Джордж Кеннан
Решение об интервенции. Советско-американские отношения, 1918–1920

Как и Уордвелл, Мартин не получал никаких инструкций политического характера. Кроме того, у него не было ни личного опыта взятия на себя той или иной политической ответственности, ни прямой связи с Вашингтоном. Единственным источником информации служил военный атташе российского посольства, чья квалификация в этих вопросах едва ли была выше компетентности самого Мартина. Присутствие молодого сотрудника в Мурманске основывалось на безмятежной уверенности официального Вашингтона в невозможности политических контактов без специальных правительственных санкций. Тем не менее мурманские власти смотрели на Мартина как на полномочного представителя своего правительства, и он неоднократно оказывался в ситуациях, когда даже его молчанию придавалась политическая интерпретация. Отдадим дань уважения врожденным достоинствам американского характера, а не методологии американской дипломатии.

Глава 2
Осложнения в Мурманске

…Вы должны принимать любую помощь от союзных миссий и использовать все средства, чтобы воспрепятствовать продвижению [немцев].

Из обращения Троцкого к Мурманскому Совету от 1 марта 1918 года

Вскоре после отбытия Уордвелла в Мурманске возникли проблемы, связанные с личностью адмирала Кетлинского. Так уж получилось, что этот либерал фактически был социалистом по убеждениям. Еще до революции он проявлял живой интерес к благополучию подчиненных матросов и офицеров, поэтому и после октябрьских событий продолжал пользоваться симпатией и уважением рядового состава Мурманского военно-морского гарнизона. Одного этого, вероятно, было уже достаточно, чтобы навлечь на себя ревность и подозрительность коммунистических лидеров Петрограда. Особое негодование в большевистских кругах вызвала твердость, с которой несколькими месяцами ранее, будучи главой военно-морского трибунала, Кетлинский приговорил к смертной казни нескольких революционных моряков, пытавшихся взорвать его крейсер «Аскольд»^[9].

Примерно в начале февраля из Петрограда было получено указание об аресте Кетлинского, однако в ходе расследования выяснилась дополнительная информация, что этот приказ был отдан в связи с инцидентом на «Аскольде». Местные моряки, сами принимающие решения через ревкомы, не испытывали никакого энтузиазма выполнять петроградское распоряжение. Они ограничились тем, что выставили охрану вокруг адмиральского дома, назначили Кетлинскому личного телохранителя, а через несколько дней даже и эти полумеры были сняты. Вскоре на одиноко прогуливавшегося в районе порта Кетлинского в безлюдном месте напали двое мужчин в форме матросов. Они хладнокровно в упор расстреляли адмирала и скрылись в темноте. Кое-как доковыляв до ближайшего жилья, он умер двадцать минут спустя.

Предполагалось, и не без оснований, что это покушение, совершенное посторонними лицами, стало следствием отказа местных моряков принять репрессивные меры против адмирала. Мурманский Совет, пребывая в явном смущении, назвал этот акт «провокацией» и предложил свою невероятную версию об участии «контрреволюционеров». Официальные лица союзников вместе с вдовой Кетлинского подозревали «немецкую руку», действующую через большевиков. В целом же эффект, произведенный на представителей союзников этим инцидентом, глубоко шокировал либеральные западные чувства и стал одной из предпосылок роста их неприязни и недоверия к советской власти.

Убийство Кетлинского повлекло за собой самые серьезные последствия. В частности, из-за него был отстранен от должности единственный советский чиновник, лично отвечающий за поддержание революционного порядка в регионе. Это стало тревожным сигналом для адмирала Кемпа и других британцев, усомнившихся в незыблемости местного Совета перед давлением Германии и других сил, враждебных союзникам. Прежде всего в самой острой форме встал неудобный вопрос: кто теперь будет осуществлять верховную власть?

К этому времени в Мурманске существовало целых три местных органа власти, без сотрудничества и внутреннего согласия между которыми упорядоченное управление было бы едва ли возможно. Первым из них был Мурманский Совет, который теоретически представлял все трудовые и социалистические элементы общества. Совет возглавлял человек, которому было суждено сыграть важную роль в разворачивании всей мурманской истории, – Алексей Михайлович Юрьев. Он, как и большинство других актеров этой драмы, был тогда новичком на мурманской сцене. С четырнадцати лет Юрьев работал кочегаром, сначала на судах Русского добровольческого флота, а позже, во время войны, на американских и британских транспортах. На некоторое время он оставался в Соединенных Штатах, где, по-видимому, устраивался на различные работы в разных частях страны (в 1918 г. он был способен понимать английский язык, хотя говорил на нем с трудом). Юрьев снова оказался в Мурманске в ноябре 1917 года, будучи кочегаром на русском торговом судне. До этого времени, анархист по убеждениям, он никогда не вступал в ряды РСДРП, а политические взгляды Юрьева были ограниченны и примитивны. Как и большинство российских радикалов, он видел в союзниках «империалистов» и относился к ним без какой-либо приязни или симпатии. Со слов Юрьева, однажды он был зверски избит на британском судне за отказ называть старшего помощника капитана «сэром», и этот инцидент сильно повлиял на его отношение к англичанам. Обладая достаточно практичным мышлением, будущий председатель Мурманского Совета не мог не признавать сильной зависимости города от союзнических продовольственных поставок и вооруженных сил стран альянса, играющих важную роль в вопросах обороны северного региона от возможного немецкого вторжения. Именно этот практицизм вкупе с политической неопытностью и запутанностью событий, о чем мы вскоре поговорим, привел Юрьева к более тесному сотрудничеству с западными союзниками, чем того требовали его собственные политические чувства, что, в конце концов, и привело к трагическому финалу^[10].

К двум другим местным органам власти, значение которых не могло оставаться без внимания, относились профессиональные организации железнодорожников и военных моряков – «Совжелдор» и «Центромур»^[11]. Враждуя с местным Советом из-за проблем административной юрисдикции, они были менее дружелюбны по отношению к союзникам, чем советские руководители.

Моряки, политически дезориентированные, недисциплинированные и даже неспособные поддерживать в рабочем состоянии собственные суда, представляли собой скверное зрелище. Естественно, они не могли не видеть презрения к себе со стороны относительно образованных, подтянутых и дисциплинированных экипажей иностранных военно-морских судов, стоявших в порту. К этому личному раздражению добавлялся и сильный политический оттенок, чему немало способствовали большевистские агитаторы, заполонившие русский флот. Что же касается Совжелдора, то он являлся всего лишь отделением П, ентрального совета Мурманской железной дороги, расположенного в Петрозаводске, полностью находился под его влиянием, придерживался убежденных большевистских взглядов и крайне негативно относился к влиянию союзников.

Через два дня после убийства Кетлинского адмирал Кемп и британский консул Холл негласно встретились с исполняющим обязанности начальника главного штаба Мурманского укрепрайона Г.М. Веселаго^[12] и командующим войсками Мурманского края генерал-майором Н.П. Звегинцовым^[13] для обсуждения возможных мер по обеспечению упорядоченного управления и военной безопасности. Только что до Мурманска дошла весть о срыве переговоров в Брест-Литовске, и возможность немецких действий в районе Петрограда повсеместно витала в умах общественности. Никто не сомневался, что в случае захвата немцами Петрограда Мурманск окажется отрезанным от поддержки с материка и станет полностью зависеть от любых поставок союзников и их оборонного потенциала. Всем четверым участникам совещания казалось очевидным, что существует настоятельная необходимость создания в Мурманском регионе какого-то упорядоченного правительственного органа, который мог бы сотрудничать с британскими военно-морскими силами в вопросах обеспечения безопасности^[14]. Наконец, было принято решение обратиться ко всем трем местным органам власти – Совету, Совжелдору и Центромуру – с просьбой присоединиться к формированию так называемой Народной коллегии, взявшей бы на себя полномочия Кетлинского и с которой союзники и их вооруженные силы могли бы решать вопросы обороны. Об этом решении было сообщено только что прибывшему в Мурманск Мартину и начальнику местной французской военной миссии капитану де Лагатинери. Таким образом, неопытный Мартин с самого начала оказался погруженным в политические хитросплетения всего региона.

Новая коллегия была создана 16 февраля, а Веселаго стал ее исполнительным секретарем. Его полномочия незамедлительно подтвердил главнокомандующий русскими войсками Северной области в Архангельске Сомов, который теоретически пока обладал всей полнотой военной власти. Таким образом, отношения Народной коллегии с централизованной советской властью с самого начала не были четко определены.

Приблизительно 18 февраля ситуация еще более осложнилась в связи с получением известий о возобновлении немцами военных действий против России, что подтвердило наихудшие опасения как представителей союзников, так и российских официальных лиц в Мурманске. Это заставляло ожидать появления немецких войск на петроградском участке Мурманской железной дороги в любой момент. Общее ощущение опасности порождало чувство солидарности между русскими и союзниками, столь резко контрастирующее с антагонизмом и подозрительностью, которыми были отмечены отношения миссий альянса и большевистских лидеров в Петрограде.

Известие о предстоящем прибытии в Мурманск очередного судна «Дора» с продовольствием, предназначенным для американской миссии Красного Креста, побудило Робинса отправить Уордвелла в повторную экспедицию. Посланник отправился в Мурманск 15 февраля, снова в своем личном железнодорожном вагоне, куда и прибыл 20-го. Здесь он обнаружил, что британские власти, потрясенные убийством Кетлинского и возобновлением германских военных действий, развернули «Дору» назад, как только судно достигло мурманского побережья. Хотя позже британцы пересмотрели это решение и попытались отозвать его обратно, они не смогли выйти с «Дорой» на связь, и корабль продолжил возвращение в Англию.

Произошедшее оставило Уордвелла без серьезных дел. Он немедленно отправил отчет о сложившейся ситуации с вопросом о дальнейших действиях, однако к этому времени в Петрограде уже царили хаос и неразбериха. Робинс покинул город раньше, чем была получена телеграмма, и немедленного ответа не последовало. Таким образом, Уордвелл продолжил существование в вагоне на запасных путях железнодорожной станции. Вскоре к нему присоединились Мартин и представитель Американского отделения Ассоциации молодых христиан YMCA, преподобный Джесси Хэлси, которым не удалось найти подходящего жилья.

4 марта к их небольшой группе присоединился еще один член миссии Красного Креста, майор Томас Д. Тэчер в сопровождении большевика-переводчика Иловайского^[15]. Как и Уордвелл, Тэчер занимал видное место в нью-йоркской коллегии адвокатов (впоследствии он стал президентом ассоциации адвокатов города Нью-Йорка и судьей Апелляционного суда штата Нью-Йорк) и относился к числу самых способных людей в штате миссии Красного Креста. Робинс отправил Тэчера в Мурманск, чтобы обеспечить ему положение, при котором он мог бы при необходимости покинуть Россию и передать Уильяму Бойсу Томпсону (бывшему главе миссии Красного Креста в России), находящемуся в Соединенных Штатах, отчет о последних событиях и его личных взглядах на ситуацию. Добравшись до Мурманска, Тэчер отправил Томпсону телеграмму с просьбой дать указания о своих дальнейших действиях. Ожидая ответа, он тоже поселился в вагоне, ставшем своего рода американской штаб-квартирой на колесах.

На железнодорожной станции, где проживали американцы, жизнь протекала весьма красочно. Время от времени с далекого юга прибывали поезда с беженцами. Космополитичный Петроград извергал из себя интернациональные элементы, не нашедшие места в мире большевизма. Поскольку свободные помещения в Мурманске отсутствовали, вновь прибывшим оставалось ютиться в товарных вагонах и даже на заснеженных дворах. На взгляд современника, это напоминало Лиссабон времен Второй мировой войны. «Сейчас здесь представлены почти все национальности, – писал Уордвелл в дневнике 5 марта, – это странная конгломератная толпа. Есть французы, итальянцы, англичане, несколько американцев, русские, румыны, чехи, китайцы, работающие на железной дороге, греки и финны… Между составами снуют французские офицеры и солдаты. Несколько итальянских певцов целыми днями исполняют арии в своих вагонах в истинно оперном стиле, а время от времени и перед публикой, отчаянно жестикулируя и стараясь сохранять приличия. Здесь же присутствует известный исполнитель цыганских песен, несколько русских авиаторов, пытающихся улизнуть из России в Америку, профессор математики и повар из американского посольства, приехавший из Вест-Индии и говорящий по-английски с французским акцентом».

Такое положение дел, периодически выправляемое за счет отправки эвакуационных судов, продолжалось в течение всего марта и части апреля. После отплытия очередного корабля с беженцами на станции и в порту становилось относительно тихо и пустынно, но через несколько дней все начиналось снова. 29 марта Уордвелл записал в дневнике: «Жизнь в нашей северной метрополии, куда этой зимой, похоже, стекается вся общественная жизнь России, особенно иностранцы, несколько поутихла после отплытия „Ханте Энд“, но с приближением очередного парохода снова начала закипать. Улицы переполнены аристократически одетыми мужчинами и женщинами, а импровизированные „полевые кухни“ снова приобретают популярность. Людям надоели консервы, приготовление пищи непосредственно в вагонах порождает духоту и беспорядок, поэтому плиты устанавливают между рядами вагонов, а еда готовится на открытом воздухе, хотя ртутный столбик указывает температуру значительно ниже нуля. Единственная опасность заключается в том, что вагоны могут поменяться местами и ужин, когда будет приготовлен, окажется далеко от столовой».

Так или иначе, несмотря на суету и неразбериху, отсутствие жилья, ужасные санитарные условия и суровый климат, жизнь в маленькой северной общине продолжалась. Дело даже доходило до организации своеобразных представлений, раскрывающих таланты русских и иностранных беженцев. Сам Уордвелл участвовал в одном из таких спектаклей, поставленном британским контингентом. Фактически он возглавил программу, сыграв на фортепиано «Офелию» Невина. Вспоминая об операх, балетах и концертах, часто посещаемых в Петрограде, Уордвелл вернулся в свой вагон, потрясенный художественной ограниченностью собственных соотечественников. «Только англосаксы могли всерьез воспринимать это действо, – записал он с содроганием, вспоминая представление. – Это худшее преступление, которое было совершено в России!»

Однажды (14 марта) Тэчер в сопровождении Иловайского присутствовал на заседании Исполнительного комитета Совета. По какому поводу состоялся этот визит и что на самом деле там было сказано, мы уже никогда не узнаем. Известно лишь, что Тэчера попросили высказать мнение о текущей ситуации (Иловайский выступал в роли переводчика). Х.Э. Дулиттл, американский вице-консул в Стокгольме, 13 сентября сообщал госсекретарю о беседе с капитаном Иловайским относительно встречи союзников с Мурманским Советом: «Иловайский долго говорил по-русски, предположительно переводя Тэчера, а в действительности цитируя Троцкого…» – в том смысле, что «Соединенные Штаты никогда не позволят произойти такой высадке и настаивают на быстрейшем признании Советов и их политики». Очевидно, Тэчер заподозрил, что его переводят неправильно, и возмутился. «Иловайский немедленно телеграфировал суть в штаб-квартиру большевиков и через их пресс-бюро передал эту информацию во все газеты как исходящую из замечаний майора Тэчера и как общее мнение всех аккредитованных американских представителей. Кроме того, Иловайский рассказывал Мэддину Саммерсу, генеральному консулу США в Москве, о нескольких случаях, когда он, Иловайский, и Рэймонд Робинс из миссии Красного Креста манипулировали большевистской прессой и «действовали исходя из своего понимания права, невзирая на то что могли бы войти в конфликт с политикой аккредитованных американских представителей».

Эта версия, какой бы ни была истина, неизбежно поднимает неудобный вопрос: сколько же еще раз американские представители, большинство из которых не знали языка окружающей политической жизни, были введены в заблуждение своими переводчиками, добавившими лишнюю путаницу и недоразумения, которых и без того хватало? Точного ответа на этот вопрос мы никогда не узнаем, но то, что изложение американской позиции в целом в значительной степени могло искажаться русскими переводчиками, преследующими те или иные интересы, вряд ли вызывает сомнение.

В конце концов Тэчер получил телеграмму от Томпсона, в которой ему предлагалось отправиться в Лондон и проинформировать мистера Дуайта Морроу^[16], что уловка Иловайского была направлена против британцев и, очевидно, вызвала у них сильное недовольство. Несомненно, Иловайский работал переводчиком в миссии Красного Креста с благословения советских властей и, следует предположить, являлся большевистским агентом. Но и сами британцы не были полностью безупречны в отношении очевидного желания Иловайского бросить яблоко раздора между ними и американцами. За два дня до встречи с исполнительным комитетом Уордвелл нанес визит в британское консульство вместе с Иловайским, после чего записал в дневнике: «Там было много англичан. То, что они говорили прямо в присутствии Иловайского, просто ужасно. У них совершенно нет чувства такта». Это не было первой жалобой американцев на нежелание англичан скрыть свое презрение и пренебрежительное отношение к ситуации в России.

Тэчер вернулся в Соединенные Штаты на судне, которое вышло из Мурманска 22 марта. Изначально Уордвелл предполагал покинуть Россию вместе с Тэчером, однако 16 марта он получил сообщение от Томпсона, в котором ему советовалось временно задержаться, поскольку у него может появиться важное поручение. Вскоре к этому сообщению прибавилась телеграмма от Робинса (ныне находящегося в Москве), в которой ему предлагалось вернуться в Петроград и закончить работу в миссии. Таким образом, Уордвелл оставался в Мурманске до 30 марта.

Однако вернемся к развитию политической ситуации на севере. Опасения официальных лиц союзников в связи с сообщениями об окончательном кризисе в Брест-Литовске в конце февраля усилились из-за одновременного поступления первых расплывчатых и искаженных сообщений о гражданской войне, разразившейся в Финляндии. Военные действия между белыми и красными силами в этой стране вспыхнули в середине января, когда финские коммунисты попытались захватить власть по всей Финляндии, следуя прецеденту, созданному большевиками в Петрограде. 28 января вооруженные формирования левых сил и коммунистов Финляндии захватили власть в Хельсинки и вынудили бежать некоммунистическое правительство. Будущий маршал Карл Густав Маннергейм, которому свергнутое правительство поручило защиту новой независимой республики от коммунистической экспансии, столкнувшись с безнадежным превосходством красных на юге, отправился в северо-центральную Финляндию и приступил к созданию в этом районе ядра национального сопротивления краснофиннам и поддерживающим их большевизированным русским воинским частям. Благодаря быстрым и смелым действиям Маннергейму удалось разоружить недовольные российские гарнизоны в непосредственной близости от его наспех импровизированной штаб-квартиры^[17]. К середине февраля вся северо-центральная Финляндия, включая финско-шведский пограничный пункт Торнио-Хапаранда, расположенный в начале Ботнического залива, находилась в руках Маннергейма.

Не существовало объективных причин, по которым первоначальный успех Маннергейма мог бы встревожить русских и представителей союзников. Этот бывший царский офицер с длинным и достойным послужным списком не являлся ни сторонником Антанты, ни Германии: он был настроен чисто «профински». Изначально Маннергейм не имел никаких намерений обращаться к немцам за помощью и даже не предполагал, что в феврале 1918 года подобные обращения уже поступали из других финских кругов. Красные, которых решительно поддерживал новый советский режим в близлежащем Петрограде, обладали потенциальным численным преимуществом, поэтому решение задачи, стоявшей перед Маннергеймом в феврале 1918 года, а именно освобождение всей южной части Финляндии от коммунистического контроля, требовало крупной, но чрезвычайно опасной операции, которая, несомненно, повлекла за собой полную отдачу всех имеющихся ресурсов. Беспричинное принятие на себя каких-либо дополнительных и не связанных с этим предприятием обязанностей на другом направлении, например наступление на участке Мурманской железной дороги или на позиции союзников в этом регионе, было бы последним, что могло прийти Маннергейму в голову на начальном этапе гражданской войны в Финляндии, даже если бы у него и присутствовала политическая мотивация.

Ни для кого не секрет, что на момент возобновления немецкого наступления на Россию Маннергейм уже частично использовал (не исключено, что со временем мог бы использовать и полностью) подготовленный немцами финский егерский батальон, известный как Konigliches Preussisches Jagerbatallion 27. Это подразделение состояло примерно из 1800 молодых финнов, которые, стремясь освободить свою страну от российского владычества, прошли подготовку в немецкой армии в первые годы войны и были на короткое время задействованы немцами для ведения боевых действий на Восточном фронте под Ригой в 1916 году. После захвата власти большевиками в Петрограде и провозглашенной в конце года декларации независимости Финляндии^[18] немцы незамедлительно согласились репатриировать это подразделение на родину вместе со всем вооружением. Около 60 егерей уже к середине февраля тайно вернулись на родину и скрытно поступили на службу к белофиннам. Следующий небольшой егерский контингент прибыл в Финляндию 17 февраля, а основные силы прибыли в Ваасу 25-го числа. По настоянию Маннергейма и к большому недовольству личного состава, подразделение не было допущено к действиям в качестве единой боевой единицы. Батальон был расформирован и распределен по вновь созданным армейским частям, причем главным образом егерей использовали в качестве офицеров-инструкторов и командиров. Будучи всем сердцем и душой преданы Финляндии, эти люди ни в коем случае не могли быть сторонниками германской военщины.

К егерям была прикомандирована часть немецких офицеров, занимающих высшие командные должности, для которых у финнов не хватало подходящих людей. Егеря, вероятно, носили форму, по крайней мере частично похожую на форму немецкой армии. Этого, вместе с примесью немецких имен, было, возможно, достаточно, чтобы у офицеров разведки союзников с самого начала сложилось несколько преувеличенное впечатление о степени участия Германии в финском белогвардейском движении.

Как будет показано в другой главе, некоторые отряды краснофиннов, вытесненные из Центральной Финляндии операциями Маннергейма, отступили в начале марта в зону Мурманской железной дороги, поскольку именно в это время здесь появились разведывательные отряды. Вполне возможно (хотя последующие заявления финского правительства и ставят это под сомнение), некоторыми этими разведотрядами белофиннов командовали егеря. В свою очередь, появились слухи, вскоре распространившиеся в Мурманске, что Мурманская железная дорога, да и сам город подвергаются нападениям или угрозам таковых со стороны «немецко-финских» подразделений под германским командованием. Трудно представить еще какое-нибудь основание подобных сплетен.

Другая предпосылка, которая, возможно, имела какое-то отношение к возникновению опасений союзников относительно действий Германии против Мурманска, заключалась в том факте, что именно в день убийства Кетлинского немецкое Верховное командование приняло решение направить регулярные немецкие вооруженные силы в Финляндию, обосновав это срывом переговоров в Брест-Литовске. Несмотря на то что подготовка войск к переброске проходила в режиме строжайшей секретности, слухи о ней достигли союзнических кругов весьма быстро.

Двойная цель Германии вытекала из стратегической логики ведения военных действий. Во-первых, немцы хотели создать военный плацдарм, с которого Германия могла бы противостоять и срывать любые действия союзников по использованию Мурманска в качестве базы для развития возобновленного военного сопротивления Германии на Восточном фронте. Очевидно, немецкие позиции в Финляндии, на фланге Мурманской железной дороги, сделали бы чрезвычайно уязвимым любое несанкционированное движение из Мурманска в южном направлении. Во-вторых, присутствие немецких войск в Финляндии создавало дополнительную угрозу Петрограду и, таким образом, увеличивало немецкие средства политического давления на непокорных большевиков, на чью добрую волю (с договором или без такового) германское Верховное командование не было склонно особенно полагаться. Первоначальные планы использования этих вооруженных сил не включали никаких наступательных намерений против самого Мурманска или даже против всей Мурманской железной дороги при условии отсутствия каких-либо действий союзников в направлении Петрограда.

Немецкие войска были десантированы на Аландские острова 7 марта, а на материковую часть Финляндии (полуостров Ханко) – 3 апреля. Несколько позже последовала еще одна высадка к востоку от Хельсинки. Все действия Германии сводились к оказанию помощи белофиннам по освобождению юго-западной и юго-центральной частей страны от коммунистического контроля. Немцы ни разу не приблизились к Петрограду ближе чем на 80 миль, не говоря уже о том, что оставались на расстоянии сотен миль от основных участков Мурманской железной дороги к востоку и северу от Ладожского озера.

Не существует свидетельств, что нападение немецких войск на Мурманск входило в планы Германии до высадки там первых регулярных британских вооруженных сил 23 июня 1918 года. Несколько позже, когда союзники уже стали располагать значительными военно-морскими силами в Мурманске, немцы проявили серьезный интерес к получению контроля над соседним Петсамо. К концу июня они безуспешно попытались оказать давление на большевиков, чтобы те, объединившись с белофинским правительством, осуществили совместную вооруженную экспедицию (естественно, под немецким командованием) по изгнанию союзников из Мурманского региона.

Здесь мы опять имеем хороший иллюстративный пример склонности воюющих держав преувеличивать намерения и возможности противника и приписывать ему намерения, выходящие за рамки того, что он на самом деле хочет осуществить, а затем предпринимать противодействие этим воображаемым планам и, таким образом, провоцировать именно такое поведение врага, которого изначально опасались. Ни в марте, ни в апреле серьезной угрозы нападения финнов под немецким командованием на Мурманск просто не существовало. Однако англичане и французы в течение нескольких недель вели себя так, словно такая опасность действительно присутствует.

Первые вводящие в заблуждение слухи и сообщения о немецкой угрозе начали доходить до Мурманска в конце февраля, как раз во время создания Народной коллегии и установления тесного сотрудничества между местными властями и представителями союзников в порту.

Последние дни февраля, отмеченные непрерывным потоком сенсационных и тревожных сообщений (как ложных, так и правдивых), что немцы наступают на Петроград, столица эвакуируется и правительство бежит в Москву и прочее, естественно, стали временем возникновения общественных беспорядков и, как следствие, волны арестов, прокатившейся по Мурманску^[19]. В течение нескольких дней предполагалось, что Россия не примет немецкие условия и мира не будет, Мурманск, отрезанный от остальной России, вскоре окажется «сам по себе» и столкнется так или иначе с прямым нападением Германии. Советские власти в Петрограде на тот момент оказались слишком измотанными, чтобы достоверно информировать отдаленные аванпосты советского мира о происходящем или давать какие-либо подробные указания. В этих обстоятельствах не было ничего удивительного в том, что как союзники, так и российские власти в Мурманске предприняли независимые меры, призванные обеспечить возможность противостояния угрожающей опасности.

Со своей стороны в последние дни февраля Кемп телеграфировал в Лондон о необходимости немедленно направить в Мурманск военный контингент численностью 6000 человек. Адмирал проинформировал Мартина и, без сомнения, французского представителя об этой просьбе и попросил заручиться поддержкой собственного военного руководства. Британское правительство, испытывавшее трудности с поиском адекватных сил для Западного фронта в свете предстоящего немецкого наступления, не удовлетворило просьбу Кемпа, однако отправило в Мурманск второе военное судно – броненосный крейсер «Кокрейн», а также призвало французов и американцев последовать их примеру и направить в этот регион собственные военные корабли.

Этот призыв поступил правительству Соединенных Штатов в форме меморандума посольства Великобритании в Госдепартамент. На основании доклада адмирала Кемпа утверждалось, что… «там [в Мурманске] сложилась серьезная ситуация из-за настроя большевистского гарнизона против союзников и из-за сообщений о намерении финнов, действующих по наущению немцев, наступать на железную дорогу Петроград— Мурманск». Меморандум был представлен в неподходящий момент: 5 марта, то есть в то время, когда умы политического истеблишмента Америки были заняты кризисом, вызванным предложениями союзников о японской интервенции в Сибирь. Не имея ни должной предварительной подготовки, ни соответствующих разъяснений, этот призыв вызвал ожидаемую отрицательную реакцию Вашингтона (без сомнения, согласованную с президентом): в настоящее время ни один американский военный корабль не будет отправлен в Мурманск. В отличие от американцев, французы тут же ответили на меморандум немедленной отправкой на Русский Север тяжелого крейсера «Амираль Об», прибывшего в Мурманск в середине марта.