Джон Дос Пассос
Манхэттен
– Я спал. Мне снилась маленькая блондинка. Я бы ее имел, если бы ты не разбудил меня.
Юнга, ворча, поднялся и несколько секунд смотрел на запад, где вода тонкой волнистой чертой упиралась в небо, твердое и резкое, как никель. Потом он пригнул голову Конго к палубе и побежал на корму; деревянные башмаки хлопали, спадая с его босых пяток.
Жаркая июньская суббота волочилась по Сто десятой улице. Сузи Тэтчер лежала в постели, вытянув на одеяле синие костлявые руки. Из-за тонкой перегородки долетали голоса. Молодая женщина кричала гнусаво:
– Говорю вам, мама, я не вернусь к нему!
Потом раздался укоризненный голос старой еврейки:
– Но, Роза, семейная жизнь – это не пиво и кегельбан. Жена должна повиноваться мужу и работать на него.
– Не хочу, не могу! Я не хочу возвращаться к этому грязному скоту.
Сузи присела на кровати, но ей не удалось услышать, что ответила старуха.
– Я больше не еврейка! – внезапно взвизгнула молодая женщина. – Тут не Россия! Тут Нью-Йорк! Тут у девушки есть свои права.
Потом дверь захлопнулась, и все стихло.
Сузи Тэтчер зашевелилась на постели и застонала. Эти ужасные люди не дают мне ни минуты покоя. Снизу долетело бренчанье пианолы. Играли вальс из «Веселой вдовы». О боже, почему Эд не возвращается? Жестоко оставлять больную женщину одну. Эгоист! Она скривила рот и заплакала. Потом успокоилась и лежала, устремив взор в потолок, следя за мухами, жужжавшими вокруг электрической лампочки. На улице загромыхала телега. Слышались визгливые детские голоса. Пробежал мальчишка с экстренным выпуском газеты. А что, если случится пожар? Вроде пожара театра в Чикаго. О, я сойду с ума! Она металась в кровати; ее ногти впивались в ладони. Я возьму еще таблетку. Может быть, мне удастся заснуть. Она приподнялась на локте и взяла последнюю таблетку из маленькой коробочки. Глоток воды, смывший таблетку, успокоил ее. Она закрыла глаза.
Внезапно она проснулась. Эллен прыгала по комнате; ее зеленая шляпа сползла на макушку, рыжеватые кудри развевались.
– Мамочка, я хочу быть мальчиком!
– Тише, дорогая. Мамочка нехорошо себя чувствует.
– Я хочу быть мальчиком.
– Что ты сделал с ребенком, Эд? Она так взволнована.
– Мы смотрели чудесную пьесу, Сузи. Тебе бы она, наверное, понравилась. Так поэтично! Мод Адамс была изумительна. Элли была в восторге.
– Глупо брать такую крошку…
– О папочка, я хочу быть мальчиком!
– Мне моя девочка нравится и так. Мы пойдем еще раз, Сузи, и возьмем тебя с собой.
– Эд, ты прекрасно знаешь, что я не поправлюсь.
Она сидела выпрямившись, ее увядшие желтые волосы свисали вдоль спины.
– О, я хотела бы умереть. Я хотела бы умереть и не быть вам больше в тягость… Вы оба меня ненавидите, иначе вы не оставляли бы меня одну. – Она закрыла лицо руками. – О, я хотела бы умереть! – зарыдала она.
– Сузи, ради бога, как тебе не стыдно! – Он обнял ее и сел на кровать рядом с ней.
Продолжая тихо плакать, она опустила голову к нему на плечо. Эллен стояла, глядя на них круглыми серыми глазами. Потом начала прыгать по комнате, напевая про себя:
– Элли будет мальчиком, Элли будет мальчиком!
Бэд плелся по Бродвею, прихрамывая из-за волдырей на ногах, мимо пустырей, на которых в траве среди крапивы и бессмертника блестели консервные банки, мимо рекламных щитов и вывесок, мимо лачуг и брошенных будок, мимо канав, полных щебня и раздавленных колесами отбросов, мимо серых каменных холмов, в которые настойчиво вгрызались паровые сверла, мимо ям, из которых вагонетки, полные камня и глины, карабкались по деревянному настилу на дорогу, пока не выбрался на новый тротуар, и пошел вдоль желтых кирпичных домов, заглядывая в окна мелочных лавок, китайских прачечных, закусочных, цветочных, овощных, портновских, гастрономических магазинов. Проходя под лесами строящегося здания, он встретился глазами со стариком, который сидел на краю тротуара и заправлял керосиновые лампы. Бэд остановился, подтянул брюки и откашлялся:
– Скажите, мистер, не укажете ли вы мне, где можно получить приличную работу?
– Работа бывает всякая, молодой человек, кроме приличной. Через месяц и четыре дня мне исполнится шестьдесят пять лет, работаю я с пяти лет и, признаться, ни разу еще не находил приличной работы.
– Мне всякая подойдет.
– Союзная карточка есть?
– Ничего у меня нет.
– Не получите никакой работы на постройках без союзной карточки, – сказал старик.
Он потер кистью руки серую щетину на подбородке и снова склонился над лампами. Бэд стоял, глядя на пыльные леса новой постройки, пока не заметил, что какой-то человек в коричневом котелке пристально всматривается в него из окна сторожевой будки. Неуклюже шаркая, он пошел дальше. Если бы я мог добраться до центра…
На углу вокруг большого белого автомобиля собралась толпа. Автомобиль пыхтел. Полисмен держал за руку маленького мальчика. Человек с красным лицом и белыми моржовыми бакенбардами, высунувшись из автомобиля, сердито говорил:
– Я заявляю – он бросил камень. Пора положить этому конец!
Женщина с волосами, завязанными на макушке в тугой узел, грозила кулаком человеку в автомобиле:
– Он чуть меня не переехал, констебль, чуть не переехал!
Бэд стоял около молодого мясника в переднике и спортивной кепке, сдвинутой на затылок.
– Что случилось?
– Не знаю. Опять автомобильная история, очевидно. Вы читаете газеты? Какое право имеют эти проклятые автомобили носиться по городу, сбивая с ног женщин и детей?
– А разве они это делают?
– Конечно!
– Скажите, не можете ли вы указать мне место, где можно получить работу?
Мясник рассмеялся:
– А я думал, вы просите милостыню. Видно, что вы нездешний. Я вам скажу, что вам надо делать. Идите прямо по Бродвею, пока не дойдете до ратуши.
– Это центр?
– Ну да. Потом зайдите в ратушу, спросите мэра и скажите ему, что, по вашим сведениям, в совете олдерменов есть свободные места.
– Ни черта у них нет, – проворчал Бэд и быстро пошел дальше.
– Бросайте, ребятки!.. Бросайте, черти полосатые!
– Ну-ка, покажи им, Слэтс.
– Семерочка! – Слэтс бросил кости и щелкнул потными пальцами. – Ах, черт!
– Ты, я вижу, замечательный игрок, Слэтс.
Грязные руки бросили по пятаку в центр круга, образованного торчащими вперед штопаными коленками. Пять мальчишек сидели на корточках под фонарем на Южной улице.
– Пошевеливайтесь, писуны!.. Бросайте кости, черт вас возьми!
– Кончай игру, ребята! Сюда идет Большой Леонард со своей бандой.
– Я ему выпущу мозги на панель!
Четыре мальчика побежали вдоль верфи, постепенно рассыпаясь и не оглядываясь. Самый маленький, с лицом без подбородка, похожим на клюв, остался на месте и спокойно собрал монеты. Потом он побежал вдоль стены и исчез в темном проходе между двумя домами. Он спрятался за трубой и ждал. Смутный шум голосов проник в проход, потом замер в конце улицы. Мальчик сосчитал пятаки. Десять штук.
– Ого, пятьдесят центов… Я скажу, что Большой Леонард все забрал.
У него были дырявые карманы, и он завязал пятаки в подол рубашки.
Винный бокал шушукался с фужером для шампанского перед каждым прибором на сверкающем белизной овальном столе. На восьми блестящих белых тарелках лежали, подобно черным бусам, на листах салата восемь порций икры, обрамленных ломтиками лимона, посыпанных рубленым луком и яичным белком.
– Beaucoup de soing[5], не забывай этого, – говорил старый лакей, морща шишковатый лоб.
Он был низкого роста, ходил переваливаясь; несколько прядей черных волос были зачесаны на макушку.
– Хорошо. – Эмиль важно кивнул головой; крахмальный воротничок был ему узок. Он опускал последнюю бутылку шампанского в никелированное ведро со льдом.
– Beaucoup de soing, sporca madonna! Этот тип сорит деньгами, как конфетти, и щедро дает на чай. Он очень богатый человек. Он тратит деньги без счета. – (Эмиль расправил складку на скатерти.)
– Не делай этого, у тебя грязные руки, могут остаться следы.
Переступая с ноги на ногу, они стояли в ожидании, с салфеткой под мышкой. Снизу, из ресторана, вместе с жирным запахом еды и звоном ножей и вилок доносились нежно кружащиеся звуки вальса.
Рот Эмиля сложился в почтительную улыбку, когда он увидел, что метрдотель, стоявший за дверью, поклонился кому-то. Появилась длиннозубая блондинка в розовом манто. Она висела на руке человека с лунообразным лицом, который нес цилиндр, держа его перед собою, точно полный до краев стакан. За ними вошла маленькая кудрявая девушка в синем – она смеялась, показывая зубы. Дальше – полная женщина с диадемой на голове и черной бархаткой на шее… нос бутылкой, длинное лицо табачного цвета… крахмальные сорочки, руки, поднесенные к белым галстукам, сверкание цилиндров и лакированных ботинок… Еще один – юркий человечек с золотыми зубами; он размахивал руками, изрыгая приветствия каркающим голосом. В пластроне его сорочки сверкал огромный бриллиант. Рыжеволосая девушка в передней собирала верхнее платье. Старый лакей подтолкнул Эмиля локтем.
– Это главный, – шепнул он краешком губ, низко кланяясь.
Эмиль прижался к стене, пока гости с шумом проходили в комнату. Запах пачулей заставил его внезапно покраснеть до корней волос.
– А где Фифи Уотерс? – воскликнул человек с бриллиантовой запонкой.
– Она сказала, что приедет не раньше чем через полчаса. Я думаю, что поклонники не выпускают ее из театра.
– Ну, мы не станем ее ждать, хотя бы сегодня был день ее рождения. Я никогда в жизни никого не ждал.
Он постоял секунду, обводя глазами женщин, сидевших за столом, потом вытянул манжеты из рукавов фрака и внезапно сел. Икра исчезла в одно мгновение.
– Человек, как насчет крюшона? – каркнул он.
– De suite, monsieur…
Эмиль, задерживая дыхание и втягивая щеки, убирал тарелки. На бокалах оседал иней – старый лакей наливал в них вино из хрустального кувшина, в котором плавали листья мяты, льдинки, лимонные корочки и длинные ломтики огурца.
– Вот! Это хорошо!
Человек с бриллиантовой запонкой поднес бокал к губам, пригубил и, поставив его на место, бросил насмешливый взгляд на свою соседку. Она намазывала масло на кусочки хлеба и, кладя их в рот, все время бормотала:
– Я очень мало ем, очень мало.
– Это не мешает вам пить, Мэри, не правда ли?
Она закудахтала и хлопнула его по плечу закрытым веером:
– И шутник же вы!
– Allumes moi ça, sropca madonna![6] – зашипел лакей на ухо Эмилю.
Эмиль зажег две горелки на столике для посуды, и запах горячего хереса, сливок и омаров начал распространяться по комнате. Было жарко, шумно, пахло духами и табаком. Подав омары и наполнив бокалы, Эмиль прислонился к стене и провел рукой по влажным волосам. Глаза его остановились на пухлых плечах женщины, сидевшей впереди него, потом скользнули вдоль напудренной спины к тому месту, где под кружевами отстегнулся маленький серебряный крючок. Человек с плешивой головой, сидевший рядом с ней, переплел свою ногу с ее ногой. Она была молода – одних лет с Эмилем. Она смотрела в лицо мужчине, и ее полуоткрытые губы были влажны. У Эмиля закружилась голова. Он не мог оторвать взгляд от ее спины.
– Но что случилось с прелестной Фифи? – каркнул человек с бриллиантом, прожевывая омар. – Как видно, она имела сегодня такой успех, что наша компания кажется ей чересчур скромной.
– У кого хотите закружится голова!
– Ну-с, если она думает, что мы ее будем ждать, мы ей преподнесем сюрприз. Хо-хо-хо! – заорал человек с бриллиантовой запонкой. – Я никогда в жизни никого не ждал и не собираюсь ждать.
Человек с лунообразным лицом отставил тарелку и играл браслетом на руке женщины, сидевшей рядом с ним.
– Вы сегодня настоящая красавица, Ольга.
– Я теперь как раз позирую одному художнику, – ответила женщина, держа свой бокал против света.
– Клянусь Богом, я куплю портрет.
– Едва ли это вам удастся.
Она покачала золотистой головкой.
– Вы скверный маленький бесенок, Ольга!
Она рассмеялась, не разжимая губ над длинными зубами.
Какой-то мужчина наклонился к человеку с бриллиантом, стуча толстым пальцем по столу:
– Нет, сэр, Двадцать третья улица в качестве объекта для операций с недвижимыми имуществами лопнула. Это все признают. Но вот о чем я хотел бы поговорить с вами частным образом, мистер Годэлминг… Как создаются миллионы в Нью-Йорке?.. Астор, Вандербильд, Фиш?.. Только на недвижимом имуществе! Теперь очередь за следующими пустырями… Почти рядом… Покупайте на Сороковой…
Человек с бриллиантом поднял бровь и покачал головой:
– Проведемте хоть один вечер не по-деловому. Как это говорится – «откинь заботы и печали», или что-то в этом роде… Эй, человек! Почему вы, черт возьми, не подаете шампанского?
Он встал на ноги, кашлянул в кулак и запел хриплым голосом:
О, если б океан сплошным шампанским был…
Все захлопали. Старый лакей только что обнес гостей пудингом и теперь, с красным как свекла лицом, вытаскивал тугую пробку из бутылки. Когда пробка выскочила, дама в диадеме взвизгнула. Пили за здоровье человека с бриллиантовой запонкой.
Он такой веселый, славный малый…
– Как называется это блюдо? – спросил человек с носом бутылкой, наклоняясь к девушке.
Ее черные волосы были разделены прямым пробором. Она была одета в светло-зеленое платье с пышными рукавами. Мужчина подмигнул и поглядел в упор в ее черные глаза:
– Это самое фантастическое блюдо, какое я когда-либо ел. Вы знаете, милая моя, я не часто приезжаю в этот город. – Он допил свой бокал. – Когда я уезжаю отсюда, я постоянно чувствую отвращение. – Его лихорадочный, блестящий от шампанского взгляд скользил по контурам ее шеи, плеч и остановился на голой руке. – Но на этот раз я думаю…
– Жизнь старателя, должно быть, захватывающе интересна, – прервала она, вспыхнув.
– Она была захватывающей в прежние времена. То была грубая, но мужская жизнь; я доволен, что нажил капитал в прежние времена… теперь мне так не повезло бы.
Она посмотрела на него:
– Как вы скромны, называя это везением!
Эмиль вышел из отдельного кабинета. В его услугах больше не нуждались. Рыжеволосая девица из гардероба прошла мимо с большим кружевным капором в руках. Он улыбнулся, попытался поймать ее взгляд. Она фыркнула и вздернула нос. Не хочет смотреть на меня, потому что я лакей. Ладно, когда я наживу деньги, я им покажу.
– Скажи Чарли, чтобы подал еще две бутылки «Моэт и Шандон», американский разлив, – раздался шипящий голос старого лакея.
Человек с лунообразным лицом встал:
– Леди и джентльмены…
– Эй, вы, поросята, тише! – прокричал чей-то голос.
– Свинья хочет говорить, – сказала Ольга шопотом.
– Леди и джентльмены! Вследствие отсутствия нашей звезды Вифлеема…
– Джилли, не кощунствуйте, – сказала дама в диадеме.
– Леди и джентльмены, так как я не привык…
– Джилли, вы пьяны!
– Я говорю – хоть счастье и покинуло нас…
Кто-то дернул его за фалды, и Лунолицый со стуком сел на стул.
– Это ужасно, – сказала дама в диадеме, обращаясь к человеку с длинным лицом табачного цвета, сидевшему в конце стола. – Это ужасно, полковник, как Джилли богохульствует, когда напьется.
Полковник осторожно снимал фольгу с сигары.
– Что вы говорите! – процедил он; его седоусое лицо ничего не выражало.
– Знаете, ужасная история случилась с Аткинсом, стариком Эллиотом Аткинсом. Помните, он работал с Мэнсфилдом…
– Неужели? – ледяным тоном спросил полковник, отрезая кончик сигары перламутровым перочинным ножом.
– Скажите, Честер, это правда, что Мэби Эванс имела огромный успех?
– Не представляю себе этого, Ольга. У нее плохая фигура…
– Понимаете, как-то вечером – они тогда гастролировали в Канзасе – он был пьян и начал говорить речь…
– Она не умеет петь…
– Бедняга всегда плохо чувствует себя перед публикой…
– У нее отвратительная фигура…
– Речь вроде Боба Ингерсолла…[7]
– Бедный старик… Я хорошо знал его в былые дни, в Чикаго…
– Что вы говорите! – Полковник медленно поднес зажженную спичку к концу сигары.
– И вдруг сверкает страшная молния и огненный шар влетает в одно окно и вылетает в другое.
– Убило его? – Полковник пустил под потолок синий клуб дыма.
– Что такое? Вы говорите, Боба Ингерсолла убило молнией? – пронзительно крикнула Ольга. – Так ему и надо, гнусному атеисту!
– Нет, не убило. Но он постиг сущность жизни и стал методистом.
– Странно! Почему это актеры так часто становятся проповедниками?
– Иначе их никто не хочет слушать, – каркнул человек с бриллиантовой запонкой.
Оба лакея стояли за дверью и прислушивались к разговору.
– Tas de sacrés cochons…[8] sporca madonna! – прошипел старый лакей; Эмиль пожал плечами. – Эта брюнетка весь вечер делала тебе глазки. – Он наклонился к Эмилю и подмигнул. – Может, подцепишь рыбешку? А?
– Ну их, с их грязными болезнями!
Старый лакей хлопнул себя по ляжке.
– Никуда не годится современная молодежь… Когда я был молод, я не зевал.
– Они даже не глядят на нас, – сказал Эмиль, стиснув зубы. – Автомат во фраке, и больше ничего.
– Подожди, приучишься.
Дверь открылась. Они почтительно поклонились Бриллиантовой Запонке. Кто-то нарисовал карандашом пару женских ножек на пластроне его сорочки. Яркие пятна горели на его щеках. Нижнее веко одного глаза отвисло, и это придавало его лицу саркастическое выражение.
– Что за черт, Марко, что за черт, – бормотал он, – нам нечего пить. Принесите две кварты Атлантического океана…
– De suite, monsieur. – Старый лакей поклонился. – Эмиль, скажи Огюсту – immediatement et bien frappé[9].
Когда Эмиль бежал по коридору, к нему донеслось пение:
О, если б океан сплошным шампанским был…
Лунолицый и Бутылконосый возвращались под руку из уборной, лавируя между пальмами.
– Эти проклятые дураки кормят так, что меня тошнит.
– Да, это не те ужины с шампанским, что мы едали во Фриско в былые времена.
– Да, то были славные времена.
– Между прочим… – Лунолицый выпрямился и прислонился к стене. – Холлиок, старина, вы видели мою статью о каучуковой промышленности в утренней газете? Капиталисты погрызут этот камешек… как мышки…
– Что вы знаете о каучуке? Дрянь товар…
– Подождите и присмотритесь, Холлиок, старина, иначе вы потеряете замечательный шанс. Пьян я или трезв, а запах денег я чую издалека.
– Почему же у вас их нет? – Красное лицо носатого сделалось пурпурным, он перегнулся пополам и разразился хохотом.
– Потому что я всегда втягиваю в дело моих друзей, – сказал другой очень серьезно. – Эй, человек! Где отдельный кабинет?
– Par ici, monsieur.
Красное плиссированное платье промелькнуло мимо них. Маленькое овальное лицо, обрамленное плоскими темными прядями, жемчужные зубы, открытые в улыбке.
– Фифи Уотерс! – закричали все.
– Дорогая Фифи, приди в мои объятия!
Ее поставили на стол, она стояла, перебирая ножками. Шампанское пенилось в ее бокале.
– С веселым Рождеством!
– С Новым годом!
Красивый молодой человек, приехавший с Фифи Уотерс, пел и танцевал, мотаясь вокруг стола:
Мы пошли на базар к зверям,
Были звери и птицы там.
Павиан большой,
Озарен луной,
Расчесывал длинные волосы.
– Опля! – крикнула Фифи Уотерс и взъерошила седые волосы человека с бриллиантовой запонкой. – Опля!
Она спрыгнула со стола и закружилась по комнате, высоко вскидывая юбки. Ее стройные ноги в блестящих черных шелковых чулках и красные трусики с розетками мелькали перед лицами мужчин.
– Она сумасшедшая! – воскликнула дама в диадеме.
– Опля! – Холлиок покачивался, стоя в дверях, нахлобучив цилиндр на багровую шишку носа. Фифи гикнула, дрыгнула ногой и сбила с него цилиндр.
– Вот это удар! – закричали все.
– Вы мне выбили глаз!
Она уставилась на него своими круглыми глазами и вдруг залилась слезами, припав к груди с бриллиантовой запонкой.
– Я не хочу, чтобы меня оскорбляли! – рыдала она.
– Протрите другой глаз!
– Принесите бинт!
– Ей-богу, она могла ему выбить глаз!
– Эй, человек, скорее кеб!
– Доктора!
– Ну и бедлам, дружище!
Спотыкаясь и прижимая к глазу платок, мокрый от слез и крови, Бутылконосый вышел.
Женщины и мужчины двинулись за ним; молодой человек со светлыми волосами вышел последним, покачиваясь и напевая:
Павиан большой,
Озарен луной,
Расчесывал длинные волосы.
Фифи Уотерс рыдала, уронив голову на стол.
– Не плачьте, Фифи, – сказал полковник, который все еще сидел на своем месте. – Вот это вас успокоит.
Он пододвинул ей бокал шампанского.
Она потянула носом и стала пить маленькими глотками.
– Приветствую, Роджер! Как поживает мальчик?
– Очень хорошо, благодарю вас… Знаете, я устал. Весь вечер с этими крикунами…
– Я голодна.
– Кажется, ничего съедобного не осталось.
– Я не знала, что вы здесь, иначе я пришла бы раньше, честное слово.
– Правда пришли бы? Это очень мило.
Пепел упал с сигары полковника. Он поднялся:
– Знаете, Фифи, я возьму кеб, и мы поедем кататься в парк.
Она допила шампанское и радостно кивнула.
– Боже, уже четыре часа!
– Вы тепло одеты, не правда ли?
Она опять кивнула.
– Прелестная Фифи… Вы прекрасны… – Лицо полковника расплылось в улыбке. – Ну, едем!
Она недоуменно осматривалась кругом:
– Я как будто приехала с кем-то?
– Не важно.
В передней они наткнулись на красивого юношу – он спокойно блевал в пожарное ведро под искусственный пальмой.
– Оставим его тут, – сказала она, вздернув носик.
– Не важно, – сказал полковник.
Эмиль подал пальто. Рыжеволосая девица ушла домой.
– Эй, мальчик! – Полковник помахал тросточкой. – Позовите, пожалуйста, кеб, но выберите приличную лошадь и трезвого кучера.
– De suite, monsieur.
Небо над крышами и трубами было как сапфир. Полковник несколько раз глубоко вдохнул воздух, пахнувший расцветом, и бросил свою сигару в сточную канаву.
– Что вы скажете насчет завтрака у Клермонта? Тут совершенно нечего было есть. Это мерзкое сладкое шампанское… Фу…
Фифи хихикнула. Полковник осмотрел копыта лошади и погладил ее морду; они сели в кеб. Полковник бережно обнял Фифи, и они уехали. Эмиль секунду стоял у дверей ресторана, разглаживая бумажку в пять долларов. Он устал, и у него болели ноги.
Когда он вышел с черного хода из ресторана, он увидел Конго, который ждал его, сидя на ступеньках. Лицо Конго казалось зеленым и замерзшим над поднятым воротником куртки.
– Это мой друг, – сказал Эмиль, обращаясь к Марко. – Мы приехали с ним на одном пароходе.
– Нет ли у тебя коньяка? Какие славные курочки выходили отсюда.
– Что с тобой?
– Потерял место, вот и все. Невтерпеж стало. Пойдем выпьем кофе.
Они заказали кофе и орехи в тесте в фургоне-ресторане, стоявшем на пустыре.
– Eh bien, как вам нравится эта чертова страна? – спросил Марко.
– Почему – чертова? Она мне все-таки нравится. Всюду одинаково. Во Франции вам платят плохо, а живете вы хорошо. Тут вам платят хорошо, а живете вы плохо.
– Questo paese e completamente soto sopra[10].
– Я думаю, я снова уйду в море.
– Почему вы не говорите по-английски? – спросил буфетчик с лицом, похожим на кочан цветной капусты, поставив три чашки кофе на стойку.
– Если мы будем говорить по-английски, – проворчал Марко, – то вам пожалуй, не понравится то, что мы говорим.
– Почему вас выставили?
– Merde! Не знаю, у меня был разговор со старым верблюдом-управляющим. Он жил рядом с конюшней и заставлял меня делать все – от чистки экипажей до мытья полов в его квартире. Его жена – ужасная рожа. – Конго втянул губы и скосил глаза.
Марко рассмеялся:
– Santissima Maria putana! А как вы с ним сговаривались?
– Они указывали на какой-нибудь предмет, а я кивал и говорил: «Хорошо». Я приходил в восемь и работал до шести, а они с каждым днем наваливали на меня все больше и больше грязной работы. Вчера вечером они приказали мне вычистить уборную, а я покачал головой. Это, дескать, бабья работа. Она ужасно рассердилась и начала визжать. Тогда я заговорил по-английски. «Идите к черту!» – сказал я ей. Тогда пришел старик и выгнал меня на улицу кучерской плетью и сказал, что он не заплатит мне за отработанную неделю. Пока мы с ним спорили, он позвал полисмена, а когда я попытался объяснить полисмену, что старик мне должен десять долларов за неделю, он сказал: «Ах ты, паршивая вошь!» – и ударил меня палкой.
Марко весь побагровел:
– Он назвал вас паршивой вошью?
Конго кивнул.
– Сам он поганый ирландец, – проворчал Марко по-английски. – Осточертел мне этот гнусный город! Во всем мире одно и то же: полиция избивает нас, богатеи надувают нас на нашем нищенском жалованье, а чья вина? Dio cane! Ваша вина, моя вина, вина Эмиля.
– Не мы создавали мир, а они или, может быть, Бог.
– Бог на их стороне, как и полиция. Настанет день, когда мы убьем Бога. Я – анархист.
Конго затянул:
– Les bourgeois а́ la lanterne, nom de Dieu![11]
– Вы из наших?
Конго пожал плечами:
– Я не католик и не протестант. У меня нет денег и нет работы. Посмотрите! – Конго ткнул грязным пальцем в разорванную коленку. – Вот вам анархизм. К черту! Я поеду в Сенегал и сделаюсь негром.
– Ты и так похож на негра, – рассмеялся Эмиль.
– Потому меня и зовут Конго.
– Все это ужасно глупо, – продолжил Эмиль. – Все люди одинаковы. Разница только в том, что одни пролезают вперед, а другие нет. Поэтому я и приехал в Нью-Йорк.
– Dio cane! Я думал то же самое двадцать пять лет тому назад. Когда вам будет столько лет, сколько мне, вы лучше поймете. Разве у вас от всего этого не горит вот тут? – Он ударил кулаком по пластрону своей крахмальной рубашки. – А у меня горит, и я задыхаюсь… и говорю себе: держись, наш день придет, кровавый день.
– А я говорю себе, – сказал Эмиль, – когда ты будешь богатым, дружище…
– Слушайте. Перед тем как покинуть Турин – я ездил туда повидаться с матерью, – я пошел на митинг. Говорил один парень из Капуи. Красивый такой, высокий, стройный… Он говорил, что после революции насилие исчезнет, что тогда никто не будет жить за счет работы другого человека… Полиция, правительство, армия, президенты, короли – все это сила. Но сила – не реальная вещь, сила – это иллюзия. Трудящийся человек сам все это создает, потому что он верит в это. Тот день, когда мы перестанем верить в деньги и в собственность, будет днем пробуждения, и нам не нужны будут ни бомбы, ни баррикады. Религия, политика, демократия – все это для того, чтобы усыплять и морочить нас. Вы должны кричать народу: «Проснись!»
– Когда вы выйдете на улицу, я пойду с вами, – сказал Конго.
– Помнишь, я тебе рассказывал про одного человека – Энрико Малатесту. Он – величайший человек Италии после Гарибальди. Он провел всю свою жизнь в тюрьмах и в изгнании, в Египте, в Англии, в Южной Америке, всюду… Если б я был таким человеком, мне было бы наплевать на все. Пусть меня вешают, пусть расстреливают. Мне все равно. Я счастлив.
– Но ведь такой человек – сумасшедший, – медленно проговорил Эмиль, – сумасшедший.
Марко проглотил остатки своего кофе.
– Подожди, ты слишком молод. Ты еще поймешь… Мало-помалу нас заставляют понимать… И запомни, что я тебе скажу… Может быть, я слишком стар, может быть, я мертв, но настанет день, когда трудящиеся проснутся от рабства… Вы выйдете на улицу – и полиция разбежится, вы пойдете в банк – и там на полу будут рассыпаны деньги, и вы даже не остановитесь, чтоб поднять их, – они больше не будут нужны… Во всем мире мы подготавливаем революцию. У нас есть товарищи даже в Китае… Коммуна у нас, во Франции, была только началом. Социализм провалился. Следующий удар нанесут анархисты. А если и мы провалимся, то придут другие…
Конго зевнул:
– Хочу спать как собака.
Лимонный рассвет затоплял пустынные улицы, стекая с карнизов, с перил, с пожарных лестниц, с водосточных желобов, взрывая глыбы мрака между домами. Уличные фонари погасли. На углу они остановились – Бродвей казался узким и покоробившимся, словно огонь спалил его.
– Когда я вижу рассвет, – хрипло сказал Марко, – я всегда говорю себе: может быть… может быть, сегодня… – Он откашлялся и сплюнул на фонарный столб, потом удалился своей ковыляющей походкой, жадно вдыхая холодный воздух. – Это правда, Конго, что ты снова собираешься стать моряком?
– Почему бы нет? Увижу свет…
– Мне будет не хватать тебя. Буду искать другую комнату.
– Ты найдешь другого товарища.
– Если ты уйдешь в море, то останешься на всю жизнь моряком.
– Ну и что ж с того? Когда ты разбогатеешь и женишься, я приеду навестить тебя.
Они шли по Шестой авеню. Поезд прогремел у них над головой. Он давно уже исчез, а смутный грохот еще таял в стропилах.
– Почему ты не ищешь другого места? Почему остаешься здесь?
Конго вынул из нагрудного кармана две смятые папиросы, протянул одну из них Эмилю, зажег спичку и начал медленно выпускать клубы дыма.
– Я сыт по горло! – Он провел ребром ладони по кадыку. – Сыт по горло. Может быть, поеду домой, посмотрю, что делают девчонки в Бордо… Не все же они ходят в корсетах… Может быть, поступлю добровольцем в военный флот и буду носить красный помпон. Девочки любят это… Вот это жизнь! Напиваться, получать жалованье, увидеть Индокитай…
– И в тридцать лет умереть от сифилиса в больнице.
– Чепуха!.. Тело каждые семь лет обновляется.
На лестнице их дома пахло капустой и прокисшим пивом. Зевая, они поплелись наверх.
– Ждать – это гнусное, утомительное занятие. От него подошвы болят… Смотри-ка, кажется, будет хорошая погода. Из-за водокачки проглядывает солнце.
Конго стащил сапоги, носки, брюки и свернулся клубком на кровати.
– Эти паршивые ставни пропускают свет, – пробормотал Эмиль, растягиваясь на другом конце кровати.
Он беспокойно ворочался на скомканной простыне. Дыхание Конго, лежавшего рядом с ним, было медленным и ритмичным. «Если бы я мог быть таким, – думал Эмиль, – никогда ни о чем не беспокоиться… Господи, как это глупо… Марко… старый дурак…»
Он лежал на спине, глядя на грязные пятна на потолке, вздрагивая каждый раз, когда проходивший поезд сотрясал комнату. «Черт возьми, надо копить». Когда он повернулся, кровать заскрипела, и он вспомнил голос Марко: «Когда я вижу рассвет, я говорю себе: может быть, сегодня…»
– Простите меня, мистер Олафсон, я должен уйти на минутку, – сказал жилищный агент. – А вы пока решите с мадам вопрос о квартире.
Они остались в пустой комнате, глядя в окно на аспидный Гудзон, на военные суда, стоявшие на якоре, на шхуну, шедшую вверх по течению.
Вдруг она повернулась к нему. Ее глаза заблестели.
– О Билли, ты только подумай!
Он обнял ее за плечи и медленно притянул к себе.
– Почти чувствуешь запах моря…
– Ты только подумай, Билли! Мы будем жить на Риверсайд-драйв. У меня будет приемный день. Миссис Уильям Олафсон, двести восемнадцать, Риверсайд-драйв… Я не знаю, помещают ли адрес на визитных карточках.
Она взяла его за руку и повела по пустым, чисто выметенным комнатам, в которых никто никогда еще не жил. Он был высокий, неуклюжий мужчина с блекло-синими глазами на белом детском лице.
– Но это стоит уйму денег, Берта!
– С нашими средствами мы теперь можем себе это позволить. Твое положение требует этого. Подумай, как мы будем счастливы.
