Джон Голсуорси
В петле
– Мне не нужно ее адреса, – сказал он, – я его знаю.
– Что же вы, собственно, хотите?
– Она меня бросила. Я хочу развестись.
– Немножко поздно, пожалуй?
– Да, – сказал Сомс, и наступило молчание.
– Я плохо разбираюсь в этих вещах, если и знал что, так перезабыл, – промолвил Джолион, криво улыбнувшись. Ему самому пришлось ждать смерти, которая и развела его с первой миссис Джолион. – Вы что, хотите, чтобы я поговорил с ней?
Сомс поднял глаза и посмотрел в лицо своему кузену.
– Я полагаю, там есть кто-нибудь, – сказал он.
Джолион пожал плечами.
– Я ничего не знаю. Мне кажется, вы могли оба жить так, как если бы один из вас давно умер. Так обычно и делается.
Сомс повернулся к окну. Рано опавшие дубовые листья уже устилали террасу, кружились по ветру. Джолион увидел две фигуры, Холли и Вэла Дарти, направлявшихся через лужайку к конюшням. «Не могу же я служить и нашим и вашим, – подумал он. – Я должен стать на ее сторону. Я думаю, и отец был бы того же мнения». И на короткое мгновение ему показалось, что он видит фигуру отца, сидящего в старом кресле, как раз позади Сомса, положив ногу на ногу, с «Таймс» в руках. Видение исчезло.
– Мой отец любил ее, – тихо сказал он.
– Не понимаю, за что, – не оборачиваясь, ответил Сомс. – Сколько горя она причинила вашей дочери Джун; она всем причиняла только горе. Я давал ей все, что она хотела. Я даже готов был простить ее, но она предпочла бросить меня.
Звук этого глухого голоса подавлял всякое сочувствие в Джолионе. Что такое есть в этом человеке, что не позволяет проникнуться к нему участием?
– Я могу съездить к ней, если вам угодно, – сказал он. – Я думаю, что она будет рада разводу, впрочем, не знаю.
Сомс кивнул.
– Да, пожалуйста. Я знаю, где она живет, но я не желаю ее видеть.
Он несколько раз провел языком по губам, словно они у него пересохли.
– Может быть, вы выпьете чаю, – предложил Джолион и чуть не добавил: «И посмотрите дом». И он повел его в холл.
Позвонив и приказав подать чай, он подошел к своему мольберту и повернул картину к стене. Ему почему-то не хотелось, чтобы на нее смотрел Сомс, который стоял здесь, посреди этой большой комнаты с широкими простенками, предназначавшимися для его собственных картин. В лице своего кузена, с этим неуловимым семейным сходством с ним самим, в этом упрямом, замкнутом, сосредоточенном выражении Джолион увидел что-то, что невольно заставило его подумать: «Этот никогда ничего не забудет, никогда своих чувств не выдаст. Несчастный человек!»
VII. Стригунок находит подружку
Юный Вэл, покинув старшее поколение Форсайтов, подумал: «Вот скучища! Уж дядя Сомс выдумает! Интересно, что собой представляет эта девчонка!» Он не предвкушал никакого удовольствия от ее общества, и вдруг он увидел, что она стоит тут и смотрит на него. Да какая хорошенькая! Вот повезло!
– Боюсь, что вы меня не знаете, – сказал он. – Меня зовут Вэл Дарти. Я ваш дальний родственник, троюродный брат или что-то в этом роде. Моя мать урожденная Форсайт.
Холли, от застенчивости не решаясь отнять у него свою смуглую тонкую ручку, сказала:
– Я не знаю никого из моих родственников. Их много?
– Куча. И по большей части ужасный народ. Конечно, я не… ну, во всяком случае, те, кого я знаю. Родственники всегда ужасны, ведь правда?
– Должно быть, они тоже находят нас ужасными, – сказала Холли.
– Не знаю, почему бы. Уж во всяком случае вас-то никто не найдет ужасной.
Холли подняла на него глаза, и задумчивая чистота этих серых глаз внезапно внушила Вэлу чувство, что он должен быть ее защитником.
– Конечно, разные бывают люди, – глубокомысленно заметил он. – Ваш папа, например, выглядит очень порядочным человеком.
– Еще бы, – сказала Холли с жаром, – он такой и есть.
Краска бросилась в лицо Вэлу: зал в «Пандемониуме», смуглый господин с розовой гвоздикой в петлице, оказавшийся его собственным отцом!
– Но вы же знаете, что такое Форсайты, – почти злобно добавил он. – Ах, простите, я забыл, вы не знаете.
– А что же они такое?
– Ужасные скопидомы, ничего спортсменского. Посмотрите, например, на дядю Сомса.
– Что ж, с удовольствием, – сказала Холли.
Вэл подавил желание взять ее под руку.
– Ах, нет, – сказал он, – пойдемте лучше погуляем. Вы еще успеете на него насмотреться. Расскажите мне, какой у вас брат.
Холли повела его на террасу и оттуда на лужайку, не отвечая на его вопрос. Как описать Джолли, который, с тех пор как она себя помнит, всегда был ее господином, повелителем и идеалом?
– Он, верно, командует вами? – коварно спросил Вэл. – Я с ним познакомлюсь в Оксфорде. Скажите, у вас есть лошади?
Холли кивнула.
– Хотите посмотреть конюшни?
– Очень!
Они прошли мимо дуба и сквозь редкий кустарник вышли во двор. Во дворе под башней с часами лежала мохнатая коричнево-белая собака, такая старая, что она даже не поднялась, увидя их, а только слегка помахала закрученным кверху хвостом.
– Это Балтазар, – сказала Холли. – Он такой старый, ужасно старый, почти такой же, как я. Бедненький! Он так любит папу!
– Балтазар! Странное имя! Но он, знаете, не породистый.
– Нет! Но он милочка. – И она нагнулась погладить собаку.
Мягкая, гибкая, с темной непокрытой головой, с тонкими загорелыми руками и шеей, она казалась Вэлу странной и пленительной, словно что-то, скользнувшее между ним и всем тем, что он знал прежде.
– Когда умер дедушка, – сказала она, – он два дня ничего не ел. Вы знаете, он видел, как дедушка умирал.
– Это старый Джолион? Мама всегда говорит, что это был замечательный человек.
– Это правда, – просто ответила Холли и открыла дверь в конюшню.
В широком стойле стояла серебристо-каурая лошадка ростом около пяти футов, с длинным темным хвостом и такой же гривой.
– Это моя Красотка.
– Ах, – сказал Вэл, – чудная кобылка. Только хорошо бы ей подрезать хвост. Она будет куда шикарнее! – Но, встретив удивленный взгляд Холли, он внезапно подумал: «А в общем не знаю, пусть будет, как ей нравится!» Он потянул носом воздух конюшни. – Лошади хорошая штука, правда? Мой отец… – Он запнулся.
– Да? – сказала Холли.
Неудержимое желание открыться ей чуть не завладело им, но нет, не совсем.
– Да нет, просто он массу денег тратил на них. Я тоже, знаете, страшно увлекаюсь и верховой ездой, и охотой. Ужасно люблю скачки. Я бы хотел сам участвовать в скачках. – И, забыв, что ему осталось пробыть в городе только один день и что у него уже два приглашения, он с воодушевлением предложил: – А что, если я завтра возьму напрокат лошадку, вы поедете со мной в Ричмонд-парк?
Холли захлопала в ладоши.
– О, конечно! Я просто обожаю ездить верхом. Но вот же лошадь Джолли. Вы можете поехать на ней. И мы могли бы поехать после чая.
Вэл с сомнением посмотрел на свои ноги в брюках. Он мысленно видел себя перед ней безукоризненным, в высоких коричневых сапогах и в бедсфордовских бриджах.
– Мне не хочется брать его лошадь, – сказал он. – Может быть, ему это будет неприятно. Кроме того, дядя Сомс, наверно, скоро поедет домой. Конечно, я у него не на привязи, вы не думайте. А у вас есть дядя? Лошадка недурная, – заключил он, окидывая критическим взглядом лошадь Джолли темно-гнедой масти, сверкающую белками глаз. – У вас здесь, наверно, нет охоты?
– Нет; мне, пожалуй, и не хотелось бы охотиться. Это, конечно, ужасно интересно, но это жестоко, ведь правда? И Джун тоже так говорит.
– Жестоко? – воскликнул Вэл. – Какая чепуха! А кто это такая – Джун?
– Моя сестра, знаете, сводная сестра, она гораздо старше меня.
Она обхватила обеими руками морду лошади Джолли и потерлась носом об ее нос, тихонько посапывая, что, казалось, производило на животное гипнотизирующее действие. Вэл смотрел на ее щеку, прижимавшуюся к носу лошади, и на ее сияющие глаза, устремленные на него. «Она просто душечка», – подумал он.
Они пошли обратно к дому, настроенные уже не так разговорчиво; за ними поплелся теперь пес Балтазар, медлительность которого нельзя было сравнить ни с чем на свете, причем он явно выражал желание, чтобы они не превышали его скорости.
– Чудесное здесь место, – сказал Вэл, когда они остановились под дубом, поджидая отставшего Балтазара.
– Да, – сказала Холли и вздохнула. – Но, конечно, мне бы хотелось побывать всюду. Мне бы хотелось быть цыганкой.
– Да, цыганки – это чудно, – подхватил Вэл с убеждением, которое, по-видимому, только что снизошло на него. – А вы знаете, вы похожи на цыганку.
Лицо Холли внезапно озарилось, засияло, точно темные листья, позолоченные солнцем.
– Бродить по всему свету, все видеть, жить под открытым небом – разве это не чудесно?
– А правда, давайте! – сказал Вэл.
– Да, да. Давайте!
– Вот будет здорово, и только вы да я, мы вдвоем.
Холли вдруг заметила, что это получается как-то не совсем удобно, и вспыхнула.
– Нет, мы непременно должны устроить это, – настойчиво повторил Вэл, но тоже покраснел. – Я считаю, что нужно уметь делать то, что хочешь. Что у вас там за домом?
– Огород, потом пруд, потом роща и ферма.
– Идемте туда.
Холли взглянула в сторону дома.
– Кажется, пора идти чай пить, вон папа нам машет.
Вэл, проворчав что-то, направился за ней к дому.
Когда они вошли в гостиную, вид двух пожилых Форсайтов, пьющих чай, оказал на них магическое действие, и они моментально притихли. Это было поистине внушительное зрелище. Оба кузена сидели на диванчике маркетри, имевшем вид трех соединенных стульев, обтянутых серебристо-розовой материей, перед ними стоял низенький чайный столик. Они сидели, отодвинувшись друг от друга, насколько позволял диван, словно заняли эту позицию, чтобы избежать необходимости смотреть друг на друга, и оба больше пили и ели, чем разговаривали, – Сомс с видом полного пренебрежения к кексу, который тем не менее быстро исчезал, Джолион – словно слегка подсмеиваясь над самим собой. Постороннему наблюдателю, конечно, не пришло бы в голову назвать их невоздержанными, но тот и другой уничтожали изрядное количество пищи. После того как младших оделили едой, прерванная церемония продолжалась своим чередом, молчаливо и сосредоточенно, до тех пор пока Джолион, затянувшись папиросой, не спросил Сомса:
– А как поживает дядя Джемс?
– Благодарю вас, очень слаб.
– Удивительная у нас семья, не правда ли? Я как-то на днях вычислял по фамильной библии моего отца среднее долголетие десяти старших Форсайтов. Вышло восемьдесят четыре года, а ведь пятеро из них еще живы. Они, по-видимому, побьют рекорд. – И, лукаво взглянув на Сомса, он прибавил: – Мы с вами уже не то, что они были.
Сомс улыбнулся. «Неужели вы и в самом деле думаете, будто я могу согласиться, что я не такой, как они, – казалось, говорил он, – или что я склонен уступить что-нибудь добровольно, особенно жизнь?»
– Мы, может быть, и доживем до их возраста, – продолжал Джолион, – но самосознание, знаете ли, большая помеха, а в этом-то и заключается разница между ними и нами. Нам не хватает уверенности. Когда и как родилось его самосознание, мне не удалось установить. У отца оно уже было в небольшой дозе, но я не думаю, чтобы у кого-нибудь еще из старых Форсайтов его было хоть на йоту. Никогда не видеть себя таким, каким видят тебя другие, – прекрасное средство самозащиты. Вся история последнего века сводится к этому различию между нами. А между нами и вами, – прибавил он, глядя сквозь кольцо дыма на Вэла и Холли, чувствовавших себя неловко под его внимательным и слегка насмешливым взглядом, – разница будет в чем-то другом. Любопытно, в чем именно.
Сомс вынул часы.
– Нам пора отправляться, – сказал он, – чтобы не опоздать к поезду.
– Дядя Сомс никогда не опаздывает на поезд, – с полным ртом пробормотал Вэл.
– А зачем мне опаздывать? – просто спросил Сомс.
– Ну, я не знаю, – протянул Вэл, – другие же опаздывают.
В дверях, у выхода, прощаясь с Холли, он незаметно задержал ее тонкую смуглую руку.
– Ждите меня завтра, – шепнул он, – в три часа я буду встречать вас на дороге, чтобы сэкономить время. Мы чудно покатаемся.
У ворот он оглянулся на нее, и, если бы не его принципы благовоспитанного молодого человека, он, конечно, помахал бы ей рукой. Он был совсем не в настроении поддерживать беседу с дядей. Но с этой стороны ему не грозило опасности. Сомс, погруженный в какие-то далекие мысли, хранил полное молчание.
Желтые листья, падая, кружились над двумя пешеходами, пока они шли эти полторы мили по просеке, которой так часто хаживал Сомс в те давно минувшие дни, когда он с тайной гордостью приходил посмотреть на постройку этого дома, дома, где он должен был жить с той, от которой теперь стремился освободиться. Он оглянулся и посмотрел на теряющуюся вдали бесконечную осеннюю просеку между желтеющими изгородями. Как давно это было! «Я не желаю ее видеть», – сказал он Джолиону. Правда ли это? «А может быть, и придется», – подумал он и вздрогнул, охваченный той внезапной дрожью, про которую говорят, что это бывает, когда ступишь на свою могилу. Унылая жизнь! Странная жизнь! И, искоса взглянув на своего племянника, он подумал: «Хотел бы я быть в его возрасте! Интересно, какова-то она теперь!»
VIII. Джолион исполняет свои обязанности попечителя
Когда те двое ушли, Джолион не вернулся к работе, потому что уже спускались сумерки, но прошел в кабинет со смутным и безотчетным желанием воскресить то краткое видение – отца, сидящего в старом кожаном кресле положив ногу на ногу, и глядящего спокойным взглядом из-под купола своего огромного лба. Часто в этой маленькой комнате, самой уютной в доме, Джолион переживал минуты общения с отцом. Не то чтобы он твердо верил в существование не умирающей человеческой души – чувство его далеко не было столь логическим, – скорее это было какое-то воздушное прикосновение, подобное запаху, или одно из тех сильных анимистических впечатлений от форм или игры света, к которым особенно восприимчивы люди, обладающие глазом художника. Только здесь, в этой маленькой, ничуть не изменившейся комнате, где отец проводил большую часть своего времени, можно было еще почувствовать, что он ушел не совсем, что мудрый совет этого старого ума, теплота его властного обаяния еще живы.
Что посоветовал бы отец теперь, когда старая трагедия вспыхнула вновь, что сказал бы он на эту угрозу той, к которой он так привязался в последние недели своей жизни? «Я должен сделать для нее все, что могу, – думал Джолион. – Он поручил ее мне в завещании. Но что нужно сделать?»
И, словно надеясь обрести мудрость, душевное равновесие и тонкий здравый смысл старого Форсайта, он сел в его кресло и положил ногу на ногу. Но у него было такое чувство, словно пустая тень села в это кресло; ничто не осенило его, только ветер постукивал пальцами в потемневшую стеклянную дверь.
«Поехать к ней, – думал он, – или попросить ее приехать сюда? Какова была ее жизнь? Как-то она живет теперь? Ужасно раскапывать все это после стольких лет». И снова фигура его кузена, стоящего, упершись рукой в парадную дверь красивого зеленовато-оливкового цвета, вынырнула, отчетливая, как кукла, выскакивающая на старинных часах, когда они бьют, и его слова раздались в ушах Джолиона звучнее всяких курантов: «Я не позволю никому вмешиваться в мои дела. Я уже сказал вам, и я повторяю еще раз: мы не принимаем». Отвращение, которое он почувствовал тогда к Сомсу, к его плоской бритой физиономии, выражением напоминавшей бульдога, к его сухой, крепкой, вылощенной фигуре, слегка пригнувшейся, как будто над костью, которую он не может проглотить, ожило снова с прежней силой и стало даже как-то острей. «Я не выношу его, – подумал он, – всем своим существом не выношу. И хорошо, что это так, мне легче будет стать на сторону его жены». Наполовину художник, наполовину Форсайт, Джолион по своему темпераменту ненавидел всякие, как он называл, «стычки»; пока его не выводили из себя, он мог служить прекрасным примером мудрого классического изречения о собаке: «Скорее удерет, чем полезет в драку». Легкая усмешка прочно осела в его бороде. Какая ирония, что Сомсу понадобилось явиться сюда, в этот дом, для него же выстроенный! Как он смотрел, как он озирался на эту могилу своих прежних чаяний; украдкой оглядывал стены, лестницу, оценивал все. И, словно угадывая мысли Сомса каким-то чутьем, Джолион подумал: «Я уверен, что он и сейчас не прочь был бы жить здесь. Он никогда не перестанет желать того, что когда-то было его собственностью. Ну что же, я должен что-то предпринять так или иначе, но как это неприятно, ужасно неприятно!»
Поздно вечером он написал в Челси, прося у Ирэн разрешения увидеться с ней.
Старый век, который видел такой пышный расцвет индивидуализма, закатываясь, угасал в небе, оранжевом от надвигающихся бурь. Слухи о войне усиливали лондонскую сутолоку, обычную в конце лета. И Джолиону, нечасто приезжавшему в город, улицы казались лихорадочно беспокойными от всех этих недавно вошедших в моду автомобилей, которых он не одобрял с эстетической точки зрения. Он считал их, пока ехал в своем экипаже, и выяснил, что их приходится один на двадцать кебов. «Год назад их было один на тридцать, – подумал он, – по-видимому, они привьются. Только шуму больше и вдобавок вонь». Он был одним из тех весьма редких либералов, которые не терпят ничего нового, едва только оно воплощается в жизнь. Он велел кучеру свернуть поскорее от всей этой сутолоки к реке – ему хотелось посмотреть на воду сквозь мягкую завесу платанов. У небольшого дома, ярдах в пятидесяти от набережной, он сказал кучеру остановиться и подождать и поднялся в бельэтаж.
– Да, миссис Эрон дома.
Джолион, помнивший убогое изящество этой крошечной квартирки восемь лет назад, когда он приехал сообщить Ирэн об оставленном ей наследстве, сразу заметил влияние прочного, хотя и весьма скромного дохода. Все кругом было новое, изысканное, всюду пахло цветами. Общий тон был серебристый, с черными, золотыми и голубовато-белыми пятнами. «С большим вкусом женщина», – подумал он. Время милостиво обошлось с Джолионом, ибо он был Форсайт. Но Ирэн время словно совсем не коснулось, таково было, по крайней мере, его впечатление. Когда она вышла к нему в сером бархатном платье, протянув руку и слегка улыбаясь, она показалась ему ничуть не постаревшей: те же мягкие темные глаза, темно-золотистые волосы.
– Садитесь, пожалуйста.
Ему, кажется, никогда не приходилось садиться с чувством большей неловкости.
– Вы совсем не изменились, – сказал он.
– А вы помолодели, кузен Джолион.
Джолион провел рукой по волосам, обилие которых его всегда утешало.
– Я старик, но я этого не чувствую. Это одна из добрых сторон живописи: она сохраняет вам молодость. Тициан жил до девяноста девяти лет, и понадобилась чума, чтобы свести его в могилу. Вы знаете, когда я увидал вас в первый раз, я вспомнил об одной его картине.
– А когда вы меня видели в первый раз?
– В Ботаническом саду.
– Как же вы меня узнали, если никогда до тех пор не видели?
– По одному человеку, который подошел к вам.
Он пристально смотрел на нее, но она не изменилась в лице и спокойно сказала:
– Да, несколько жизней тому назад.
– Откройте ваш секрет молодости, Ирэн.
– Люди, которые не живут, прекрасно сохраняются.
Гм! Звучит горько! Люди, которые не живут. Но с этою можно начать разговор, и он так и сделал.
– Вы помните моего кузена Сомса? – Он заметил, что она чуть улыбнулась на этот нелепый вопрос, и продолжал: – Он два дня назад был у меня. Он хочет получить развод. А вы хотели бы этого?
– Я? – вырвалось у нее изумленно. – После двенадцати лет немножко поздно, пожалуй. Не трудно ли это будет?
Джолион твердо посмотрел ей в лицо.
– Если… – начал он.
– Если у меня нет любовника? Но у меня с тех пор никого не было.
Что почувствовал он при этих простых чистосердечных словах? Облегчение, удивление, жалость? Венера, у которой двенадцать лет нет возлюбленного!
– Но все-таки, – сказал он. – Я думаю, вы много дали бы, чтобы быть совсем свободной.
– Не знаю. Какой в этом смысл теперь?
– Ну а если бы вы кого-нибудь полюбили?
– Ну и любила бы.
В этих простых словах она, казалось, выразила всю философию женщины, от которой отвернулся свет.
– Так! Что же, ему передать что-нибудь от вас?
– Только то, что я сожалею, что он не свободен. У него ведь была возможность. Не знаю, почему он ею не воспользовался.
– Потому что он Форсайт. Мы, знаете, никогда не расстаемся с нашим добром, пока нам не захочется получить вместо него что-нибудь другое; да и тогда неохотно.
Ирэн улыбнулась.
– И вы тоже, кузен Джолион? А мне кажется, вы не такой.
– Я, конечно, немножко выродок – не совсем чистый Форсайт. Я никогда не пишу полупенни на моих чеках, я всегда округляю, – смущенно сказал Джолион.
– Ну, а что же теперь хочет Сомс вместо меня?
– Не знаю, детей, может быть.
Она секунду сидела молча, опустив глаза.
– Да, – прошептала она наконец. – Это тяжело. Я бы рада была ему помочь, если бы могла.
Джолион разглядывал свою шляпу. Чувство неловкости овладевало им все больше и вместе с тем чувство восхищения, удивления и жалости. Какая она милая, и так одинока; и как все это сложно!
– Так вот, – сказал он. – Я, конечно, увижу Сомса. Если я чем-нибудь могу вам помочь, знайте, я всегда к вашим услугам. Вы должны видеть во мне заместителя отца, правда, довольно жалкого. Во всяком случае, я сообщу вам о результатах моего разговора с Сомсом. Он ведь может и сам представить материал.
Она покачала головой.
– Ему это многого будет стоить; а мне терять нечего; я бы рада была помочь ему освободиться; но я не представляю себе, что я могу сделать.
– Я пока что тоже, – сказал Джолион.
Вскоре после этого он простился и вышел.
Он уселся в кеб. Половина третьего! Сомс сейчас у себя в конторе.
– В Полтри! – крикнул он в окошечко.
Перед зданием парламента и на Уайтхолл газетчики выкрикивали: «Серьезное положение в Трансваале!» – но он почти не замечал этих криков, занятый своими мыслями об этом поистине прекрасном лице, о ее мягких темных глазах и об этой фразе: «У меня никого не было с тех пор». Что делать, как жить такой женщине, когда жизнь ее вот так остановилась? Одна, без защиты, ведь рука любого мужчины угрожает ей или, вернее, протягивается к ней, чтобы схватить ее при первой возможности. И вот так она живет год за годом!
Слово «Полтри» вверху над пешеходами вернуло его к действительности.
«Форсайт, Бастард и Форсайт» – черными буквами на гороховом фоне – исполнили его некоторой решимости, и он поднялся по каменной лестнице, бормоча:
– Вот они, ревнители собственности! Но ведь без них не обойдешься!
– Мне нужно видеть мистера Сомса Форсайта, – сказал он мальчику, открывшему дверь.
– Как доложить?
– Мистер Джолион Форсайт.
Мальчик посмотрел на него с любопытством – ему еще никогда не доводилось видеть Форсайта с бородой – и исчез.
Контора «Форсайт, Бастард и Форсайт» постепенно поглотила контору «Тутинг и Баулс» и занимала теперь весь второй этаж. Фирма сейчас состояла, собственно, из одного Сомса и изрядного количества старших и младших клерков. Уход Джемса около шести лет назад положил начало быстрому росту этой монополии, но она с особенной скоростью пошла в гору с уходом Бастарда, которого, как утверждали многие, доконала тяжба Фрайера против Форсайта, запутывавшаяся все больше и больше и сулившая все меньше выгод тяжущимся сторонам. Сомс, с его более трезвым отношением к делу, не позволял себе беспокоиться зря; напротив, он давно предугадал, что судьба наградит его на этом деле двумястами фунтами годового дохода чистоганом, и почему бы и нет?
Когда Джолион вошел, его двоюродный брат составлял список тех процентных бумаг, которые, ввиду слухов о войне, он решил посоветовать своим клиентам продать, раньше чем это сделают другие. Он искоса взглянул на Джолиона и сказал:
– Здравствуйте. Одну минуту. Присядьте, пожалуйста.
И, дописав последние три цифры, положил линейку, чтобы отметить строчку, и повернулся к Джолиону, покусывая плоский указательный палец.
– Да? – сказал он.
– Я виделся с ней.
Сомс нахмурился.
– Ну и что же?
– Она осталась верна прошлому.
Сказав это, Джолион тотчас же упрекнул себя. Лицо его кузена вспыхнуло густым багрово-желтым румянцем. И что его дернуло дразнить это несчастное животное!
– Мне поручено передать, что она очень жалеет, что вы не свободны. Двенадцать лет – это большой срок. Вы лучше меня знаете закон и те возможности, которые он дает вам.
Сомс издал какой-то неясный хриплый звук, и затем оба на целую минуту замолчали. «Точно кукла восковая, – думал Джолион, следя за бесстрастным лицом, с которого быстро сбегал румянец. – Он никогда и вида не подаст, что он думает и что он собирается сделать. Точно кукла!» И он перевел взгляд на карту цветущего приморского городка Бай-стрит, будущий вид которого красовался на стене для поощрения собственнических инстинктов клиентов. У Джолиона мелькнула странная мысль: «Не предложит ли он мне сейчас получить по счету: «Мистеру Джолиону Форсайту – за совет по делу о моем разводе, за его отчет о визите к моей жене, за поручение отправиться к ней вторично, итого причитается шестнадцать шиллингов восемь пенсов».
Вдруг Сомс сказал:
– Я больше не могу так жить, говорю вам, я больше не могу.
Глаза его метались по сторонам, как у затравленного зверя, который ищет, куда бы скрыться. «А ведь он действительно страдает, – подумал Джолион, – мне не следует этого забывать только потому, что он неприятен мне».
– Конечно, – мягко сказал он, – но это в ваших руках. Мужчина всегда может добиться этого, если возьмет дело на себя.
Сомс круто повернулся к нему с глухим стоном, который, казалось, вырвался откуда-то из глубины:
– Почему я должен еще страдать после всего того, что я вытерпел? Почему?
Джолион только пожал плечами. Рассудок его соглашался, инстинкт восставал; почему – он не мог объяснить.
– Ваш отец, – продолжал Сомс, – почему-то симпатизировал ей. И вы, вероятно, тоже? – Он бросил на Джолиона подозрительный взгляд. – По-видимому, стоит только человеку причинить зло другому, он завоевывает всеобщее участие. Не знаю, в чем меня можно упрекнуть, и никогда не знал и раньше. Я всегда относился к ней хорошо. Я давал ей все, что она могла желать. Она мне была нужна.
Снова рассудок Джолиона поддакнул, но инстинкт снова воспротивился. «Что это? – подумал он. – Должно быть, я какой-то урод, ну а если так, пусть уж и буду такой, как есть, лучше уж быть уродом». – Ведь как-никак, – с какой-то угрюмой свирепостью заключил Сомс, – она была моей женой.
И тотчас слушателя его словно осенило: «Вот оно! Собственность! Ну что же, в конце концов, мы все владеем своим добром, но живыми людьми… брр!»
– Приходится считаться с фактами, – холодно возразил он, – или, вернее, с отсутствием таковых.
Сомс снова кинул на него быстрый подозрительный взгляд.
– С отсутствием таковых? – повторил он. – Да, но я не очень этому верю.
– Простите, – сказал Джолион. – Я передаю вам то, что она сказала. И это было сказано вполне определенно.
– Мой личный опыт не позволяет мне слепо доверяться ее словам. Мы еще посмотрим.
Джолион поднялся.
– До свидания, – сухо сказал он.
– До свидания, – ответил Сомс, и Джолион вышел, стараясь разгадать полуизумленное, полуугрожающее выражение лица своего двоюродного брата.
Он ехал на вокзал Ватерлоо в полном расстройстве чувств, как будто все существо его вывернули наизнанку; всю дорогу в поезде он думал об Ирэн в ее одинокой квартирке, и о Сомсе в его одинокой конторе, и о том, как странно парализована жизнь у обоих. «В петле, – подумал он, – и тот и другой, и ее красивая шейка – в петле!»
