Джон Барт
Творческий отпуск. Рыцарский роман
Sabbatical
John Barth
Copyright © 1982 by John Barth
Foreword © 1996 by John Barth
© Максим Немцов, перевод, 2021
© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2024
Посвящается Шелли[1]
Предисловие
«Творческий отпуск. Рыцарский роман», написанный между 1978 и 1981 годом после моих семилетних занятий романом «ПИСЬМЕНА», действительно оказался творческим отпуском от этих затянувшихся замысловатых трудов. Первоначальным рабочим названием проекта было «Половое воспитание и творческий отпуск»; я замышлял не книгу, а причудливого сиамского близнеца, состоящего из фантастического игрового сценария (о постмодернистском любовном романе между скептически настроенным сперматозоидом и сопоставимо бдительной яйцеклеткой), за коим следует реалистический роман, а в нем действуют средних лет Homo sapiens мужского пола, не так давно вышедший в отставку из ЦРУ, и его супруга – несколько моложе, недавно забеременевшая, быть может, от консуммации любовного романа из того самого сценария, при этом она еще может решиться на аборт. К худу ли, к добру ли, но, как и случается при довольно многих двуплодных беременностях, потомок послабее угас in utero (дабы воскреснуть так или иначе в романе «Приливные преданья» [1987]). Выжила та работа, которую вы сейчас держите в руках, изложенная с точки зрения, каковую, полагаю, сам я и изобрел: сдвоенный-голос-от-первого-лица хорошо спаренной пары.
Сюжет подсказала случившаяся в водах по соседству со мной – в Чесапикском заливе – любопытная кончина некоего г-на Джона Артура Пейсли, высокопоставленного оперативного сотрудника Центрального разведывательного управления США, рано вышедшего в отставку: в конце сентября 1978 года он исчез с борта своего шлюпа «Варка́л»[2] во время одиночного ночного плавания при хорошей погоде в этом обычно спокойном устье. Вскоре после шлюп обнаружили на мели без людей на борту, все паруса подняты, на камбузе полуприготовленный обед, никаких признаков преступления и т. д.; тело владельца/шкипера, поднятое газами разложения, всплыло еще через неделю, к поясу подвешены сорок с чем-то фунтов ныряльных грузил, за левым ухом отверстие от 9-мм пули. В те благословенные дни холодной войны, когда между ЦРУ и КГБ царила неразбериха, когда более-менее невменяемые главари разведки, подобные Лаврентию Берии в Советском Союзе или Джеймзу Джизесу Энглтону в США, видели или подозревали кротов среди кротов среди кротов, «дело Пейсли» удостоилось широкого местного и некоторого национального внимания, что должным образом отозвалось и в романе. Прикончил ли этого парня КГБ за то, что он обнаружил их Крота у нас в Управлении? Или ЦРУ, потому что сам Пейсли был Кротом? Либо те, либо другие, поскольку он лишь с виду удалился в отставку от контрразведывательной работы, чтобы из-под прикрытия своего парусника наблюдать за высокотехнологичным шпионским оборудованием, которое Советы, как подозревалось, прятали на базе отдыха своего посольства в США аккурат на другом берегу широкой и безмятежной реки Честер напротив того места, где я пишу эти слова? И так далее. Кое-какие души, не настолько движимые интригой, меня включая, воображали, что парняга попросту покончил с собой, какими бы сложными ни были у него на то личные причины и невзирая на некоторые странные подробности и подозрительные неразрешенные нестыковки (см. роман), – однако к концу американских 1970-х человек уже выучивал, что паранойю, касающуюся контрразведывательных заведений, частенько превосходили как паранойя внутри самих этих заведений, так и сами факты, когда и если всплывали они на поверхность.
И действительно, за изыскания по истории США, которые я проводил в то десятилетие для романа «ПИСЬМЕНА», вместе с происходившей в те же времена эскалацией войны во Вьетнаме я поплатился значительной долей собственного простодушия касаемо нравственности нашего национального прошлого и настоящего, а особенно в том, что относилось к международной политике и таким учреждениям, как ФБР Дж. Эдгара Хувера и ЦРУ Аллена Даллеса, чьи секретные, нередко противозаконные действия, как обнаружил я, богаты на прецеденты – вплоть до времен Джорджа Вашингтона и его администрации. С учетом нашей политической географии значительный объем такой деятельности, оказывается, имеет место в приливных водах моей малой родины и вокруг них. См. романы.
Пока я долго писал «ПИСЬМЕНА», мне с моей молодой женой выпало перебраться обратно к этим родным водам после двадцатилетнего отсутствия – преподавать в Джонзе Хопкинзе, моей альма-матер, и на нашем круизном паруснике впервые увлеченно исследовать громадную дельту, на, в и вокруг которой я вырос. В те напряженные времена отрезвляло видеть красное знамя с серпом и молотом над вышеупомянутым приютом советского посольства на другом берегу реки и отмечать на наших навигационных картах (изобилующих Опасными Зонами и Запретными Участками) восемьдесят с лишним сооружений Пентагона, разбросанных по этому хрупкому побережью, – включая и сам Пентагон, Военно-морскую академию США и заведения Арсенала Эджвуд по разработке химического и биологического оружия, не говоря уже о нескольких «конспиративных адресах» ЦРУ и штаб-квартире самого Управления. Отрезвляло проплывать у Аннаполиса мимо случайной подлодки с ядерной ракетой, чьей огневой мощи хватило бы для сокрушения целого континента, и знать, что среди собратьев по круизам и соседей по якорной стоянке найдется немало федеральных служащих, включая адмирала-другого, при исполнении или в отставке, работающего и в отпуске, и случайно затесавшегося шпиона из Управления, занимающегося тем же, – то есть, вероятно, тем же. Отрезвляло и плавать по тем же приятным водам, куда вторгался британский экспедиционный корпус в Войну 1812 года – жег Вашингтон, бомбардировал Форт Макхенри в Балтиморской гавани и вдохновлял нас на национальный гимн, – водам, все более перегружаемым сельскохозяйственным стоком с тех самых пор, как первые европейские переселенцы вырубили здесь леса, чтобы в XVII веке разводить «дурман»; промышленными отходами с конца XVIII и XIX веков; военными сбросами и жилищным строительством в веке ХХ; и историей, более-менее охватывающей весь этот период.
«Творческий отпуск» оглядывает все это, быть может, там и сям даже пытается переиграть наблюдаемое в гляделки, но вообще-то роман лишь на полях повествует о Страна-Чудесных махинациях ЦРУКГБ и американских наследиях, представленных (в романе) Фрэнсисом Скоттом Ки и Эдгаром Алланом По. Перво-наперво и в конце концов история эта есть то, что заявляет подзаголовок, а именно – рыцарский роман, причем в нескольких смыслах этого понятия.
Дж. Б.
Ручей Лэнгфорд, Мэриленд, 1995 г.
– Постскриптум, вероятно свидетельствующий о том, что истина постмодерновее вымысла:
После первой публикации «Творческого отпуска» в 1982 году от некоторых бывших коллег несчастного мистера Пейсли и моих читателей я узнал, что он под конец полюбил заявлять, дескать, «в жизни, как и на шоссе, пятидесяти пяти хватит» (в этом возрасте его не стало). Мало того – и это гораздо острее, отрезвляющее, головокружительней, – мне сообщили, что покойный оперативник Управления был поклонником моих романов, особенно «Плавучей оперы» и «Торговца дурманом», отчего мне приятно воображать, что наслаждался он ими во времена посчастливей, плавая по Чесапику на своем «Варкале».
Покойтесь с миром, сэр: всплыв в «Творческом отпуске» как в Заливе (и вновь оказавшись на поверхности в преемнике этого романа – «Приливных преданьях»), вновь по водам моего вымысла вы не поплывете.
I
Бухта
1
Ки
Исторья началась бесспорно:
Сюзи и Фенн… – рек Фенвик Тёрнер.
О, расскажи ж ее повторно! —
Взрыдала Сьюзен Секлер…
Седобрад Фенн был бы счастлив попробовать еще разок; мы[3] возились с нашей байкой весь этот отпускной вояж: осенью вниз по Межпобережному на нашем прогулочном паруснике «Поки, о. Уай» от Чесапикского залива до Мексиканского, а затем к Юкатану; по Карибью, прыгая с острова на остров всю мягкую зиму 1980-го; а в мае – наш первый переход по открытому морю от Сент-Джона, который из Виргинских островов США, прямиком к Вирджинским мысам, Чесапикскому заливу, острову Уай, замкнуть круг, конец творческого отпуска. Но, прежде чем воззовет Фенвик к темноглазой музе своей, единственному слушателю, редактору, напарнице, жене, лучшей подруге, его на две ночи и день прерывает
Шторм в море,
при коем мы утрачиваем важную навигацкую карту и чуть не теряем наше судно и свои жизни
Хоть сами и не стремимся к нему, ненастью мы не чужие. Матерый Фенвик – безвласый, бурый, брадатый, бочкогрудый – моряк с детства; смуглая Сьюзен, сообразительная и статная, – с нашей женитьбы семь лет назад. У нас в мелководном Чесапике, где зыбь крута, а пространство для маневра узко, если прогноз угрожающ, мы не выходим из порта. Но даже самый робкий моряк время от времени бывает застигнут непогодой и принужден задраивать люки, определять место по прокладке, брать рифы или убирать паруса, держать курс на открытую воду и скрещивать пальцы. Мы вынесли достаточно шквалов, особенно в Заливе и чернильно-синем Карибье, и были разумно уверены в крепком «Поки» и самих себе; мы считали, что на долгом обратном пути к непогоде готовы.
Но переход наш до сих пор оказывался обезоруживающе легким: от вахты к вахте судно выбегало на пассатах, его несло по Антильскому течению сапфировыми днями и алмазными ночами; прыгучий рыскающий рывок с лавированием против ветра через Гольфстрим, где между собою бодаются теченье и бриз; а затем по очереди выбеги, лавирования и пробеги, меж тем как среднеширотные ветра то крепчают, то затихают вразмашку. То облачно, то ливень, то солнце – шли мы по очереди голозадо и свитерово, – но без штормов, даже когда держались подальше от Места, Затопившего Две Тысячи Судов: мыса Хаттерас и его окрестностей. Вот мы, по нашим лучшим прикидкам, в одном дне от берега: после пяти суток хода на норд по 70-му меридиану мы свернули за угол и скользим на вест вдоль 37-й параллели к Хэнку и Чаку[4], взяли круто к легкому зюйд-весту и никуда не спешим. Желаем пересекать полосы движения крупных судов, сгущающиеся в устье Залива, при дневном свете; мало того, с утра барометр упал и метеорологи запели иначе: в рожу дует с норда, порой порывами.
После заката на рваных тучах видим отраженное зарево городских огней из-под горизонта впереди: Вирджиния-Бич, прикидывает Фенн и надеется, что мы достаточно мористее. От названия у Сьюзен спирает в горле; на глаза наворачиваются слезы. Фенвик знает почему[5]. Ветер стихает; мигая, высыпают звезды; «Поки» полощет парусом и переваливается на океанской зыби. Нам видны ходовые огни далеких сухогрузов.
Дабы подбодрить загрустившую подругу, Фенн обнимает ее покрепче и произносит ей в волосы начальный стих; всхлипнув, Сьюзен сглатывает слезы и отвечает своим стихом ему в фуфайку. Она не на вахте, но задержалась в рубке поглядеть, что к чему в смысле погоды, а также избежать каюты, вызывающей морскую болезнь на суденышке, затерявшемся средь океанского наката. Запустить ли дизель, рассуждает Фенн, чтоб встать носом к открытому морю и проверить бортовую качку? Поставить грот и убрать генуэзский стаксель, пока не возвратится бриз, чтоб не терлись о ванты? Ладно, решает он и сверяется с компасом через плечо Сьюзен, все это время размышляя, какими словами лучше всего продолжить «Жили-были».
Хрясть! Хлобысь!
Разговор о речи
три дня спустя, стоя надежно на якоре в бухте По, остров Ки, Вирджиния[6]
Сьюзен: Хрясть!? Хлобысь!?
Фенвик: Точняк, к черту. Тот шторм налетел как сравнение-обрез.
С: Как…?
Ф: Как то, что я никогда прежде не видел, Сьюз. У меня ибицкий палец на кнопке стартера, ей-ей, и тут же я торчмя задницей лечу вниз по трапу. Думал, как-то ибицкую крышку сорвало. Помню, спрашиваю себя, не оставили ль мы открытым ибицкий клапан на баллонах с пропаном после ужина? Я не видал никогда, чтоб буря вот так налетала откуда ни возьмись, да вдобавок и всухую. Ни молнии, читатель; ни грома; ни дождя; звезды сияют – и тут блям! Беспрецедентно, по моему не то чтоб незначительному опыту.
С: Хрясть.
Ф: Хлобысь.
С: В «Поэтике» Аристотель проводит различие между лексисом и мелосом – «речью» и «песней» – и рассматривает их по отдельности, ибо в аттической драме вообще-то присутствовали как произносимые диалоги, так и хоровые песнопения. У меня на занятиях «Элементы художественной литературы» для второкурсников мы пользуемся Аристотелем как учебником, но я объединяю лексис и мелос общим заголовком «Язык». Под этим заголовком мы рассматриваем все вопросы интонации, стиля, дикции, действенного управления диалогом, стратегического размещения метафоры и всякое прочее.
Ф: Мне это представляется разумным, Дуду[7].
С: Большинство критиков согласилось бы, мне кажется, что некоторый диапазон и разнообразие речи – не только в разговорных манерах различных персонажей в рассказе, чтобы помочь различать их и характеризовать, но и в само́м преобладающем голосе рассказчика – может и освежать, и быть стратегически значимым: в этом смена риторического темпа, очеловечивающий сдвиг перспективы. Я думаю о старом короле Лире: вот он высокопарно неистовствует против мирового ханжества, а через секунду бормочет: «Ну, ну, ну, ну, тащи с меня сапог; покрепче; так». Как об этом выражается Эдгар: «О смесь бессмыслицы и здравой мысли!»[8]
Ф: Эдгар По?
С: Эдгар, сын Глостера, в пьесе Шекспира.
Ф: Ну и учителка ты, Сьюз. Неудивительно, что твои студенты в тебя влюблены.
С: Спасибо.
Ф: Мы с Аристотелем по части всей этой речи на твоей стороне.
С: Но Хрясть! Хлобысь! Ты превращаешь наш рассказ в комикс!
Ф: От того ветра он вообще едва не свелся к афоризму. И даже без ибицкой Береговой охраны, которая чуть на нас не налетела. Ай-я-яй: теперь мы знаем, почему их называют погром-катерами.
С: Итак: после четырех тысяч лет великолепной литературной традиции рассказов о морских путешествиях, от египетского папируса о Потерпевшем Кораблекрушение, который считается самой старой байкой на свете, после Гомера, Вергилия и «Тысячи и одной ночи», после Дефо, Мелвилла, даже после Эдгара По, Крейна и Конрада со всеми их грандиозными партикаблями бурь и кораблекрушений – что двусмысленно называлось Опрокидыванием Судна, – в списки повествований гордо вступаем мы со своим Хрясть и Хлобысь.
Ф: Чертов точняк. Всех тех парней предупреждали: Одиссея, Энея, старину Синьбада этого. Робинзона Крузо. И какъеготам, этого трепача у Конрада.
С: Марлоу.
Ф: Ну. И того парнягу-корсара в «Декамероне»; ты еще его забыла. Ландольфо Руффоло его звали. Его караку бурей вынесло на мели возле Кефалонии.
С: Фенвик Тёрнер, ты меня изумляешь.
Ф: В колледже, бывало, я читал книжки. Господи боже, всех балбесов тех хоть как-то предупреждали; ибицкое предвестие-другое, понимаешь? А у нас: Хрясть! Хлобысь!
С: И все эти «ибицкое то» да «ибицкое сё»: такого я не потерплю, Фенн. Люблю я нашу историю; это наша повесть о любви-с-приключеньями должна рассказываться и петься, пари́ть и смешить нас, чтобы плакали мы и затаивали дыханье и так далее, а ты переводишь ее в категорию «Икс», не успели мы добраться до эротических пассажей.
Ф: Считаешь, я мелос поганю.
С: Чертов точняк.
Ф: Хм. А ты знала, что о близнецах есть общепринятый факт: нам свойственна регрессивность, одним из проявлений коей служит бо́льшая готовность соскальзывать в турпилоквенцию, нежели у других людей?
С: В турпилоквенцию.
Ф: В ибицкое сквернословие. Мы к такому склонны.
С: Можно осознавать склонность и не вдаваясь в регрессию. Я[9] разве турпилоквечу? Нет.
Ф: Тебя не сшибло кверху задницей в трюм.
С: Ты уклоняешься от вопроса, Фенвик. Как бы то ни было, если я верно помню, а помню я верно, та тенденция, на кою ты ссылаешься, более применима к разнополым, а не однополым дизиготам. Я, милый, такого не потерплю. Между нами я к такому привыкла, но в нашей повести никаких ибицких ибицтв не будет.
Ф: Ты настаиваешь. Перед лицом достоверности.
С: Ибац достоверность.
Ф: Мое тебе предложение: я вычеркну из сценария все ибицки, кроме тех, что в этом пассаже, да и те смягчу до «ибицких».
С: На это я могу согласиться.
Ф: Но хрясть и хлобысь останутся.
С: А необходимо ль?
Ф: Мой палец же лежал на ибицкой кнопке стартера! Я раздумывал, что сказать тебе после Сюзи и Фенн. И тут Хрясть! Хлобысь!
С: Знай наших, Джо Конрад.
Ф: Меж тем, Профессор, мы стравили все напряжение сюжета. Кто до сего мгновенья знал, что мы тот шквал переживем?
С: Что ж было дальше?
Хрясть! Хлобысь! От затишья к такому внезапному тычку, что Фенна сбрасывает вниз по трапу, на руках, ребрах и ногах оставляя могучие синяки, но, к счастью, ничего ему не ломая, остается лишь небольшая ссадина на черепе. Оглушенную секунду он размышляет, что взорвалось: двигатель у нас работает на дизеле, но готовим мы на пропане, чьи пары, как известно, оседают в трюмах, как бензиновые, и превращают прогулочные боты в бомбы. Затем он чувствует, что «Поки» качает так, что он[10] чуть на борт не ложится, видит, как Сьюзен вцепилась из последних сил в пиллерс, слышит, как она визжит его[11] имя, и осознает, вопя в ответ, что рванула-то погода. Он с трудом снова взбирается в рубку и закатывает геную, а Сьюзен у штурвала убирает грот ровно так, чтоб развернуться носом чуть против ветра. Шторм у нас всего пять минут, а волны все круче. Фенвик скатывается вниз, где все в беспорядке, влататься в спасжилет и страховочную привязь, и наплевать пока на штормовку и прочее; после выкарабкивается к опасной работе – зарифить грот. Хоть и пристегнут он к спасательному концу, Сью становится легче, когда работа закончена; штормовым стакселем она ставит «Поки» носом в море, пока грот стои́т бейдевинд. Ветер усиливается так быстро, что к тому времени, как Фенн возвращается в рубку и брасопит грота-шкот, мы не справляемся и нужно снова убирать паруса. Ставя их бейдевинд, он медлит, пока Сьюзен облачается в дождевик и жилет и цепляет страховку; затем вторично идет вперед по кренящейся палубе, в воющих брызгах, промокая до нитки и замерзая, зарифить штормовой стаксель и взять два рифа на гроте. Теперь хоть что-то в нашей власти: Сьюзен надежно пристегнута у штурвала, «Поки» временно держится сам, и Фенн поэтому спускается быстренько обтереться, надеть штормовку и закрепить в каюте незакрепленное, после чего вновь поднимается к своей перепуганной подруге.
Вот у нас возникает минутка преходящего досуга, чтобы вместе воскликнуть по поводу внезапной свирепости шторма: Хрясть! Хлобысь! Анемометр зависает где-то между тридцатью и сорока узлами, с порывами и крепче того, но между несущимися тучами все равно различимы звезды. Мы оцениваем урон: ссадина у Фенна на голове кровоточит, но неглубокая; автомату управления курсом, похоже, капут; мы черпанули воды и обнаруживаем, что выключатель автоматической трюмной помпы умер, хотя сама помпа работает. На палубе и реях, судя по виду, все закреплено. Мы начинаем если не расслабляться, то хотя б дышать нормальнее.
Но в море бурно и все неспокойнее; ветер не выдает ни признака стиханья; стоять у штурвала – труд такой, что костяшки белеют. Нас обоих встряхнуло так, что ни один не в силах спуститься и все оставить второму. Следующие тридцать шесть часов мы не выходим из рубки, разве что кратко отлучаемся в гальюн, к радиопеленгатору или на камбуз быстренько заправиться шоколадом, сыром, изюмом, водой, ромом – что б ни закидывалось или заглатывалось спешно. Сменяем друг дружку ежечасно у штурвала и дремлем у переборки рубки под обвесом.
К рассвету мотор трюмной помпы ушел по пути ее автоматического выключателя; к счастью, у нас есть резервная ручная система. Сцепление авторулевого сорвало, и пользоваться им нельзя; радиопеленгатор работает с перебоями; УКВ-антенну на топе оторвало. Все это мелкие неприятности, раз мы в конце нашего океанского перехода. Сильнее заботит одно крепление мачтового отвода, к которому по правому борту снизу присоединяются ванты, – осматривая оснастку при свете дня, востроглазый Фенн замечает, что теперь крепление это самую малость подрагивает, что навевает беспокойство. С нашим нынешним галсом никакой непосредственной опасности; все напряжение – на вантах левого борта. Но тот зазор, что дает это подрагивание, может и ослабить крепление: а если его отпустит, то отпустить может и мачту при любом другом курсе относительно ветра, а погода сейчас не для выхода наверх, чтобы ремонтировать на весу.
Заботит нас положение. Ветер слишком уж норд, а последняя оценка помещала нас чересчур близко к суше, чтоб бежать перед штормом, не боясь сесть на брюхо на Внешних отмелях. С другой стороны, мы слишком близко от крупных морских коммуникаций, чтобы рискнуть и встать на безопасный курсовой угол, залечь в дрейф и переждать шторм. Потому-то мы и тащимся изо всех сил на норд-норд-ост левым галсом, под трижды зарифленным гротом и дважды зарифленным кливером, чтобы сохранить себе пространство для маневра и нас бы не снесло слишком далеко от берега, а одним глазом посматриваем за сухогрузами. Но днем, хоть солнце извращенно и пробивается время от времени, ветер чуть усиливается: пусть метеостанция в Норфолке сообщает о тридцати узлах с порывами до сорока, наш ветроуказатель надбавляет это значение на десять и двенадцать. Мы медленно подрабатываем машиной, чтоб носом не сползти с ветра. Мы устали, промокли и нелишне (однако не излишне) испуганы, особенно когда наш долгий день кончается и на подходе вторая бурная ночь. С середины дня мы не видели никаких сухогрузов. От берега отошли, осмелимся сказать, как полагается; хотелось бы только знать, на сколько к зюйду от 37-й параллели нас снесло.
Темнеет, и Сьюзен пристегивается к качкому камбузу, чтобы приготовить термосы горячего кофе и бульона, а также запас сэндвичей с арахисовой пастой. Фенвик у штурвала решает, что нам бы лучше иметь под рукой «Карту 12221 – Горловина Чесапикского залива», в ее конверте из прозрачного пластика, а равно и ее южного соседа, а также океанскую карту меньшего масштаба. Раз Сьюзен занята и камбузной плиткой, и радиопеленгатором с нею рядом, Фенн нарушает правило[12] и извлекает карту из щели между двумя другими, чтоб разместить ее поверх. Правит он одной ногой, не спускает глаза с дыбистых черных ворчунов, а тонкий фонарик зажал в зубах.
Брава! Сью наводит чары на радиопеленгатор, и тот сознается в точном местоположении, недвусмысленный пеленг на Чесапикский радиомаяк 290, точка тире тире точка за 300°; она выкрикивает данные, затем подкручивает антенну, чтоб отыскать второй пеленг и нанести на карту обсервованное место. Но приборчик сдох ровно в тот миг, когда Фенвик с фонариком в плотно сжатых губах, наклонившись поискать этот радиомаяк на полузакрепленной карте, ненароком позволяет носу «Поки» отклониться на десять градусов: а следующее море бьет нас больше с траверза, чем его предшественники, лупит Сьюзен о камбузную мойку (еще одно зелено-багровое бедро), вынуждает Фенна схватиться за пиллерс той рукой, что удерживает планшет для карт, а правой – за штурвал. Карта 12221 спархивает примерно к городку Китти-Хок. Фенн со стоном шлепается левой ягодицей на планшет, чтоб удержать его, быстро возвращает нос в такое положение, чтобы встретить следующую волну, извлекает изо рта фонарик, дабы заорать: Блин, двенадцать-два-двадцать-один унесло; у тебя нормально, Сьюз? – и, слыша, что у нее да, громко объявить через левое плечо черной Атлантике, глазу ветра, зубам шквала: Твоя взяла, Посейдон! Ложимся в дрейф и немного отдохнем!
Сьюзен интересуется: А безопасно ль? Фенн на это надеется. Как бы там ни было, не безопасно выматывать их обоих до полного измождения: только гляньте, как получилось с Одиссеем, когда до дома было уже рукой подать. Чем заменим карту? Фенн надеется, что подход он знает достаточно хорошо и обойдется без карты; мы всегда можем зайти в залив следом за сухогрузами; тогда у нас возникнет крейсерская направляющая. Включаем проблесковый топовый огонь, при котором – и с радарным отражателем – надеемся, что на нас не налетят на коммуникациях: вспыхивает он трижды и умирает – возможно, его как-то закоротила оторвавшаяся антенна. Фенн сетует Посейдону: Оверкиль!
Очень хорошо, значит, придется вернуться к двухчасовым вахтам: Фенвик заступает на первую, чтобы подстроить безопасный курсовой угол и наблюдать за дрейфом, а также выглядывать суда, пока Сьюзен спит – по крайней мере, отдыхает внизу. Сегодня никаких звезд; бурный воздух набит брызгами. Мы серьезно целуемся через люк трапа, и Сью удаляется на подветренную шконку, жалея, что не набожна. Фенн резко убирает грот, обстенивает штормовой стаксель, найтовит штурвал и число оборотов двигателя сбрасывает до того, чтоб только нос держался под безопасным углом к морям. Как только ему все удается, он садится спиной к ветру под защитой рубки и судит по компасу, держим ли мы положение.
А за кормой вид ужасающ; над баком еще более таков. Но с тонким подруливанием время от времени «Поки» удается держать положение, а ветер начинает медленно стихать. К полуночи, когда Фенвик сменяет Сьюзен на свою вторую вахту, анемометр в среднем доходит до тридцати. Мы развертываем по рифу на каждом парусе и глушим машину. Тишина благодатна, а судно держится курса лучше только под парусом. Отстояв свою вахту в 3 утра, обалделый Фенн дремлет на койке и пытается припомнить основные черты карты 12221, и тут Сьюзен вновь визжит его имя. Он взбирается по трапу и застает ее за попытками отвязать штурвал и освободить штормовой стаксель; не успевает она сделать ни того ни другого, как судно приличных размеров с грохотом пересекает по траверзу наш курс так близко, что мы выходим из ветра. Фенну в самый раз хватает времени до того, как следующая волна качнет «Поки» так, что он едва ли не ляжет на борт – как при том первом шквале хрясть-хлобысь, – заметить красно-оранжевую диагональную черту катера Береговой охраны; к тому времени как мы выправляемся и возвращаемся на курс, катер исчезает.
Сью в слезах. У Фенна сердце захлопывается; он так потрясен, что даже ругаться неспособен. В этом нокдауне он без страховки чуть не вылетел за борт. Почему катер не принял на правый борт и не прошел у нас за кормой? Почему не вернулся убедиться в нашей безопасности? Кроме того, как ему удалось нас не заметить на своем фасонном радаре и избежать почти-столкновения? С трясущимися руками Фенвик сердито взывает по каналу 16. Нет ответа: быть может, наша УКВ пополнила собой список потерь? Лучшее оправдание, какое мы можем себе представить, – слабое: катер полным ходом несся спасать кого-то в такой беде, что почти-тараном нашего судна можно было пренебречь. А вероятнее так: вахтенный офицер-салага попросту проморгал/а нашу точку на своем радаре и несся себе дальше, нас даже не заметив.
К рассвету весь наш шторм выдуло и он сменился мягким бризом с зюйд-зюйд-веста. В свой срок стихает и море. Из последних сил мы разрифовываем грот и штормовой стаксель, распускаем геную и позволяем себе легкий выбег поперек зыби. Как бы ни были мы утомлены и потрясены, благодарить следовало за многое: мы живы и физически целы, в отличие от некоторых дорогих нам людей[13]; все напряжение у нас по-прежнему безопасно – на вантах левого борта, – и, пробравшись по степсам мачты, чтобы осмотреть то расшатавшееся крепление, Фенн обнаруживает, что может попросту затянуть его болт; после долгих уговоров радиопеленгатор выдает еще один разумный пеленг по тому чесапикскому радиомаяку, который вскорости после восхода мы отыскиваем в бинокль и приветствуем усталым поцелуем. Оттуда всего-то пятнадцать-двадцать морских миль вест-норд-вест до рубежа Залива – сочетания моста с тоннелем между Хэнком и Чаком. В 1000 часов мы минуем сами мысы: Сью крепко спит. Девяносто минут спустя мы у моста, в столпотворении сухогрузов, танкеров и военных судов в Хэмптон-Роудз. Фенн будит жену, чтобы поздоровалась с США и сменила его у штурвала.
Привет, Америка. На самом деле возвращение в нашу республику вовсе не оставляет равнодушным, а в особенности – раз это наши родные воды. Но после передряги того шторма нам не дают покоя серьезные вопросы, и личные, и внеличностные. Вот, к примеру, легчайший: будучи в разумных пределах патриотична – ее область знания, как мы помним, американская литература, – Сьюзен Секлер отнюдь не поклонница Министерства обороны в целом, по ее мнению – кровоточащего шанкра на экономике нации, или ВМФ США в частности, который она расценивает как исполинскую саморекламирующуюся казенную кормушку, заботящуюся о собственных потребностях по меньшей мере так же, как и о национальной обороне. Ее гаргантюанское присутствие в устье реки Джеймз по левому борту студит Сьюзен либеральную кровь. А Фенвик Тёрнер, мягкий консерватор, но рьяный поборник охраны окружающей среды, хоть и слышит до сих пор музыку из «Победы на море»[14] при виде смертоносного серого ракетного фрегата или несусветной громады авианосца, не понаслышке знает о правительственных расточительстве, некомпетентности, раздувании штатов, приспособленчестве и завуалированном надувательстве, а потому не так сокрушенно взирает на все эти корабли, как на реку, из которой они выплывают: на благородный Джеймз, родину белой Америки, отравленную от истока до устья – быть может, навсегда – инсектицидом, со знанием дела и незаконно сброшенным в нее «Эллайд кемикл».
Мы пробуем пошутить про название этого инсектицида[15], имя нашего судна и наших соответственных знаменитых якобы предков[16], в чью честь полнится смыслом названием «Поки», но слишком для этого устали.
Но даже так, за обедом решаем не вставать на рейде в Хэмптон-Роудз, а двигаться сквозь удушливый день к устью реки Йорк – еще двадцать пять миль к норд-весту или около того, к знакомой якорной стоянке в ручье Сара. С ним тоже есть свои неприятные ассоциации[17], но с чем их нет?[18] И там в то же время просторно и достаточно уютно, чтобы переждать шторм, буде еще один воспоследует. К сумеркам можем до нее дойти и залечь там на отдых и ремонт, а потом двигаться дальше.
Сьюзен становится на руль. Фенвик раздевается, обтирается, пришпиливает мокрое обмундирование сушиться на леера, прибирается в подпалубных помещениях, открывает все люки, чтобы в каюте проветрилось, пьет теплое пиво («Корона», мексиканское, запаслись в Тортоле, Б. В. О.[19]) и укладывается на боковую, проинструктировав Сьюзен следовать за хорошо видимыми буями, размечающими входной фарватер реки Йорк, – красно-черные па́ры каждую морскую милю, – пока не достигнет последних двух, а там пусть разбудит его, если он не понадобится ей раньше.