ним солдатскими комитетами с целью найти кого-нибудь, кто мог бы обратиться к немцам с достаточным подобием полномочий. Прежде чем предпринять независимые и односторонние шаги для официального выхода России из войны, они, как уже отмечалось, обратились к правительствам союзников с призывом о признании и приглашением присоединиться к ним в поисках всеобщего мира, но так и не дождались никакого ответа. В обращении к войскам, опубликованном 22 ноября, они призывали солдат начать переговоры спонтанно: «Пусть полки на фронте немедленно выберут полномочных представителей, чтобы официально начать переговоры о перемирии с врагом. Совет народных комиссаров дает вам право сделать это. Информируйте нас о каждом шаге переговоров. Только Совет народных комиссаров имеет право подписать заключительную конвенцию…»
Позже советские лидеры, по-видимому, поняли, что дело не может продолжаться в такой привлекательной «неформальности», и предприняли шаги, чтобы организовать встречу с немцами единой уполномоченной и одобренной делегацией. Это заняло время, но к субботе, 24 ноября, когда сообщение о ноте Троцкого находилось в Вашингтоне в процессе расшифровки, договоренности хорошо продвинулись. К вечеру субботы большевистские лидеры с нетерпением ожидали реакции союзников. Вероятно, с еще большим нетерпением и интересом они ожидали известий о том, что российские части организованно покинули позиции противостояния с немцами.