Джон Гай
Англия Тюдоров. Полная история эпохи от Генриха VII до Елизаветы I

На самом деле считалось, что преступностью нужно заниматься на местном уровне. Соответственно, уголовное законодательство Генриха VII ориентировалось на мировых судей. Оно регулировало принятие ими на себя обязательств по поддержанию общественного порядка, ограничивало освобождение под залог подозреваемых в опасных преступлениях, требовало от мировых судей проверять состав присяжных и расследования шерифов, а также обязывало обеспечивать исполнение законодательства о бродяжничестве и по охране дикого зверя и птицы. Мировым судьям также отводились и чисто административные задачи. Они должны были помогать в оценке субсидий, расследовать ростовщические проценты и нарушения в отношении мер и весов, контролировать работу пабов, рассматривать жалобы на сборщиков налогов, проводить в жизнь законы, регулирующие потребление предметов роскоши, и статуты против игр в кости и незаконных развлечений. К 1485 году мировые судьи могли рассматривать дела подозреваемых в тяжких уголовных преступлениях в суде квартальных сессий, но тогда же получили право наказывать за менее значительные преступления на основании информации без предъявления обвинения в суде; их уполномочили отправлять в суд подозреваемых в участии в беспорядках и заключать их под стражу до судебного разбирательства; им вменялось осуществлять надзор за следствием о незаконных арестах и удостоверять имена преступников в Суд королевской скамьи, а также проверять жалобы на вымогательство со стороны шерифов, заместителей шерифов и клерков суда шерифа. Без сомнения, данные меры повысили роль мировых судей как местных руководителей и судей, рассматривающих уголовные дела. Более того, неуклонно росла значимость мировых судей как назначаемых короной должностных лиц, которые пусть и без жалованья, но со стратегической точки зрения отвечали за контроль над широким кругом задач и, несколько беспорядочно, над судебным преследованием преступности. К концу правления Генриха VII мировые судьи как представители исполнительной власти заменяли собой шерифа и феодала.

Факт остается фактом, что потребность в новом законодательстве была меньше, чем в средствах обеспечить соблюдение существующих законов. Эпиграмма XV века сетовала:

 
Много законов и мало прав,
Много актов парламента,
Да мало из них соблюдается^[94][95].
 

Тот же момент подчеркивал Главный судья Хасси на собрании судей в Блэкфрайерсе в 1485 году. «Законы, – говорил он, – никогда не будут достойно исполняться, пока все лорды, духовные и светские, в полном единстве, из любви и благоговения к Богу или королю, или к тому и другому, не станут полностью их соблюдать»^[96]. В этом смысле роль мировых судей была ключевой. Требовалось назначить надежных людей со знанием местной специфики, юридической квалификацией и достаточным общественным авторитетом, чтобы принимать решения. Наверное, самым значительным вкладом Генриха VII стало его решение при выборе мировых судей полагаться на средних джентри. Подобно Эдуарду IV, Генрих стремился ослабить узы, которые традиционно связывали местные интересы аристократии и джентри, что поощряло взяточничество в судах. Кроме того, король разрушил некоторые из имеющихся родственных групп и назначил новых мировых судей из придворных или средних джентри, в том числе профессиональных юристов и даже иной раз не проживавших в данном графстве. Он стремился создать группы сторонников короны. Генрих не завершил этот процесс, но Уолси продолжил его работу сходными средствами, и перед Реформацией произошел ощутимый сдвиг в сторону идеи мировых судей, подконтрольных короне. Однако именно потребность Генриха VIII отстоять разрыв с Римом в 1530-х годах стала причиной наиболее настойчивых усилий Тюдоров централизовать деятельность правоохранительных органов^[97].

Церковное законодательство Генриха VII тоже имело отношение к правоприменению. Статут 1485 года разрешил епископам наказывать тюремным заключением священников, клириков, монахов (и живущих в монастыре, и странствующих), которые были осуждены каноническим правом за преступления сексуального характера. Однако самой важной мерой стал акт 1489 года, который установил, что не посвященные в сан клирики могут воспользоваться привилегией неподсудности духовенства светскому суду только один раз^[98]. Соглашение о неподсудности духовенства светскому суду было достигнуто в ходе дискуссий Генриха II с Томасом Бекетом: принцип состоял в том, что светскому суду не разрешалось наказывать преступника, который доказал, что он клирик, но привилегия долгое время распространялась на грамотных мирян. Подобное положение дел привело к тому, что судьи имели возможность проявлять снисходительность в вопросе смертной казни. Однако с изобретением книгопечатания эта ситуация неожиданно привела к обратному результату – любой, кто смог приобрести псалтырь и прочесть или выучить наизусть так называемый «шейный стих» (обычно судьи выбирали 1-й или 14-й стих 55-го псалма), имел шанс избежать повешения. Прецеденты встречались удивительные: если человек читал достаточно медленно, сначала называл буквы и только потом складывал их вместе, это тоже признавалось удовлетворительным; более того, вполне достаточно было, если заключенный научился читать в тюрьме после ареста^[99]! Соответственно, статут 1489 года ограничил привилегию для не имеющих духовного сана однократным освобождением от суда, а во избежание обхода закона признанным виновными в убийстве надлежало ставить клеймо на большом пальце руки в виде буквы «М» (по первой букве английского слова murderer – убийца), а других опасных преступников клеймили буквой «T» (по первой букве слова thief – вор). Лицам, второй раз оказавшимся в суде, отказывали в неподсудности, если они не предъявляли свидетельства о рукоположении в духовный сан; другие законы отказывали в этой привилегии даже настоящему духовенству при втором покушении на опасное преступление. Сохранившиеся металлические клейма показывают, что закон применялся, однако его более широкое значение состоит в том, что это было первое тюдоровское наступление на традиционные привилегии церкви при помощи парламентского акта.

Тем не менее Генрих VII восстанавливал закон и порядок после Войны Алой и Белой розы не столько посредством отправления правосудия, сколько при помощи создания «дамокловых мечей»^[100]. Как позже признавался Дадли, король хотел «поставить многих людей под угрозу по своему усмотрению»^[101]. Он принуждал ведущие фигуры при дворе и в графствах к долговым обязательствам, залогам или облигациям (то есть контрактам, имеющим законную исковую силу, с суровыми финансовыми штрафами), которые обязывали их хранить верность короне или выполнять определенные обязанности под страхом конфискации имущества. Различным партиям при дворе следовало взять на себя обязательства, «потому что его светлость добьется, чтобы они это сделали». Тот факт, что Генрих лично контролировал данную систему, раскрывает запись в одном из деловых дневников Джона Херона «об определенных личностях, которые еще не закончили дела с королем. И его светлость сказал, что имеет список их имен»^[102]. Истинная правда, что взаимные поручительства и залоги Генриха VII нередко касались настоящих долгов перед короной. Однако многие сотни обязательств были чисто политическими: они требовали от знати и джентри поведения, приемлемого с точки зрения короля, и не имели отношения к судам общего права. В долговых обязательствах Генриха имелись пункты о штрафах за невыполнение условий договора, которые составляли от £100 до £10 000. Хотя полный штраф обычно представлял собой большую сумму, главной целью короля было держать магнатов в зависимости в обход надлежащей судебной процедуры^[103].Если считалось, что человек повел себя не так, как надо, его просто будут преследовать за долг в соответствии с договором, оспаривать в суде суть или состав предполагаемого преступления было невозможно. Другими словами, Генрих VII использовал долговые обязательства, чтобы добиться подчинения не по закону, точно так же, как король Иоанн и Ричард II использовали незаполненные пожалования со своей подписью, и эта система поддерживала сама себя, поскольку штрафной договор приводил к дальнейшему обязательству выплачивать штраф в рассрочку^[104]. Возможно, система Генриха была политически необходимой, но с точки зрения морали она, конечно, вызывала сомнения. Оправдывали такие средства цели короля или нет – вопрос, ответить на который затруднительно.

Полидор Вергилий, приезжий сборщик папских налогов, которому Генрих сам поручил написать историю Англии, сделал два наблюдения. Первое касалось свойственного Генриху способа обращения со своей элитой:

Король желал (по его собственным словам) держать всех англичан в повиновении при помощи страха, он считал, что всякий раз, когда они наносили ему обиды, их побуждало к тому богатство… Всех своих состоятельных подданных, когда их признавали виновными в любом проступке, он сурово штрафовал, чтобы наказанием, которое главным образом лишало состояния не только самих людей, но даже их потомков, сделать население менее готовым к бунту и одновременно воспрепятствовать любым другим преступлениям^[105].

Весьма похоже, что при помощи залогов Генрих VII действительно подорвал моральный дух своей титулованной аристократии. Из 62 пэрских родов, живших в течение его правления, примерно 46 находились в зависимости от милости короля: семь были объявлены вне закона, 36 – связаны залогами, из которых минимум пять получили суровые штрафы, а три находились под давлением другими средствами. Всего 16 семей остались незатронутыми^[106].

Генрих настойчиво использовал и свои исключительные феодальные права. Он во всех направлениях разослал комиссии, и погоня за увеличением доходов в 1508 году привела к назначению Эдварда Белкнапа инспектором королевской прерогативы. Использовались все доступные средства: опека, перевод выморочного имущества в казну, судебная защита, разрешение на брак лиц, находящихся под опекой короля, и вдов, поиски скрытых земель (то есть земель, по закону принадлежащих короне, но факт принадлежности которых оставался неизвестен королевским служащим). Нарушения тщательно разъяснялись, несмотря на административные сложности: дела прослеживались по судебным документам на десятилетия назад. В 1505–1506 годах, например, члены комиссий по скрытым землям зарегистрировали 93 возврата отчуждений, несовершеннолетних и умственно неполноценных собственников, а также неправомерных захватов недвижимости до вступления в совершеннолетие законных владельцев – один случай произошел более 40 лет назад^[107]. Для владельцев земли эти процедуры были обоюдоострым мечом: им не только приходилось сразу оплачивать просроченные сборы, но корона могла и наложить временный арест на землю до рассмотрения дела в суде, а это означало, что они также лишались своего ленного дохода. Если бы кто-то протестовал слишком громко, его стали бы таскать по судам, которые чувствительны к «крайностям закона».

Второе наблюдение Полидора касалось последних лет правления Генриха. Он отметил, что первый Тюдор стал давать волю алчности:

Ибо он начал относиться к своим подданным более строго и жестоко, чем прежде, дабы (как он сам утверждал) обеспечить их полное ему повиновение. Сами же люди по-другому объясняли его отношение – они считали, что страдают не за свои прегрешения, а от жадности короля. На самом деле неизвестно, руководила ли им алчность изначально, но впоследствии она действительно стала очевидной^[108].

Споры вокруг предполагаемой жадности Генриха не кончаются до сих пор, однако вряд ли это имеет какой-то смысл, поскольку не подвергается сомнению тот факт, что король использовал все доступные правительству меры, чтобы получить деньги. Некоторые из его методов, наверное, были незаконными, большинство – недостойными, но во главе угла стояла государственная политика, а не элементарная алчность^[109].

Однако характер правления Генриха изменился с возвышением Совета правоведов после 1500 года^[110]. В данный орган входило несколько наиболее влиятельных и доверенных придворных Генриха: Брей, Эмпсон, Дадли, Джеймс Хобарт (генеральный прокурор), Томас Лукас (заместитель генерального прокурора), Джон Мордонт (канцлер герцогства Ланкастер), Хамфри Конингсби и Роберт Бруденелл (королевские судьи). Совет правоведов собирался в палате здания парламента герцогства Ланкастерского и представлял собой специализированную коллегию, отдельную от королевского Совета в целом. Его функцией было поддерживать королевские судебные иски, фискальные и феодальные, и отстаивать прерогативу короля любыми способами. Соответственно, члены Совета правоведов собирались почти каждый день и беспокоились исключительно о принуждении. Они отвергали, предвосхищали или вмешивались в решения судов общего права, а полномочия Совета разбираться в нарушении закона давали ему возможность действовать как административный суд без всяких ограничений, обусловленных недостатком уголовных санкций. К 1500 году именно Совет правоведов решал, когда и где преследовать в уголовном порядке уклоняющихся от уплаты феодальных налогов и нарушителей других привилегий короны. И именно этот орган все больше вел работу с документами и придавал эффективность системе Генриха VII по залогам и обязательствам. «Это было доминирование, которое в сочетании с использованием судебного процесса и залогов, обеспеченных системой информации и расследования, управляемых проницательными, юридически образованными, целеустремленными умами, позволило Совету правоведов господствовать на территории всей страны в последние десять лет жизни Генриха VII»^[111].

Форма правления Генриха VII и Совета правоведов после 1500 года представляла собой личную монархию в ее наивысшей точке. Однако распространил ли Генрих свою прерогативу слишком далеко? Похоже, он сделал это в трех специфических, разграниченных сферах и в результате подорвал устоявшиеся пути управления и патронажа масштабом применения залогов, руководством посмертными расследованиями и продажей должностей. В этих областях присутствовал определенный фискальный произвол.

Ничего нового в использовании финансовых инструментов в качестве дисциплинарных мер не было, однако система залогов Генриха VII отличалась такой обширностью, что, «должно быть, создала атмосферу постоянной настороженности, подозрений и страха»^[112]. При йоркистах только один пэр предоставил больше одного залога, а при Генрихе их количество увеличилось до 23: 11 предоставили пять и больше, два – целых 12, а лорд Маунтджой – 23. Джентри и духовенство тоже были подвергнуты системе обязательств, Дадли в 1505 году выдали целую пачку залогов, чтобы преследовать по суду ради прибыли короля. Находясь в заключении в Тауэре после смерти Генриха VII, Дадли признался, что король в 84 случаях наложил на своих подданных чрезмерное обременение; людей принудили к залогам в несправедливых, относительно их реальных проступков, объемах. Некоторых безо всяких условий подвергли простым и полным долговым обязательствам^[113]. «Это было, – заявил Дадли, – вопреки рассудку и совести, такого рода залоги следовало считать настоящими долгами», явно могли случаться ошибки. Например, лорд Дакр жаловался, что Эмпсон и Дадли незаслуженно обратили залог на 3000 марок в долг, подлежащий оплате в Михайлов день. Дадли сказал о Генрихе: «Думаю, на самом деле он никогда не собирался их использовать». Это замечание свидетельствует, что настоящей целью короля было заставить повиноваться при помощи фискального принуждения в условиях утверждения новой династии, однако если в результате таких действий воцарились «настороженность, подозрения и страх», то методы Генриха изрядно и сильно били на упреждение.

Его управление посмертными расследованиями тоже было упреждающим. Цель подобных дознаний состояла в том, чтобы установить при помощи судов присяжных, имеет ли король какие-либо права в качестве главного владельца на имения покойных собственников. Если присяжные обнаруживали такие права, земли немедленно переходили в руки короля до выплаты бесспорным наследником необходимых ленных пошлин. А если наследник был несовершеннолетним, следствие устанавливало право короля на его опеку, содержание, брак и т. д. Понятно, что Эмпсон и Дадли иной раз запугивали присяжных, чтобы те признавали феодальные права короны, но такие шаги, похоже, не свидетельствовали об алчности^[114]. Финансовые потери не вступали в силу, поскольку потерпевший землевладелец имел возможность судебной защиты по общему праву либо на основании иска к короне о возврате имущества, сообщив новые факты, ранее неизвестные расследованию, либо по monstrans de droit, основанному на уже известных фактах. Это средство называлось «возражение ответчика по существу иска»: факты, установленные в расследовании, опровергались, и ранее вынесенный вердикт отменялся. На этой стадии упущенная прибыль возвращалась землевладельцу. Возражения рассматривались в процессах по общему праву Канцлерского суда (неопределенная, но важная сторона работы данного департамента). Полной ясности нет, однако из 50 дел, дошедших до нас от времени правления Генриха VII, в 21 случае корона безотлагательно признала справедливость возражения, в пяти – согласились, без всяких оговорок, что дознание было «сфальсифицировано». Другими словами, метод Генриха состоял в том, чтобы сначала стрелять, а потом задавать вопросы. Запутанное состояние земельного права XV столетия и уклонение от налогов, к которому были склонны землевладельцы, подталкивали Совет правоведов использовать сомнения в пользу короны, но попыток ограничить или препятствовать процедуре по возражениям не случалось. Агрессивные действия Генриха на дознаниях были тем не менее разрывом с прошлым.

О продаже должностей известно слишком мало, чтобы делать определенные выводы, но, опять нарушая традицию, Генрих VII продавал и важные, и незначительные посты. Английские монархи, в отличие от французских королей, избегали явной торговли королевской властью за наличный расчет, но среди лиц, уже занимающих должности, и претендентов на них было некоторое движение через продажу и покупку. Генрих иногда проявлял корысть, требуя вознаграждений от назначаемых на доходные места. Король дважды продавал должность главного судьи Суда общих тяжб за 500 марок (£333)^[115]. В одном из этих случаев Джон Шаа дал 200 марок и обязательство на £200, что будет назначен Томас Фровик. Плюсом было то, что Генрих сохранял рычаг воздействия на покупателя и таким образом косвенно на судью. Затем, лорд Добене предлагал взнос (£100) за пост спикера палаты общин для Роберта Шеффилда, но предложение Брея оказалось значительнее, и спикером стал Томас Энглфилд. Запись о первом предложении была зачеркнута, а на записи о втором есть пометки, сделанные собственной рукой Генриха; «выборами» управлял Томас Ловелл^[116]. Доктор Джон Йондж заплатил £1000 при назначении начальником судебных архивов; с Джона Эрнли стребовали £100 за пост генерального прокурора; Уильям Эсингтон отдал £166, чтобы стать пожизненным генеральным прокурором герцогства Ланкастер, но дар оказался бесполезным в 1509 году ввиду смерти короля. Мелкие чиновники, вроде секретарей мирового суда, платили от £13 до £26, однако все эти «продажи» нужно рассматривать в общем ряду: его советники не покупали своих назначений, кроме того, не похоже, чтобы королевская милость была полностью бесплатной когда-либо в истории Англии, но Генрих VII действительно нарушил обычаи продажей судебных должностей.

Бэкон считал, что Генрих VII накопил £1 800 000, но это чистый вымысел. Хотя ежегодный доход короля из всех источников в среднем составлял £104 800 в 1502–1505 годы и достиг £113 000 к 1509 году, Генрих был вынужден брать деньги в долг, собирать займы под печатью и в июле 1491 года получил разрешение Большого совета на поборы с населения под видом добровольных приношений. После того как его финансовая система заработала, он покупал драгоценности, посуду, ткани с золотным шитьем и т. д., а также тратил крупные суммы на строительство. Генрих реконструировал королевские дворцы в Вудстоке, Лэнгли и Шине, начал возведение новых в Уокинге и Хэнворте. Перестройка дворца в Шине началась в 1495 году и была завершена в 1501-м, тогда же король переименовал его в Ричмонд. Затраты только на этот дворец превысили £20 000. С 1491 по 1509 год Генрих потратил от £200 000 до £300 000 на ювелирные изделия и драгоценную посуду – самую надежную форму «инвестиций», но, когда он умер, казна была пуста. Денежные поступления Генриха VIII пришлось пустить на оплату долгов отца. Может быть, стоимость наследства Генриха VII в виде золотой и серебряной посуды равнялась его совокупному доходу за два года?

Вероятное объяснение сказки Бэкона кроется в основном принципе королевской казны – туда принимались только наличные. Тогда как в казначейство доходы приходили в виде «ассигнований», или кредитов по счетам от местных получателей, которые собирали деньги, а затем выплачивали их непосредственно тем, кому правительство хотело заплатить, в казну доходы приходили наличными. По европейским меркам, доход Генриха VII был относительно невелик, однако огромные государственные доходы французского короля Людовика XII, например, тоже управлялись на основе децентрализованной дебетовой финансовой системы. Вне всякого сомнения, именно блеск золота в сундуках королевской казны вызвал слухи о сокровищах Генриха. «Людовик был богат на бумаге, и это впечатляет историков; Генрих был богат наличными деньгами, и это впечатляло его современников»^[117].

Церковная политика Генриха VII ставит более сложные вопросы. Король был традиционно, даже нарочито набожен; он основал три монастыря, жертвовал на церковное строительство и помощь бедным. Генрих сам не интересовался богословием, но набожность была полезной опорой для его статуса, и он построил придел в восточной части Вестминстерского аббатства для своей гробницы и сделал вклад на 10 000 поминальных молебнов. К тому же он нетерпимо относился к ереси. За его правление в церковные суды отправили 73 подозреваемых, из которых (согласно «книге мучеников» Джона Фокса «Деяния и памятники») 11 человек сожгли на костре. Отношения между церковью и государством, а также между королем и папой были хорошими. Это, по всей вероятности, было заслугой архиепископа Мортона. Он, кроме того, что был одним из самых надежных наперсников Генриха, посетил Рим незадолго до Босуорта и заручился обещанием поддержки, которую решительно выразили после победы Генриха. Так, папа быстро дал разрешение на брак короля с Елизаветой Йоркской (оно требовалось, поскольку оба были потомками Джона Гонта). Дополнительно Иннокентий VIII издал буллу, в которой отлучил от церкви лиц, оспаривающих этот брак или права Генриха на английский престол (27 марта 1486 года). Особые отношения между церковью и государством к 1489 году закончились, но отношения короля с папой оставались мирными, за отдельными исключениями, возможно, потому, что папство нуждалось в деньгах и рассчитывало на английскую дотацию. Однако эта надежда не оправдалась, поскольку хотя Генрих VII и ввел церковный налог в объеме, невиданном со времен Генриха V, но сделал он это в собственных интересах, подготовив дорогу для Генриха VIII и Уолси, а Риму направил только £4000^[118].

Генрих VII не продлил подтверждение церковных привилегий и обычаев, выданное Эдуардом IV в 1462 году. Впрочем, Эдуард и сам не привел в исполнение условия этого документа, да и Мортон, судя по всему, не стремился убедить Тюдора сделать возобновление. К тому же появились некоторые юрисдикционные проблемы. В 1485 году, читая лекцию в юридической школе, Томас Кебелл заявил, что, «если все прелаты начнут делать местные уложения, это будет напрасный труд, потому что они не могут изменить закона страны». Он имел в виду, что английские церковные каноны не имеют юридической силы, если они противоречат доминирующему статутному и общему праву, а юрисдикцию церковных судов по делам долгов и контрактов уже оспаривали запретительными приказами, выданными Судом королевской скамьи^[119]. Несколько месяцев спустя судей попросили вынести решение по поводу юридической силы папского отлучения от церкви нескольких англичан, которые в Англии конфисковали квасцы у флорентийских купцов. Главный судья Хасси ответил указанием на предыдущие прецеденты отрицания папской юрисдикции на территории Англии. Разумеется, Генрих VII сразу же заверил Иннокентия, что, недавно заняв трон, он не хотел вмешиваться в надлежащую правовую процедуру, однако это были только слова^[120].

В 1486 году принялись также и за неприкосновенность церковного убежища. Убежищами были места, обычно здания церквей, где скрывающиеся от судебного преследования люди могли получить защиту: в некоторых местах давали постоянное пристанище, хотя в большинстве убежищ беглеца через 40 дней на законных основаниях можно было морить голодом, чтобы заставить подчиниться. В XV веке убежище очень уважалось, хотя Эдуард IV и Ричард III допускали отдельные нарушения. Однако во время слушаний дела об измене Хэмфри Стаффорда судьи Генриха вынесли решение, что при измене убежище может предоставить только король, и ни давность (то есть долгое использование убежища), ни папская булла не могут расширить королевское пожалование. Несколько судей утверждали даже, что никто не имеет права даровать такую привилегию. Соответственно, можно считать знаком готовности со стороны папства эпохи Возрождения к прагматичному сотрудничеству со светскими правителями Европы тот факт, что папа Иннокентий издал буллу, подтвержденную Александром VI и Юлием II, в которой этой привилегии лишались совершившие преступление повторно, ужесточался контроль за убежищами и короне разрешалось устанавливать охрану снаружи^[121]. Исправление тягчайших церковных злоупотреблений находилось в папской повестке ради защиты нужных привилегий, тем не менее решение судей от 1486 года подготовило почву для полного упразднения убежищ при Генрихе VIII.

Архиепископ Мортон тем временем получил разрешение от Иннокентия на посещение определенных монастырей, не входящих в епископскую юрисдикцию^[122]. В 1493–1494 годах Совет Генриха выступал против людей, которые обращаются к папе без дозволения короля^[123]. Уильям Уолкер принял назначение архидиаконом Сент-Дэвида без королевского согласия и сумел добиться отлучения от церкви епископа Хью Пейви. Настоятель монастыря Святого Креста в Ирландии поклялся не принимать буллы из Рима в ущерб королю. В последние годы правления Генриха еще несколько епископов тоже посчитали полезным искать помощи у светских властей против отлучения: в целом 76 официальных извещений об отлучении за 1500–1509 годы было наименьшим количеством за 10 лет с 1250 года. Судебные апелляции в Рим тоже резко сократились, хотя при Эдуарде IV их количество росло^[124].

Статуты о провизорах и превышении власти церковным органом – основные законы Средневековья, определяющие церковную юрисдикцию^[125]. Они были разработаны, чтобы исключить использование папской власти в делах, наносящих ущерб правам и интересам короля. При их применении каноническое право не действовало. Йоркисты не часто прибегали к этим актам. Ричард III даже допускал, что если церковный суд уже начал производство по делу из области общего права, то пусть судит по каноническому праву. Однако Генрих VII изменил эту политику на прямо противоположную, и, в отличие от ланкастерского применения обоих статутов, Совет правоведов короля поддерживал наступление на церковные суды судебными процессами по превышению власти церковными органами. Именно он выступал в качестве стороны процесса, а не частные лица. Поскольку наказания при превышении власти церковью предусматривали пожизненное заключение и конфискацию имущества обвиняемого в пользу короны, дело было серьезным. В процессах по этой статье отличился Джеймс Хобарт, генеральный прокурор и член Совета правоведов: он выступал обвинителем в Суде королевской скамьи и в качестве мирового судьи в Норфолке и Саффолке побуждал ответчиков в церковных судах подавать обвинения против судей церковного суда в Суд квартальных сессий. Он также пускал в дело закон Генриха VII, предоставляющий мировым судьям право принимать дела на основании информации без предъявления обвинения по статье о превышении власти церковным органом. Дадли тоже перечислил в своем признании церковные дела: 17 из 84 лиц, с которыми несправедливо обошелся Генрих VII, были священниками, и по меньшей мере дважды применялся статут о превышении власти^[126].

Кроме действий по статуту о превышении власти церковью, в правление Генриха VII многим частным лицам, представлявшим сторону в суде, выдавались приказы о запрещении производства по делу с целью не допустить слушаний в церковных судах дел по общему праву. В Суд королевской скамьи полился поток исков против церковных судей, которые якобы нарушили королевскую юрисдикцию. По сути, немногие из этих частных исков дошли до суда, и понадобилось бы дальнейшее расследование, чтобы объяснить их непосредственный смысл. Однако если помнить, что именно применение статута о превышении власти церковным органом в политической ситуации 1529 года уничтожило Уолси, то долговременная значимость процессуальных действий Суда королевской скамьи совершенно очевидна^[127].

Генрих VII изменил качество епископского сана, что подорвало духовное лидерство епископов. Последние продвижения по службе по церковной линии при Эдуарде IV ознаменовали начало отхода от политики Генриха VI: Эдуард при назначениях начал отдавать предпочтение юристам, а не богословам, епископство стало превращаться в награду за административную службу. Однако политика Генриха VII была настоящим тектоническим сдвигом. «Из 16 епископов, впервые назначенных в английские епархии Эдуардом IV, восемь (50 %) были правоведами и шесть (38 %) – богословами. Из 27 подобных назначений, сделанных Генрихом VII, 16 человек – юристы, в основном специалисты по гражданскому праву (57 %), и только шесть (21 %) – теологи»^[128]. Большинство теологов Генриха тоже служили на административных должностях – такая трансформация сана епископа была продуманной стратегией. Более того, государственная служба, даже в ущерб церкви, была обязательна для его епископов. Уильям Смит, епископ Линкольн, тщетно ходатайствовал о разрешении покинуть окраинные земли Уэльса, чтобы заняться пастырской работой; Ричарду Редману, епископу Эксетеру, пришлось платить за разрешение пребывать в своей епархии по £100 в год^[129]! Не проживающие по месту службы итальянцы стали епископами Вустера и Бата за политическую работу в Риме. К тому же Генрих был так же суров с епископами, как и со своей знатью: даже Ричарду Фоксу пришлось заплатить £2000 за то, чтобы его простили. Большинство епископов тяжко расплачивались за реституцию своих церковных владений, при этом все зависели от фискального феодализма и погони за доходами в результате дознаний по «старым прецедентам» в казначействе^[130].