полная версия

Джордж Кеннан
Кочевая жизнь в Сибири

Через два часа, во всём великолепии синих мундиров, медных пуговиц и погон, с выбритыми лицами, в накрахмаленных рубашках и начищенных сапогах, «Первый Сибирский Исследовательский Отряд» отправилась на обед к исправнику. Русские крестьяне, которые встречались нам на пути, невольно откидывали свои заиндевевшие меховые капюшоны и удивленно смотрели на нас, будто мы свалились с неба. Никто не узнавал в нас тех грязных, оборванных, прокопченных бродяг, которые появились в деревне пару часов назад. Гусеницы превратились в сине-золотых бабочек! Мы нашли исправника, ожидающего нас в приятном просторном доме, обставленном со всей роскошью цивилизованного жилища. Стены были оклеены обоями и украшены дорогими картинами и гравюрами, на окнах висели занавески, на полу лежал мягкий цветистый ковёр, в одном углу комнаты стоял большой письменный стол орехового дерева, в другом – мелодеон^[84] розового дерева, а в центре стоял обеденный стол, покрытый свежей скатертью и сверкающий серебром и фарфором. Мы были просто ослеплены видом такого неожиданного великолепия. После неизбежных «пятнадцати капель» коньяка и закуски из копчёной рыбы, ржаного хлеба и икры, которая всегда предшествует русскому обеду, мы уселись за стол и провели полтора часа, пробуя многочисленные блюда: щи, пирог с лососем, котлеты из оленины, дичь, пирожки с мясом, десерт и пирожные, и обсуждая новости всего мира, от деревушек Камчатки до императорских дворцов Москвы и Санкт-Петербурга. Затем наш гостеприимный хозяин велел подать шампанское, и за высокими тонкими бокалами прохладного искрящегося Клико мы размышляли о превратностях сибирской жизни. Вчера мы сидели на земле в чуме коряков и руками ели оленину из деревянного корыта, а сегодня в роскошном доме русский чиновник дает нам обед, в меню которого котлеты из оленины, рождественский пудинг и шампанское. За исключением заметного, но сдержанного желания Додда и меня скрестить ноги и сесть на пол, в нашем поведении не было ничего такого, что могло бы выдать ту варварскую свободу, с которой мы совсем недавно жили. Мы уверенно держали в руках ножи и вилки и неторопливо потягивали шампанское с изяществом, которое вызвало бы зависть самого Лорда Честерфилда. Но это была тяжёлая работа! Только мы успели вернуться в свои покои, как сбросили мундиры, расстелили на полу медвежьи шкуры и уселись на них, скрестив ноги, чтобы спокойно и непринуждённо покурить по старой доброй привычке. Если бы ещё наши лица были хоть немного грязными, мы были бы совершенно счастливы!

Следующие десять дней нашей жизни в Гижиге прошли в относительной праздности. Мы немного прогуливались, когда погода была не слишком холодная, принимали официальные визиты русских купцов, посещали исправника, пили его восхитительный «цветочный чай» и курили по вечерам его папиросы – в общем, всячески возмещали неудобства трёх месяцев неустроенной жизни, наслаждаясь тихими удовольствиями маленькой деревни. Однако это приятное бесцельное существование вскоре было прервано приказом майора собираться к зимнему походу и быть готовыми в любой момент отправиться за Полярный круг или на западное побережье Охотского моря. Он решил изучить маршрут нашей предполагаемой телеграфной линии от Берингова пролива до Амура до наступления весны, и потому нельзя было терять ни минуты. Информация, которую мы могли собрать в Гижиге относительно внутренних районов страны, была скудной, неопределенной и отрывочной. По рассказам туземцев, между Охотским морем и Беринговым проливом было всего два поселения, и ближайшее из них – Пенжина^[85] – находилось в четырехстах верстах. Между ними лежала обширная моховая тундра, непроходимая летом и совершенно безлесая; и та её часть, которая лежала к северо-востоку от последнего поселения, была совершенно непригодна для жизни из-за отсутствия леса. Русский чиновник по имени Филиппеус^[86] пытался исследовать её зимой 1860 года, но безрезультатно, вернувшись в голодном и измождённом состоянии. На всём протяжении восьмисот верст между Гижигой и устьем Анадыря, как говорили, было только четыре или пять мест, где можно было найти достаточно леса для телеграфных столбов, и на большей части пути не было ничего, кроме редких участков стланика. Путь от Гижиги до последнего населённого пункта, Анадырска, на Полярном круге, в зависимости от погоды занимал от двадцати до тридцати дней, а дальше этого пункта не было возможности идти ни при каких обстоятельствах. Район к западу от Гижиги, вдоль побережья Охотского моря, по сообщениям, был лучше, но гористый и очень трудный, сплошь заросший сосной и лиственницей. До деревни Охотск, находившейся в восьмистах верстах, можно было добраться на собачьих упряжках примерно за месяц. Короче говоря, это была вся информация, которую мы смогли получить, и она не внушала нам большой уверенности в конечном успехе нашего предприятия. Я впервые осознал масштабность задачи, которую взяла на себя Русско-Американская телеграфная компания. Однако теперь мы уже, как говорится, «ввязались в драку», и нашей главной обязанностью было пройти по всему предполагаемому маршруту, выяснить его особенности и природу, и определить, какие ресурсы она может предоставить для строительства нашей линии.

Русские поселения Охотск и Гижига разделили местность между Беринговым проливом и рекой Амур на три почти равных участка, из которых два были горными и лесистыми, а один сравнительно ровным и почти безлесым. Первый из этих участков, между Амуром и Охотском, был отведен Махуду и Бушу, и мы полагали, что они уже занимаются его разведкой. Остальные два участка, охватывающие весь район между Охотском и Беринговым проливом, надо было разделить между майором, Доддом и мной. Ввиду того, что неисследованная территория непосредственно к западу от Берингова пролива была пустынна, было решено оставить ее нетронутой до весны, а возможно, и до следующего сезона. Обещанное сотрудничество со стороны Анадырьского речного отряда не состоялось, а без этого майор не считал целесообразным предпринимать разведку местности, которая создавала так много препятствий для зимнего путешествия. Таким образом, от Охотска до русского форпоста Анадырска, расположенного немного к югу от Полярного круга, оставалось пройти в общей сложности около тысячи четырёхсот вёрст. После некоторого раздумья майор решил отправить меня и Додда с группой туземцев в Анадырск, а самому отправиться на собачьих упряжках в поселок Охотск, где он ожидал встретить Махуда и Буша. Таким образом, можно было надеяться, что в течение пяти месяцев мы сможем сделать приблизительное, но достаточно точное обследование почти всего маршрута линии. Провизия, которую мы привезли из Петропавловска, была вся израсходована, за исключением чая, сахара и нескольких банок консервированной говядины, но мы приобрели в Гижиге два-три пуда ржаного хлеба, пять замороженных туш оленей, немного соли и большой запас юколы. Всё это, вместе с чаем, сахаром и несколькими кругами замороженного молока составляло наш запас провизии. Кроме того, мы запаслись восемью пудами черкесского листового табака, чтобы использовать его вместо денег, поделили поровну оставшийся запас бус, трубок, ножей и прочих товаров для меновой торговли, купили новую меховую одежду и сделали остальные приготовления к трём-четырём месяцам кочевой жизни в арктическом климате. Исправник приказал шестерым своим казакам перевезти нас с Доддом на собачьих упряжках до села Шестаково, а вернувшихся анадырцев послал в Пенжину сказать, чтобы к 20 декабря были готовы три или четыре человека и собачьи упряжки, чтобы отвезти нас до Анадырска. Мы наняли старого опытного казака по имени Григорий Зиновьев в проводники и переводчики, а также молодого русского по имени Егор в повара и помощники по лагерю, уложили наши припасы на сани, закрепили их ремнями из тюленьих шкур, и к 13 декабря были готовы выйти в поход. В тот же вечер майор передал нам подробные инструкции по маршруту. Нам предстояло следовать обычной санной дороге в Анадырск через Шестаково и Пенжину, выяснить, каков на этом пути грунт и лес для строительства телеграфной линии, нанять туземцев готовить столбы в Пенжине и Анадырске, и по возможности проводить дополнительные изыскания лесных рек между Пенжинским заливом и Беринговым морем. В конце весны мы должны были вернуться в Гижигу со всей информацией о разведанной местности. Сам майор останется в Гижиге примерно до 17 декабря, а затем отправится на собачьих упряжках с Вьюшиным и небольшим отрядом казаков в поселок Охотск. Если он обнаружит там Махуда и Буша, то сразу же вернётся и встретится с нами в Гижиге к первому апреля 1866 года.

Глава XXIII

Путешествие на собаках – Арктические миражи – Лагерь ночью – Собачий хор – Северное сияние.

Утро 13 декабря выдалось ясным, тихим и морозным, с температурой тридцать пять градусов ниже нуля, но так как солнце взошло только в половине одиннадцатого, то мы смогли собрать наших каюров и запрячь собак только к полудню. Наша маленькая компания из десяти человек выглядела совершенно живописно в своих новых весело расшитых шубах, красных кушаках и жёлтых лисьих капюшонах, когда мы собрались перед домом, чтобы попрощаться с исправником и майором. Восемь тяжело нагруженных саней выстроились в ряд перед крыльцом, и почти сотня собак нетерпеливо прыгала в своих упряжках и оглушительно вопила от нетерпения. Мы попрощались со всеми, получили сердечное «Да благословит вас Бог, мальчики!» от майора, и отбыли в вихрях снега, который жалил наши лица, как горящие искры. Старый Падерин^[87], предводитель гижигинских казаков, с седыми заиндевелыми волосами и бородой, стоял перед своим красным бревенчатым домиком, когда мы проезжали мимо, и махал нам на прощанье своей меховой шапкой, пока мы не выехали в тундру за околицей.

Был только полдень, но солнце, хотя и находилось в высшей точке, светило красным огненным шаром низко над горизонтом, и странные мрачные сумерки висели над белым зимним пейзажем. Я не мог отделаться от впечатления, что солнце только что встало и день только начинается. Белые куропатки то и дело взлетали перед нами с громким хлопаньем крыльев, издавая хриплое «кверк, кверк, кверк», и, отлетев на пару десятков ярдов в сторону, садилась на снег и мгновенно становились невидимыми. Несколько соро́к неподвижно сидели в зарослях стланика, когда мы проезжали мимо, их перья были взъерошены, они казались оцепеневшими от холода. Далекая синяя полоса леса вдоль реки Гижиги дрожала и колыхалась, как будто видимая сквозь потоки нагретого воздуха, а белые призрачные горы в тридцати милях к югу колыхались над горизонтом, размытые рефракцией на тысячу фантастических форм, которые перетекали одна в другую, как волны на поверхности воды. Каждая деталь пейзажа была странной, причудливой, арктической. Красное солнце медленно катилось по горизонту, пока, казалось, не остановилось на снежной вершине далеко на юго-западе, а затем внезапно исчезло, и мрачные сумерки постепенно растворились в ночи. С восхода солнца прошло всего три часа, а на небе уже можно было отчетливо различить звёзды первой величины.

Мы остановились на ночлег в доме русского крестьянина, жившего на берегу реки Гижиги, примерно в пятнадцати верстах к востоку от поселка. Пока пили чай, из деревни прибыл специальный посланец, который привёз нам от майора два замороженных пирога с черникой в знак прощания и как последний дар цивилизации. Делая вид, что он боится, как бы с этими деликатесами что-нибудь не случилось в дороге, Додд в качестве меры предосторожности съел один из них до последней чернички, а я, вместо того, чтобы принести себя в жертву ошибочному представлению о долге, сам позаботился о сохранности второго и уберёг его от всяких случайностей.

На следующий день мы добрались до небольшой бревенчатой юрты на реке Мальмовке, где ранее провели ночь по пути в Гижигу, и так как было очень холодно, мы с радостью снова воспользовались её укрытием и сгрудились вокруг костра, который Егор разжег на глиняном возвышении посередине. На грубом дощатом полу не хватало места, чтобы вместить всю нашу компанию, потому все, кто не поместился, развели снаружи огромный костер из лиственничных поленьев, развесили над ним чайники, оттаяли свои обледеневшие бороды и принялись грызть юколу, петь весёлые русские песни и были так шумно счастливы, что нам захотелось отказаться от роскоши крыши ради того, чтобы разделить с ними их радость и веселье. Однако наш термометр показывал 30 градусов ниже нуля, и мы старались не высовываться на улицу, кроме тех моментов, когда необычно громкий взрыв смеха возвещал о какой-то грандиозной сибирской шутке, которую, как нам казалось, стоило бы послушать. Атмосфера снаружи оказалась достаточно бодрящей, чтобы оказать вдохновляющее действие на наших бойких казаков, но слишком уж прохладной для хрупких американских конституций. Однако с хорошим очагом и большим количеством горячего чая нам удалось вполне удобно устроиться в юрте, и мы замечательно провели долгий вечер, покуривая черкесский табак с сосновой корой, распевая американские песни, рассказывая друг другу истории и расспрашивая нашего добродушного и простоватого казака Миронова.

Было уже довольно поздно, когда мы, наконец, забрались в свои меховые мешки и попытались уснуть, но ещё долго до нас доносились песни, шутки и смех наших людей, сидевших вокруг костра и рассказывавших забавные истории о своих путешествиях.

На следующее утро мы встали задолго до рассвета и, наскоро позавтракав чёрным хлебом, сушёной рыбой и чаем, запрягли собак, смочили полозья саней водой из чайника, чтобы покрыть их ледяной коркой и выехали из лиственничного леса, окружавшего юрту на обширную снежную равнину, лежащую между рекой Мальмовкой и Пенжинской губой. Перед нами лежала огромная ровная тундра, такая же бескрайняя для усталого глаза, как и сам океан. Она простиралась во все стороны до самого горизонта, без единого деревца или куста, без всяких признаков животной или растительной жизни, без каких-либо намёков на то, что здесь когда-то бывает лето, цветы и тёплое солнце.

Белый, холодный и безмолвный, перед нами лежал огромный замёрзший океан, тускло освещенный тонким убывающим полумесяцем на востоке и причудливыми голубыми лентами полярного сияния на севере. Даже когда в морозном тумане над горизонтом взошло солнце, огромное и горячее, оно, казалось, не добавило ни тепла, ни жизни в этот суровый зимний пейзаж. В его тусклом красном свете померкли голубые трепещущие полосы полярного сияния, растворились луна и звёзды, снег окрасился в лёгкий розовый цвет, и на северо-западе возник великолепный мираж – вычурная насмешка над привычным ландшафтом. Как будто какой-то полярный чародей взмахнул волшебной палочкой, и бесплодная снежная равнина вдруг превратилась в голубое тропическое озеро, на далёком берегу которого возвышались стены, купола и стройные минареты огромного восточного города. Пышная листва деревьев нависала над чистой бирюзовой водой и отражалась в её глубинах, а верхушки белых стен только что осветились первым лучом восходящего солнца. Никогда ещё иллюзия лета посреди зимы, жизни в неживом не была такой осязаемой и совершенной. Человек почти инстинктивно оглядывался вокруг, чтобы убедиться, что это не сон, но когда его глаза снова обращались на северо-запад, на смутное голубое озеро, огромные дрожащие очертания миража опять вставали перед ним в своей неземной красоте, и «облачные башни и великолепные дворцы»^[88], казалось, своей таинственной торжественностью упрекали сомнение, которое приписывало их сну. Яркое видение тускнело, затем вновь вспыхивало и вдруг рассыпалось, а из его руин поднимались две колоссальные колонны розового кварца, которые постепенно смыкали свои капители и образовывали титаническую небесную арку. Она, в свою очередь, превращалась в гигантскую крепость с массивными бастионами и контрфорсами, башнями и амбразурами, чьи резко очерченные светотени были столь же естественны, как и сама реальность. И эти призрачные миражи возникали не только на большом расстоянии. Во́рон, сидящий на снегу на расстоянии всего двухсот ярдов, был увеличен и искажен до неузнаваемости, а однажды, задержавшись немного позади остальных упряжек, я был поражен, увидев их летящими впереди по воздуху на высоте восьми или десяти футов от поверхности. Эти мнимые сани были перевернуты, а мнимые собаки бежали вверх ногами, и их очертания были почти так же ясны, как очертания настоящих саней и настоящих собак под ними. Этот любопытный феномен длился лишь мгновение, а за ним последовали другие, столь же странные, пока, наконец, мы полностью не утратили доверие нашему зрению и вообще перестали верить всему, к чему не могли прикоснуться руками. Каждый бугорок или тёмный предмет на снегу был ядром, вокруг которого формировались самые обманчивые образы, и пару раз мы начинали погоню с ружьями за волками и черными лисами, которые при ближайшем рассмотрении оказывались не чем иным, как во́ронами. Я никогда прежде не знал, что свет в атмосфере может так странно преломляться, и никогда ещё не бывал так обманут в размерах, форме и расстоянии до предметов на снегу.

Столбик термометра в полдень показывал -37 градусов, а на закате -39 и ниже. Мы не видели леса с тех пор, как покинули юрту на Мальмовке, и, не решаясь разбить лагерь без костра, ехали ещё пять часов после наступления темноты, ориентируясь только по звёздам и голубоватому сиянию, которое играло далеко на севере. На сильном холоде на всём, чего казалось наше дыхание, образовывался иней. Бороды превратились в твёрдую массу смёрзшихся волос, веки отяжелели от инея и смерзались, когда мы моргали, а наши собаки, окутанные густыми облаками пара, походили на полярных волков. Мы могли сохранить ноги в тепле, только если постоянно бежали рядом с санями. Около восьми часов вечера отдельные деревья начали смутно вырисовываться на востоке, и радостный крик передних каюров возвестил об приближении к лесу. Мы добрались до небольшой реки Осиновки в семидесяти пяти верстах к востоку от Гижиги, в самой середине Большой тундры. Это было похоже на прибытие на остров после долгого пребывания в море. Наши собаки легли, свернувшись на снегу маленькими клубками, давая понять, что долгий дневной путь окончен, в то время как наши погонщики быстро и деловито разбивали лагерь. Трое саней были поставлены рядом так, что получился небольшой полукруг, снег изнутри был уложен снаружи этих саней, образуя защитную стену, внутри полукруга был устроен большой костер из веток стланика. Дно этого снежного укрытия было усыпано на глубину трёх-четырёх дюймов ветками ивы и ольхи, на них были расстелены медвежьи шкуры, а на этот мягкий ковер – наши меховые спальные мешки. На наш столик из ящика, стоявшего в центре, Егор вскоре поставил две чашки горячего чая и положил пару сушёных рыб. Затем, роскошно растянувшись на ковре из медвежьих шкур, вытянув ноги к огню и прислонившись спиной к подушкам, мы в полном комфорте курили, пили чай и разговаривали. После ужина каюры подложили в костер сухие хвойные ветки, отчего поднялся столб пламени высотой в десять футов, и, собравшись живописной группой вокруг огня, долго пели свои печальные песни и рассказывали бесконечные истории о трудностях и приключениях в Великой тундре и на побережье «ледяного моря». Наконец, созвездие Ориона показало время сна. Собак накормили их суточной порцией сушёной рыбы, люди сняли и повесили сушиться у огня мокрые меховые чулки, надели самые тёплые кухлянки, заползли ногами вперёд в мешки из медвежьих шкур, натянули их на головы и заснули.

Всякий лагерь безоблачной зимней ночью выглядит причудливо и таинственно… Вскоре после полуночи я проснулся от холода в ногах, и, приподнявшись на локте, высунул голову из своего заиндевевшего спального мешка, чтобы посмотреть по звёздам, который час. Огонь угас, превратившись в кучу красных тлеющих углей. Было достаточно светло, чтобы различить тёмные силуэты нагруженных саней, фигуры наших людей в мехах, лежавшие тут и там вокруг костра, и покрытых изморозью собак, свернувшихся мохнатыми шариками на снегу. За лагерем простиралась пустынная тундра. Она начиналась чередой длинных снежных волн, которые постепенно сливались в один большой белый замёрзший океан и терялись в темноте ночи. Высоко над головой, в почти чёрном небе, сверкали яркие созвездия Ориона и Плеяд – наши небесные часы, которые отмечали долгие, утомительные часы между закатом и восходом. Таинственные синие лучи полярного сияния дрожали на севере, то взмывая яркими линиями к зениту, то колышась величественными складками над безмолвным лагерем, словно о чём-то предостерегая пришельцев из чужих стран. Тишина была глубокой и гнетущей. Ничто не нарушало этого вселенского безмолвия, кроме пульсации крови в ушах и тяжёлого дыхания спящих рядом людей. Внезапно в неподвижном ночном воздухе раздался протяжный, слабый звук, похожий на плач человека в крайней степени страдания. Постепенно он ширился и разрастался, пока не наполнил своим громким скорбным стоном всё вокруг, превратившись в низкий, отчаянный рёв. Это был сигнальный вой северной собаки, но в тишине арктической полуночи он казался таким неестественным и неземным, что кровь застыла у меня в жилах до самых кончиков пальцев. Через мгновение скорбный вой подхватила другая собака, в более высокой тональности, ещё две или три присоединились к ней, потом десять, двадцать, сорок, восемьдесят, пока вся стая из ста собак не завыла одним адским хором, заставляя воздух дрожать от звуков, словно от тяжёлого баса большого органа. Целую минуту небо и земля, казалось, были заполнены ревущими и вопящими демонами. Затем один за другим они начали постепенно затихать, неземное возбуждение становилась всё слабее и слабее, пока, наконец, не закончилась, как и началась, одним долгим, невыразимо печальным воплем, и всё стихло. Кто-то из наших людей беспокойно пошевелился во сне, как будто скорбный вой вмешался в его сон, но никто не проснулся, и мёртвая тишина снова заполнила всё вокруг. Внезапно полярное сияние усилилось, его всполохи полукругом пронеслись по звёздному небу и осветили тундру вспышками разноцветного сияния. Вскоре оно исчезло в слабом рассеянном сиянии на севере, и одна бледно-зелёная лента, тонкая и яркая, как копье, медленно поднялась к зениту, пока не коснулась своим прозрачным концом драгоценного пояса Ориона, затем и она исчезла, и только полоска бледного тумана на севере показывала расположение небесного арсенала, откуда арктические духи извлекали эти сверкающие копья, которые они метали по ночам над пустынной сибирской тундрой. Когда аврора исчезла, я забрался обратно в мешок и заснул, проснувшись только ближе к утру. С первыми лучами рассвета лагерь начал проявлять признаки оживления. Собаки выползли из ямок, которые их тёплые тела протаяли в снегу, казаки высунули головы из своих заиндевелых шуб, отряхнули скопившуюся вокруг отверстий для дыхания изморозь, развели костёр, вскипятили чай, а вот и мы вылезли из спальных мешков, чтобы поёжиться у костра и наскоро позавтракать ржаным хлебом, сушёной рыбой и чаем. Через двадцать минут собаки были запряжены, сани уложены, полозья покрыты льдом, и один за другим мы быстрой рысцой отъехали от дымящегося костра и начали ещё один день пути по бескрайней тундре.

В этой монотонной рутине санной езды, стоянок и ночёвок на снегу медленно проходили дни за днями, пока 20 декабря мы не прибыли в деревню оседлых коряков Шестаково, недалеко от устья Пенжинской губы. Отсюда наши гижигинские казаки должны были вернуться домой, а мы остались ждать саней из Пенжины. Мы спустили наши постельные принадлежности и подушки, походное снаряжение и провизию через дымоход в самую большую юрту в деревне, расположили их на широкой деревянной платформе у стены, и устроились так удобно, как только позволили нам темнота, дым, холод и грязь этого жилища.