Джон Херси
Хиросима

Едва успев подумать, что умирает, доктор Фудзии осознал, что жив – и крепко зажат двумя длинными бревнами, которые скрестились у него на груди; будто гигантские палочки подняли его, как кусочек еды, – он не мог пошевелиться, голова каким-то чудом оказалась на поверхности, а торс и ноги – под водой. Вокруг лежала в руинах его клиника: безумное нагромождение сломанных досок и медицинского оборудования. Левое плечо страшно болело. Очки пропали.

В то утро, когда прогремел взрыв, отец Вильгельм Кляйнзорге, член ордена иезуитов, был в весьма тяжелом состоянии. Японская диета военного времени не пошла ему на пользу, к тому же он чувствовал, как непросто быть иностранцем в стране, где с каждым днем растут ксенофобские настроения; даже немцы – после поражения Фатерлянда – были тут не в чести. В свои тридцать восемь лет отец Кляйнзорге производил впечатление мальчика, который слишком быстро растет: худое лицо, сильно выступающий кадык, впалая грудь, руки болтаются, ноги очень большие. Он ходил неуклюже, слегка подаваясь вперед. Он все время чувствовал усталость. В довершение всего уже два дня он вместе с другим священником, отцом Цесьликом, мучился довольно болезненной и острой диареей – они считали, что виной всему бобы и черный хлеб из военного пайка, который приходилось есть. Двое других священников, живших на территории миссии в районе Нобори-тё, – отец-настоятель Ласалль и отец Шиффер – счастливо избежали этой напасти.

Отец Кляйнзорге проснулся в то утро около шести и полчаса спустя – он немного припозднился из-за болезни – начал служить мессу в капелле миссии. Она располагалась в небольшом деревянном доме в японском стиле. Скамеек внутри не было, прихожане преклоняли колени прямо на циновках, которыми по японским обычаям был устлан пол, перед алтарем, украшенным прекрасными шелками, медной и серебряной утварью и богатыми вышивками. Этим понедельничным утром молящихся было немного: господин Такемото, студент-теолог, который жил в доме иезуитов; господин Фукаи, секретарь епархии; госпожа Мурата, набожная христианка и экономка миссии; а также трое других священников. После мессы, когда отец Кляйнзорге читал благодарственную молитву, раздался вой сирены. Он прервал службу, и члены миссии отправились в основное здание. Там, уединившись в своей комнате на первом этаже, справа от входной двери, отец Кляйнзорге переоделся в военную форму: он купил ее, когда преподавал в средней школе «Рокко» в городе Кобе, и надевал на время воздушной тревоги.

Когда звучали сирены, отец Кляйнзорге всегда выходил на улицу и всматривался в небо. На этот раз он, к своей радости, увидел там только метеорологический самолет, который летал над Хиросимой каждый день примерно в это же время. Убедившись, что все в порядке, он пошел в дом и позавтракал вместе с другими священниками. Учитывая обстоятельства, хлеб и заменитель кофе из пайка были ему особенно неприятны. Некоторое время священники беседовали, пока в восемь часов не прозвучал отбой тревоги. Затем они разбрелись по разным частям дома. Отец Шиффер удалился к себе и сел работать. Отец Цесьлик в своей комнате устроился на стуле, положил на живот подушку, чтобы унять боль, и принялся читать. Отец-настоятель Ласалль стоял у окна своей комнаты и размышлял. Отец Кляйнзорге поднялся на третий этаж, разделся до белья и растянулся на раскладушке с журналом Stimmen der Zeit.

После ужасной вспышки – которая, как позже понял отец Кляйнзорге, напомнила столкновение Земли с огромным метеоритом, о чем он читал в детстве, – ему хватило времени (поскольку он был в 1300 метрах от центра взрыва) на одну мысль: прямо на нас упала бомба. После этого на несколько секунд или минут он лишился рассудка.

Отец Кляйнзорге так и не смог понять, как выбрался из дома. Придя в себя, он осознал, что бродит по огороду миссии, левый бок у него весь исцарапан и кровоточит; что все здания вокруг лежат в руинах, за исключением дома иезуитов, на укрепление которого потратил много сил священник по имени Гроппер, панически боявшийся землетрясений; что день обернулся ночью; и что рядом с ним была экономка Мурата-сан, которая кричала снова и снова: «Сю Иэсу, аварэми тамаи! Господи Иисусе, помилуй нас!»

Доктор Теруфуми Сасаки, хирург госпиталя Красного Креста, ехал в Хиросиму на поезде из деревни, где он жил с матерью, и вспоминал страшный и неприятный сон, приснившийся ему накануне. Дом матери располагался в местечке Мукаихара, в сорока километрах от города, и дорога до больницы вместе с пересадкой на трамвай занимала два часа. Прошлой ночью он плохо спал, проснулся на час раньше обычного, чувствовал вялость и легкий озноб, так что был не уверен, ехать ли ему вообще на работу; но чувство долга в итоге взяло верх, и он даже сел на более ранний поезд, чем обычно. Вчерашний сон сильно напугал доктора, поскольку был тесно связан – по крайней мере, на поверхностный взгляд – с тревожной действительностью. Ему было всего двадцать пять лет, и он только что закончил обучение в Восточном медицинском университете в китайском городе Циндао. Он был в некотором роде идеалистом и очень расстраивался, что в городке, где жила мать, не хватало медицинских учреждений. Совершенно самостоятельно, не получив необходимых разрешений, он стал навещать нескольких больных по вечерам, после восьми часов в госпитале и четырех часов, которые уходили на поездки до работы и обратно. Недавно он узнал, что за прием пациентов без разрешения полагается суровое наказание; коллега строго отчитал его, когда он поинтересовался об этом. Но, несмотря ни на что, он продолжал лечить больных. Во сне он как раз навещал одного из них, когда в комнату ворвались полицейские и врач, с которым он советовался, схватили его, выволокли на улицу и жестоко избили. По дороге в Хиросиму он почти решился оставить сельскую практику в Мукаихаре, поскольку чувствовал, что получить разрешение будет невозможно: власти наверняка решат, что это помешает ему должным образом исполнять свои обязанности в госпитале Красного Креста.

Приехав на вокзал, он смог сразу же пересесть на трамвай. (Позже он подсчитал, что, если бы он ехал на работу обычным утренним поездом и, как это часто бывало, несколько минут ждал трамвай, то оказался бы совсем близко к центру взрыва и наверняка бы погиб.) В 7:40 он уже был в госпитале и доложил о прибытии главному хирургу. Через несколько минут он зашел в палату на первом этаже, чтобы взять кровь у пациента для анализа на реакцию Вассермана. Лаборатория с инкубаторами для анализов находилась на третьем этаже. С образцом крови в левой руке доктор Теруфуми Сасаки шел по главному коридору больницы к лестнице, немного растерянный из-за сна и тревожной ночи. Он как раз прошел мимо открытого окна, когда свет от взрыва, будто гигантская фотографическая вспышка, озарил коридор. Он припал на одно колено и сказал себе, как мог сказать только японец: «Сасаки, гамбарэ! Не сдавайся!» В этот момент (здание было в 1500 метрах от центра взрыва) ударная волна пронеслась по больнице. С доктора слетели очки; пробирка с кровью разбилась о стену; японские тапочки вылетели у него из-под ног – но в остальном, благодаря удачной позиции, он остался невредим.

Доктор Сасаки выкрикнул имя главного хирурга, помчался к нему в кабинет и обнаружил, что того страшно поранило стеклом. В госпитале царила ужасная неразбериха: тяжелые перегородки и потолки обрушились, койки валялись опрокинутыми, стекла вылетели из окон и порезали людей, стены и пол были забрызганы кровью, повсюду валялись медицинские инструменты, одни пациенты бегали по палатам и кричали, другие лежали замертво. (Коллега доктора Сасаки, которому он нес образцы для анализа, погиб; пациент доктора Сасаки, только что сдавший кровь и страшно боявшийся сифилиса, – тоже.) Сам доктор Сасаки довольно быстро обнаружил, что он – единственный во всей больнице врач, который не пострадал.

Решив, что враг ударил только по этому зданию, он взял бинты и начал перевязывать раны тех, кто находился в больнице. А на улице, по всей Хиросиме, искалеченные и умирающие горожане брели к госпиталю Красного Креста – начиналось вторжение, которое заставило доктора Сасаки очень надолго забыть о своем ночном кошмаре.

В день, когда упала бомба, госпожа Тосико Сасаки, служащая Восточноазиатского завода жестяных изделий, которая никак не была связана с доктором Сасаки, встала в три часа ночи. У нее было много домашних дел. Одиннадцатимесячный брат Акио накануне заболел серьезным расстройством желудка; мать отвезла его в Детскую больницу Тамура и осталась с ним. На госпоже Сасаки, которой тогда было около двадцати лет, осталось приготовление завтрака для отца, брата, сестры и себя и еды на целый день для матери и малыша: в военное время клиника не могла обеспечить пациентов питанием. Все это успеть следовало до того, как отец, который служил на заводе по производству резиновых ушных затычек для артиллеристов, уйдет на работу: тогда бы он смог занести еду в больницу. Когда девушка закончила готовить, помыла и убрала кухонные принадлежности, было уже почти семь утра. Семья жила в пригороде Кои, и дорога до завода, который располагался в районе Каннон-мати, занимала у госпожи Сасаки 45 минут. На работе она заведовала кадровым учетом. Она вышла из дома в семь и, как только добралась до завода, вместе с другими девушками из своего отдела отправилась в актовый зал. Накануне бывший сотрудник завода, известный в округе человек, военный моряк, покончил с собой, бросившись под поезд, – и эту смерть признали достаточно благородной, чтобы устроить церемонию прощания. Ее назначили на десять утра. Госпожа Сасаки вместе с коллегами подготовили зал к церемонии. На это ушло около 20 минут.

Госпожа Сасаки вернулась в свой кабинет и села за стол. Ее рабочее место было довольно далеко от окон: они располагались слева, а позади стояли высокие шкафы с книгами заводской библиотеки, открытой отделом кадров. Она устроилась за столом, убрала кое-какие вещи в ящик и перебрала бумаги. Она подумала, что, прежде чем начать работать со списками новых, уволенных и призванных в армию сотрудников, можно немного поболтать с девушкой, сидевшей справа. Как только она повернулась, комнату заполнил ослепительный свет. Ее парализовал страх, и она долгое время (на самом деле – мгновение) сидела совершенно неподвижно (завод был в 1550 метрах от центра взрыва).

Все рухнуло, и госпожа Сасаки потеряла сознание. Обвалился потолок, и деревянный пол верхнего этажа рассыпался в щепки, и вниз упали люди, и крыша над ними обрушилась; но главное – книжные шкафы, которые стояли за ее спиной, подались вперед, их содержимое вывалилось на нее, и она упала, чудовищно вывернув и сломав левую ногу. Там, на заводе жестяных изделий, в первый миг атомной эры, человек был раздавлен книгами.

2
Огонь

Сразу же после взрыва, в панике выбежав из усадьбы Мацуи и увидев поразительную картину – окровавленных солдат, выбиравшихся из траншеи, которую они копали, – преподобный Киёси Танимото в порыве чувств бросился на помощь пожилой женщине. Она шла по дороге, не замечая ничего вокруг, левой рукой держалась за голову, правой – придерживала мальчика лет трех-четырех, который сидел у нее на спине, и кричала: «Я ранена! Я ранена! Я ранена!» Господин Танимото посадил ребенка на плечи и за руку повел женщину вниз по улице, которую заволокло, казалось, чем-то вроде столба пыли. Он отвел женщину в расположенную неподалеку среднюю школу: ее раньше использовали как временный госпиталь на случай чрезвычайных ситуаций. Проявив заботу, господин Танимото сразу же избавился от страха. Он очень удивился, когда обнаружил в школе разбросанные по всему полу осколки стекла и 50 или 60 раненых, которые уже ожидали помощи. Он подумал, что, хотя прозвучал отбой тревоги и самолетов он не слышал, вероятно, было сброшено несколько бомб. Он вспомнил, что в саду текстильного промышленника есть холмик, с которого открывается отличный вид на весь Кои – да и на всю Хиросиму, раз уж на то пошло, – и побежал обратно.

С холма ему открылся поразительный вид. Не только небольшой кусок Кои, как он ожидал, но и вся Хиросима – насколько можно было разглядеть через затянутый пылью воздух – испускала ужасные густые испарения. То тут то там через пыльную пелену пробивались клубы дыма. Он не мог понять, как совершенно безмолвное небо могло принести такие чудовищные разрушения: были бы слышны даже несколько самолетов, летящих очень высоко. Вокруг горели дома, и, когда начали падать крупные, размером с большие бусины, капли, у него мелькнула мысль, что это вода из шлангов пожарных, которые прибыли бороться с огнем. (На самом деле это были капли конденсированной влаги, падавшие из жаркого вихря пыли и продуктов распада, который уже поднялся на много километров в небо над Хиросимой.)

Господин Танимото отвернулся от этого ужасного вида – и вдруг услышал, как его зовет господин Мацуо, спрашивает, все ли с ним в порядке. Спальные принадлежности, хранившиеся в прихожей, надежно укрыли господина Мацуо в развалившемся доме, и теперь ему удалось выбраться из-под обломков. Господин Танимото едва ему ответил. Он думал о жене и ребенке, о церкви, о доме, о прихожанах – обо всех, кто был в этом жутком мраке. В ужасе он снова побежал – на этот раз в сторону города.

Госпожа Хацуё Накамура, вдова портного, после взрыва выбралась из-под развалин своего дома и увидела, что Миёко, младшая из трех ее детей, завалена по грудь и не может пошевелиться. Женщина поползла к ней через обломки, хватаясь за бревна и отбрасывая куски черепицы, судорожно пытаясь освободить дочь. Затем откуда-то снизу, будто из пещеры, до нее донеслись два слабых голоса: «Таскэтэ! Таскэтэ! Помогите! Помогите!»

Она стала звать по имени десятилетнего сына и восьмилетнюю дочь: «Тосио! Яэко!»

Голоса снизу ответили.

Госпожа Накамура оставила Миёко, которая по крайней мере могла дышать, и принялась лихорадочно разгребать завал над тем местом, откуда доносились голоса. Дети спали метрах в трех друг от друга, но теперь казалось, что они совсем рядом. Мальчик Тосио, судя по всему, мог двигаться: она чувствовала, как он пытался расшевелить груду дерева и черепицы, которую она разбирала сверху. Наконец она увидела его голову, ухватилась за нее и поспешно вытащила сына. Его ноги запутались в противомоскитной сетке, да так, будто кто-то специально их в нее обернул. Тосио рассказал, что его швырнуло через всю комнату и в завале он лежал прямо на сестре. Яэко подала голос и сказала, что не может пошевелиться: что-то придавило ей ноги. Госпожа Накамура снова принялась за завал, расчистила участок над головой у дочери и стала тянуть ее за руку. «Итай! Больно!» – заплакала Яэко. Госпожа Накамура закричала: «Сейчас нет времени разбираться, больно или нет!» – и выдернула хныкающую дочь. Затем она освободила Миёко. Дети были грязные, все в синяках, но оба без единого пореза или царапины.

Госпожа Накамура вывела детей на улицу. Они были в одних трусах, и, хотя день стоял очень жаркий, она, совершенно сбитая с толку, стала переживать, чтобы никто не замерз. Поэтому она вернулась на развалины дома, откопала узел с одеждой, который она припасла для экстренного случая, и надела на детей штаны, кофты, ботинки, подбитые ватой шлемы бокудзуки, которые нужно было надевать при авианалетах, и даже – вопреки всякому здравому смыслу – куртки. Дети молчали и только пятилетняя Миёко постоянно спрашивала: «А почему уже ночь? А почему наш дом упал? А что случилось?» Госпожа Накамура, которая понятия не имела, что произошло (разве не было отбоя воздушной тревоги?), оглянулась и сквозь тьму увидела, что в ее квартале не уцелело ни одно здание. Дом, который ее сосед сносил ради прокладки противопожарной полосы, теперь был тщательно, пусть и довольно грубо, стерт с лица земли; а сам хозяин дома, пожертвовавший им ради безопасности общины, мертв. С другой стороны улицы подошла госпожа Накамото, жена председателя соседской ассоциации противовоздушной обороны; голова у нее была вся в крови, она сказала, что у ее ребенка очень сильные порезы – нет ли у госпожи Накамуры бинтов? Бинтов у госпожи Накамуры не было, но она снова полезла на развалины своего дома, выудила из-под них белую ткань, которую использовала для шитья, разорвала ее на тонкие полоски и отдала их госпоже Накамото. Доставая материю, она заметила в завалах свою швейную машинку – она вернулась и вытащила ее на поверхность. Очевидно, носить с собой машинку она не могла, поэтому, не долго думая, погрузила символ своего благосостояния в емкость, много недель служившую символом безопасности, – бетонный резервуар для воды, который стоял около дома: городские власти приказали всем жителям соорудить такие на случай бомбардировок зажигательными снарядами.

Перепуганная соседка госпожи Накамуры, госпожа Хатая, позвала ее с собой укрыться в парке Асано ^[9] у реки Кио – он принадлежал богатому семейству Асано, которое раньше владело пароходством Toyo Kisen Kaisha. Именно туда предписывалось отправляться жителям района при эвакуации. Увидев, что в одной из близлежащих руин вспыхнул огонь (большинство возгораний в Хиросиме – если не считать самого центра взрыва, где пожары спровоцировала сама бомба, – начались из-за того, что легковоспламеняющиеся обломки домов падали на кухонные плиты и оголенные провода), госпожа Накамура предложила попробовать его потушить. Госпожа Хатая возразила: «Что за глупости. А если вернутся самолеты и скинут еще больше бомб?» Так что госпожа Накамура вместе с детьми и госпожой Хатая отправилась в парк Асано, захватив рюкзак с одеждой, одеяло, зонтик и чемодан с вещами, которые она припасла в своем бомбоубежище. Они спешно шли среди развалин, из-под которых то тут то там раздавались приглушенные крики о помощи. По дороге к парку Асано им попалось всего одно здание, которое стояло почти невредимым, – дом миссии иезуитов рядом с католическим детским садом, в который госпожа Накамура на время отдала Миёко. Проходя мимо него, они увидели отца Кляйнзорге в окровавленном белье – он выбежал из дома с маленьким чемоданчиком в руках.

Сразу после взрыва, пока священник-иезуит Вильгельм Кляйнзорге бродил в одном нижнем белье по огороду миссии, из-за угла здания, из самой темноты, вынырнул отец-настоятель Ласалль. Все его тело – а особенно спина – было в крови: увидев вспышку, он отвернулся от окна – в него полетели крошечные осколки стекла. Отец Кляйнзорге еще пребывал в полном замешательстве, но все же сумел спросить: «Где остальные?» В эту секунду появились двое других священников, которые жили в доме миссии, – невредимый отец Цесьлик поддерживал отца Шиффера, бледного и всего в крови, лившейся из глубокого пореза над левым ухом. Отец Цесьлик был весьма доволен собой: после вспышки он нырнул в дверной проем, который давно уже приметил как наиболее безопасное место в доме, и в результате не пострадал от ударной волны. Отец Ласалль велел отцу Цесьлику отвести отца Шиффера к врачу, пока он окончательно не истек кровью: либо к доктору Канда, который жил на ближайшем перекрестке, либо к доктору Фудзии, примерно в шести кварталах от них. Двое мужчин покинули территорию миссии и пошли вверх по улице.

К отцу Кляйнзорге подбежала дочь господина Хосидзимы, катехизатора общины, и сказала, что ее мать и сестра погребены под развалинами их дома в задней части миссии; одновременно священник заметил, что дом воспитательницы католического детского сада рухнул и погреб ее под собой. Пока отец Ласалль и госпожа Мурата, экономка миссии, откапывали воспитательницу, отец Кляйнзорге поспешил к уничтоженному дому катехизатора и стал разбирать груду обломков. Из-под нее не раздавалось ни звука – он был уверен, что мать и дочь Хосидзима погибли. Наконец в том месте, которое совсем недавно было углом кухни, он увидел голову госпожи Хосидзима. Полагая, что она мертва, он стал вытаскивать ее за волосы, но она внезапно закричала: «Итай! Итай! Больно! Больно!» Он продолжил раскапывать и поднял ее из руин. Ему также удалось найти ее дочь. Обе пострадали не очень сильно.

Общественная баня, расположенная рядом с территорией миссии, загорелась, но, поскольку ветер дул с юга, священники решили, что огонь обойдет их стороной. И все же отец Кляйнзорге проявил предусмотрительность: пошел в дом, чтобы забрать кое-какие вещи, которые ему не хотелось терять. Его комната являла собой странное и парадоксальное зрелище. На торчащем из стены крючке болталась полностью сохранившаяся аптечка, но вся одежда священника, висевшая на соседних крючках, исчезла. Его рабочий стол рассыпался в щепки, которые теперь валялись по всей комнате, а простенький чемодан из папье-маше, ранее спрятанный под столом, стоял так, что не заметить его было невозможно: посреди дверного проема, ручкой вверх, без единой царапины. Позже отец Кляйнзорге стал объяснять это вмешательством Провидения, поскольку в чемодане лежал его требник, бухгалтерские книги всей епархии и существенная сумма бумажными купюрами, которая принадлежала миссии и была передана ему на хранение. Он выбежал из дома и спрятал чемоданчик в бомбоубежище.

Примерно в это время отец Цесьлик и отец Шиффер, который все еще истекал кровью, вернулись и рассказали, что дом доктора Канды лежит в руинах, а пожар не позволил им покинуть тот район, который они считали пострадавшим, и добраться до частной клиники доктора Фудзии на берегу реки Кио.

Клиники доктора Масакадзу Фудзии больше не было на берегу реки Кио – она покоилась в самой реке. После того как здание обвалилось, доктор Фудзии был настолько ошеломлен и его грудь так сильно сжимали две большие балки, что поначалу он не мог пошевелиться и просто висел на одном месте минут 20, пока утро становилось все темнее. Но потом мысль, что скоро начнется прилив и хлынувшая через устье вода накроет его с головой, испугала и заставила действовать; собрав все оставшиеся силы, он начал выкручиваться и изворачиваться (правда, не мог пользоваться левой рукой, которая была совершенно бесполезна из-за боли в плече), и довольно быстро ему удалось освободиться из тисков. Немного передохнув, он взобрался на груду бревен, отыскал одну балку – достаточно длинную, достававшую до берега, и, превозмогая боль, добрался по ней до суши.