Джоди Линн Здрок
Спектакль
Глава 9
Натали сошла с парового трамвая, прошагала мимо мужчины на скамейке, читавшего Le Petit Journal, и остановилась завязать шнурок.
Мужчина в британском котелке встал, когда она склонилась к ботинку. Он положил руки в карманы и повернулся к ней спиной. Как только она снова двинулась в путь, то заметила – едва-едва, уголком глаза, – что он последовал за ней.
Он помедлил. Будто ждал, пока она закончит завязывать шнурок.
Она помотала головой. На тротуаре были другие прохожие. Хотя в такое время неглупо быть настороже, она так себя с ума сведет, считая опасным каждого, чей путь совпадает с ее.
Но он сначала смотрел в другом направлении. Разве нет?
Она развернулась, чтобы посмотреть ему в лицо. А его там не оказалось. Мимо прошли двое других мужчин, и, кроме них, на тротуаре никого не было. Она посмотрела через дорогу и увидела котелок. Мужчина, жилистый, невысокий, прислонился к газовому фонарю. Одежда темная, неприметная. И снова она видела только его спину.
Натали положила руку в карман, сжала талисман из катакомб и пошла своей дорогой. На следующем перекрестке она свернула направо, потом огляделась по обеим сторонам улицы.
И тогда заметила его снова. Он повернулся, когда повернулась она, и перешел дорогу, когда перешла она, держась на расстоянии примерно в квартал.
Это не было случайной прогулкой. Никто не ходит этим путем, если не направляется в определенный блок многоквартирных домов.
А если направляется, то не переходит на другую сторону улицы, чтобы сначала постоять, прислонившись к фонарю.
«Зачем кому-то меня преследовать?»
Она постаралась выбросить из головы следующий вопрос, но он снова лез в ее сознание.
«Что если это убийца?»
По коже пробежали мурашки. «Побежать домой – значит показать ему, где живу. Направиться в общественное место – значит потерять его из виду».
Второй вариант выглядел более разумным: рядом был канал Сен-Мартен, освещенный газовыми фонарями и часто полный влюбленных парочек и туристов.
Она перешла с шага на бег.
Сердцебиение гремело в ушах, в нем тонули все остальные звуки, даже ее собственные шаги. Она оглянулась через плечо. Мужчина все еще был в поле зрения, передвигаясь быстрыми, торопливыми шагами.
Спустя минуту она уже была на набережной Вальми, где люди прогуливались по обеим сторонам канала. Она замедлилась до шага, посматривая, следует ли мужчина за ней. И не могла разглядеть его в толпе. Он ушел? Или спрятался?
Она заметила экипаж на другой стороне моста. По всей видимости, к нему направлялась пара. Она поспешила, чтобы успеть туда первой, но осторожно, чтобы не напугать лошадь.
– Месье, – сказала она кучеру, – мне нужно добраться до дома. Скорее.
Кучер склонил голову, затем посмотрел мимо нее на приближавшуюся пару.
– Сэмюэль целый день трудился, – сказал он, похлопав лошадь. – Мой тариф вечером повышается.
Натали поморщилась. Слава богу, ей как раз сегодня заплатили. Она вытащила деньги из кармана платья и протянула ему.
– Хорошо.
Кучер выглядел удивленным, но протянул руку и помог ей сесть в экипаж. Он спросил, как она и предполагала, почему она бродит вдоль канала вечером.
– Я потерялась, – соврала она, ища взглядом в толпе того мужчину, пока они не поехали тихими боковыми улицами. Она нервно поддерживала беседу, чтобы кучер не задавал лишних вопросов, все время озираясь. Спросила о Сэмюэле, сером в яблоках, с черной гривой, и рассказала кучеру историю: когда ей было четыре, папа поднял ее, чтобы она погладила запряженную лошадь по носу. Животное на нее фыркнуло, шумно и мокро, и она потом боялась лошадей, но преодолела этот страх. Когда она закончила свою историю, экипаж как раз подъехал к ее дому.
Осмотрев улицу, она вышла. Заплатила, поблагодарила кучера, вошла в здание; перестанет ли хоть когда-то ее сердце бешено колотиться?
* * *
Натали задержалась на верхней лестничной площадке, постукивая пальцами по перилам. Как объяснить свое опоздание маме? Дверь квартиры открылась, не дав ей времени подумать.
– Я слышала экипаж. Это ты в нем была? Тратишь деньги на экипажи? – Мама зашла обратно в квартиру. Она поставила пустой канделябр на столик, где лежало пять белых свечей.
– Пришлось, – ответила Натали, идя за ней. Она закрыла дверь и заперла, затем подергала, проверяя. – Я… я почувствовала, что идти пешком небезопасно.
Мама погладила свои шрамы. У нее была привычка переплетать пальцы, когда она волновалась, но теперь она не могла так делать. Новой привычкой стало трогать шрамы.
– Я не хочу, чтобы ты в одиночку ходила по темноте, – ее взволнованный тон зазвучал встревоженно, – пока со всем этим не разберутся.
– Мне кажется, в Париже невозможно остаться в одиночестве. – Натали напряженно усмехнулась. – Я… я пошла к каналу по пути домой.
Мама нахмурилась. Она ставила свечи в канделябр, одну за другой, каждая следующая давалась со все большим трудом.
– Почему?
Натали отчаянно пыталась придумать ответ и тут поняла, что вариантов всего два. Ее версия событий после трамвая могла быть верной. Или она все совсем неправильно поняла.
Может, мужчина не преследовал ее.
Может, дело в обостренном чувстве опасности, поспешных выводах.
Может, это был убийца.
Может, и нет.
В конце концов, он так и не приблизился к ней достаточно близко, чтобы можно было его рассмотреть. А дойдя до канала, она потеряла его из виду.
Натали прокашлялась.
– У тебя бывало такое, что тоненький голосок в голове говорит тебе: сделай так, а не этак?
– Много раз, – ответила мама, зажигая спичку.
– Мой тоненький голосок сказал сегодня сесть в экипаж, и канал был ближайшим местом, чтобы его найти.
Это не было правдой, но и ложью не было. Что-то посередине.
– Иногда тоненький голосок знает лучше всех, – сказала мама, зажигая свечи. – Даже если это означает трату денег на экипаж. А что вызвало его?
– Просто… ощущение. – Натали поцеловала маму в щеку. – Извини, что встревожила тебя, мама. Я обещаю отныне приходить домой до темноты.
– Спасибо, ma bichette.
Мама сняла одно из неоконченных платьев – из красного шифона с бархатной отделкой – с манекена. При свете свечей она работала над ним – медленно, неловко, с болью – некоторое время перед тем, как пожелать Натали спокойной ночи. Когда мама вышла из комнаты, Натали подождала пару минут, а потом выглянула в окно, а также еще раз проверила, что входная дверь заперта. И еще раз.
Потом она устроилась на диване, со Стэнли под боком, чтобы сделать запись в дневнике. Так как лица жилистого мужчины она не видела: оно было в тени, скрыто шляпой, всегда чуть дальше, чем возможно разглядеть, – то записала в малейших деталях все происшествие, даже нарисовала схему улицы. Закончив, она пролистнула несколько страниц, чтобы прочитать несколько последних записей.
Наконец она дошла до той, что была сделана только вчера, судя по дате. Эту запись она прочитала трижды.
Почерк был ее. Ее стиль повествования, словечки. Описания, во всех деталях рассказывающие о лете, были точно ее.
Но она не помнила, чтобы писала хоть одно слово.
Натали захотелось запустить дневник через всю комнату. Нет, выбросить его в окно или поднести к канделябру и сжечь. Либо бросить его в Сену по дороге в морг завтра утром. Она может купить новый. И, пожалуй, стоит это сделать, потому что этот дневник ее предал, он сыграл жестокую шутку с ее памятью. После всех секретов, поведанных ему, дневник ее обманул.
Пока что, впрочем, она спрятала его под подушку за Стэнли.
Она прокрутила в мыслях весь вчерашний день, шаг за шагом, как ведешь ребенка через каменистый ручей, и наткнулась на провал.
Ночью она поднялась на крышу, чтобы сбежать из клетки своей темной, тихой комнаты. Она помнила, как увидела драку в таверне «У Жозефины», а потом…
Ничего – вплоть до сегодняшнего утра.
О боже, она же отправила письмо Агнес сегодня утром. Письмо, написание которого стерлось из ее памяти, как и запись в дневнике.
«Что я написала?»
Мостик между завершением драки и пробуждением раскрошился.
Что касается причины… Ну, а по какой причине она не помнила покупку букета? Это первое происшествие в морге вчера, придумалось оно или приснилось, потрясло ее больше, чем она думала.
И, конечно, сегодня оно повторилось, и теперь она не знала, может ли вообще доверять своим мыслям. Действительно ли ее сегодня преследовали или ее мозг исказил и это?
Она откинулась на спинку дивана, закрыв глаза. Ей нужно каким-то образом зацепиться за правду, любую правду. Все снова замыкалось на морге. Либо ее видения отражали реальность, либо нет.
Снова и снова она вызывала воспоминания о том, что видела о каждой из жертв. Вскоре Натали погрузилась в странное состояние между мыслью и сном.
Вместо туманных мыслей она обнаружила ясность.
Она выпрямилась, испугавшись и сама, и спугнув Стэнли.
Серебряное кольцо. Мелкая деталь из второго видения в морге, нечто ускользавшее от ее внимания – до этого момента.
В видении у девушки было простое серебряное колечко на правом мизинце.
Когда обнаружили первую жертву, в газете было две заметки. Первая – колонка Натали о морге. Вторая – репортаж о смерти девушки, где ее нашли и когда, что на ней было надето, что лежало в карманах, как давно она была мертва. Завтрашний выпуск будет содержать такой же рассказ о второй жертве. Это была стандартная процедура для всех демонстрируемых трупов.
Если кольцо там будет упомянуто, значит, ее видения правдивы. Не потому, что так сказала Симона, и не потому, что Натали предпочла бы сверхъестественные способности сумасшествию. Не потому, что если об этом подумать, даже поразмыслить хорошенько, то в этом есть нечто могущественное, наполненное смыслом, особенное.
Это значило бы, что она нашла истину, загадочную, но все-таки истину.
Глава 10
Натали наутро проснулась позже обычного и стала торопливо одеваться. Она спешила в кухню, чтобы чем-нибудь позавтракать, когда на глаза попался заголовок – и она встала как вкопанная.
Первая жертва опознана
Мама сидела в потертом папином кресле, читая газету. Натали подошла сзади, положив руки на кожаную спинку. Она пахла папиным табаком, морем, вином и всем тем, что составляло папу. Она так ждала его возвращения.
– Эта девушка была няней из Живерни, – сказала мама, поправляя свой халат в турецких огурцах. – Приехала в Париж на выходные. Одна.
– Няня. Я об этом не подумала.
– Что?
Натали прикусила губу. Наверное, не стоит признаваться маме в том, что она пыталась представить, как выглядели жертвы, кем они были, каковы их истории. Это только еще больше встревожит маму относительно ее работы в морге.
– Люди в кафе говорили, что она, наверное, уличная проститутка. Как ее звали?
– Одетт, – сказала мама, показывая пальцем на имя в статье. – Одетт Ру.
Натали прошла в кухню и отрезала хлеба. Что-то было необычное в ее имени. Оно звучало… знакомым, что ли. При этом единственная знакомая ей Одетт была маленькой девочкой, живущей на их улице.
А может, просто был некий комфорт в том, чтобы слышать имя – любое имя, а не «девушка», «первая» или «жертва номер один». Она была Одетт, веснушчатой, в розовом платье, она укладывала малышей и пела им колыбельные. Одетт, которая играла в прятки, забегая в чулан и скрываясь за шкафом, пока дети ее искали. Одетт, которая осушала слезы маленького мальчика, который оцарапал коленку. Вот кем она была для Натали.
Мама сложила газету и зажала ее в подмышке, вставая. Она прошла к кухонному окну, глаза ее следили за птичкой, которая дрожала на подоконнике, прячась от дождя.
– Я пойду в морг с тобой. А потом я хотела бы, чтобы мы навестили тетю Бриджит.
Сердце Натали упало, а потом будто подпрыгнуло как пробка.
– Почему?
Мама посмотрела на нее недоуменно.
– Если мы не будем навещать тетушку, то кто? Стыдно сказать, мы и так давно к ней не приходили.
Они однажды были в лечебнице после несчастного случая, но тетя Бриджит расстроилась, увидев мамины покалеченные руки в бинтах. Она плакала и плакала, потому что не хотела, чтобы маме было больно, так что мама решила не ходить больше, пока ожоги хотя бы слегка не заживут.
– Я имею в виду: почему хочешь пойти в морг? – Натали намазала хлеб черничным вареньем. – Ты же не очень это любишь.
Она хотела защитить маму, как та птичка на подоконнике защищала бы своих птенчиков. Ее маме не надо видеть убитых, не надо стоять в морге, где бывал сам убийца, наблюдая за тем, как толпа разглядывает его жертву.
Но это было не все. Ей также не хотелось раскрывать маме свой секрет. Идти вместе в морг – это было каким-то… вторжением.
Вторжением? Натали немедленно устыдилась этой мысли.
Мама передала ей газету.
– Я хочу посмотреть, на что все смотрят, на что смотришь ты.
«Если бы ты знала, мама».
Натали разложила газету на столе после маминого ухода. Она нашла боковую колонку и то предложение, которое для всего Парижа было непримечательным, а для нее меняло абсолютно все.
На убитой были желто-голубое платье в цветочек, нижнее белье, одна туфля и серебряное кольцо на правом мизинце.
Ее охватило радостное возбуждение. Может, она и не боится вовсе этой «силы» и ее можно исследовать как новый роман: каждое озарение – очередная страница? Она не понимала этого дара, но была готова его принять, учиться у него, сделать его частью себя и использовать на благо.
По крайней мере, она наконец начинала верить в его подлинность.
Когда Натали вошла в морг, взгляд ее сразу устремился туда, где раньше лежала Одетт.
То, что ее безжизненного тела там больше не было, повлияло на Натали неожиданным образом. Хотя она никогда не призналась бы никому, да и себе – вряд ли, Натали скучала по ней. Яркость видения и все, что оно повлекло, сделали Одетт не просто трупом на плите, не просто жертвой убийцы. Она обрела душу среди бездушных. Натали чувствовала связь с ней, с ними обеими – через внезапную тесную связь свидетельства их смертей. Как тогда, когда впервые увидела, как ее бабушка снимает очки, или когда она сидела в первом ряду на концерте и видела, как пианиста полностью захватила музыка.
Так же, только с тьмой, ужасом, яростью и кровью.
Из-за дождя было не так людно, как обычно, – только мама, Натали и еще три человека в демонстрационной комнате: две женщины и мужчина, который переваливался как утка. Явно уж никто из них не убийца. Но все равно она думала, приходил ли он уже наблюдать за тем, как толпа осматривает его вторую жертву? Если так, то появлялся ли он больше одного раза?
Глянув на штору и увидев, что месье Ганьона не было, Натали перевела взгляд на мать. Она была неподвижна, глаза не моргая устремлены на труп.
– Интересно, как она там оказалась, – прошептала она, – в этой ситуации, что привело ее к тому, кто убил ее.
«Я видела, как она бежала от него, мама. Я все видела. И при этом задом наперед».
Натали склонилась к маме.
– В том-то и весь страх. Это мог быть кто угодно.
«Включая меня или Симону». Натали подошла ближе к стеклу, думая о серебряном колечке убитой. Может, это от ее кавалера, а может, наследство. Или же она купила его на свои заработки, или нашла на мосту через Сену. У кольца была история, как и у тысячи других вещей в короткой жизни этой бедняжки.
Что-то произошло в комнате: свет, тихий звук. Натали обернулась и увидела фигуру за собой, в тени, прямо рядом со входом, слева. Она не могла рассмотреть ничего, кроме высокого роста и зонта, но при этом присутствие было зловещим, угрожающим.
Она резко повернула голову обратно и схватила маму за локоть.
– Пойдем.
– Что такое? – Мама обернулась посмотреть, но на ее лице не отразилось ни любопытства, ни беспокойства. – Ролан, как я рада вас видеть.
Натали отпустила маму. Никогда она не радовалась темноте. Она скрывала вспыхнувший румянец.
«Не убийца. Слишком богатое воображение, Натали». Это просто Ролан. Один из портных в ателье, где работала раньше мама. Натали поприветствовала его с улыбкой, которая отразилась от толстых линз его очков обратно к ней. Мама с ним заговорила, а Натали снова повернулась лицом к трупам. «Не будь дурой».
– Почему ты так заспешила? – спросила мама, когда Ролан отошел.
– Голова закружилась, – соврала Натали. – Я подумала, что нужно выйти на воздух, но само прошло.
Они замолчали. Натали сконцентрировалась на второй убитой и подумала о вчерашнем видении. Спустя мгновение она закрыла глаза, припоминая детали: как жертва бежала, что было вокруг, каким образом были нанесены раны. Единственная деталь, которая была похожа на зацепку и не была еще известна полиции, – это сине-золотая ковровая дорожка в коридоре.
В сотнях, если не тысячах, коридоров в Париже могут лежать такие ковры. Посмотри она на пять дорожек подобных цветов – и сказать не сможет, какую именно заметила в своем видении: все происходило так быстро, она не рассматривала ковер.
Как это может помочь? Это покажет, что убийство случилось в помещении, по крайней мере, вроде бы в жилом. Было бы у нее что-то более основательное для рассказа… Но, может, и этой информацией есть смысл поделиться. Публике неизвестно, какие детали головоломки уже известны, а каких – не хватает; даже, казалось бы, незначительные мелочи могут оказаться стоящими.
Мама легонько подтолкнула ее, шепча, что готова уходить. Они вышли на улицу и обнаружили, что дождь перестал.
– Видела своими глазами, а все равно не верится, – сказала мама. – Сколько раз я ни была в морге…
– Мадемуазель Боден, как поживаете? – Это был месье Ганьон, голос его раздался со ступенек позади них. Живот Натали отвердел, будто та Медуза на двери внутри морга обратила его в камень своим взглядом.
– Неплохо, спасибо, а вы? – «Пожалуйста, не упоминай допрос».
– Тела да тела. – Он невесело усмехнулся.
Мама подняла изящную бровь. Месье Ганьон поспешно назвался представителем полиции в морге.
Натали невольно обратила внимание на то, какая привлекательная у него усмешка и как один неидеальный зуб чуть выпирает, самую чуточку.
Он был гораздо… любезнее, чем тогда. Что-то в его внимании, в том, что он ее заметил, смутило Натали. Но и понравилось ей.
Месье Ганьон, несомненно, тоже привлек ее внимание.
– Наслаждайтесь прогулкой, пока дождь не пошел снова, – сказал он, приподняв шляпу, и пошел в противоположном направлении.
– Откуда ты его знаешь? – спросила мама. Она поправила булавку в шиньоне и ждала ответа.
– Он… однажды поздоровался со мной, – сказала Натали, переминаясь с ноги на ногу. – Он часто бывает в демонстрационной комнате, когда я прихожу.
Мама склонила голову.
– Зачем ему с тобой знакомиться, если он стоит по другую сторону стекла? Смотрители с тобой тоже здороваются?
– Нет. Только он, – сказала Натали. – Месье Ганьон, э-э-э, настоящий джентльмен. Он сказал мне быть осторожной, только и всего.
Мама не ответила, но ее это вроде бы удовлетворило, хотя по ней никогда точно не поймешь. Иногда она может неделю ждать, а потом задать вопрос вдогонку.
Натали, уходя, обернулась через плечо. Месье Ганьон прислонился к фонарю, будто в глубокой задумчивости. Глаза его были опущены, а потом, будто он почувствовал на расстоянии ее взгляд, поднялись на нее. Она отвернулась, смущенная.
И заинтригованная.
По пути в лечебницу она размышляла о нем. Она не знала, что и думать о его сегодняшнем дружелюбии, но оно ей было приятно. Очень.
* * *
Психиатрическая лечебница Св. Матурина всегда была и будет кошмарным местом.
Люк, кузен Натали, однажды ей поведал, что ходят слухи о привидениях, потайных коридорах, ведущих к комнатам самоубийств, и секретных палатах, где маньяки-психопаты предоставлены сами себе, а персонал больницы только доставляет еду и воду, а также выносит трупы, если заключенные друг друга убивают.
Натали считала это все пустой болтовней – по крайней мере, сейчас, когда подросла, а в детстве такие истории стоили ей немалого количества бессонных ночей.
Место, где поселили тетю Бриджит, пугало по другой причине. Все женщины лечебницы находились на этом этаже; степень их безумия варьировалась настолько, что безмолвные и печальные бродили по тем же коридорам, что и трясущиеся и визжащие. Женщина, которую Натали видела во время своей запретной вылазки несколько лет назад, как она потом уже поняла, была далеко не единственной, склонной к истерикам.
Стены и полы были из холодного камня; воздух – едкий от запахов пота и нечистот. Звук – пугающее многоголосие из воя и беспрерывной безумной болтовни. Натали представить себе не могла, что здесь можно жить. Ни одну ночь. Дом мадам Плуфф, где тетушка занимала комнату до лечебницы, был мирным и уютным. А Св. Матурин был котлом, где бурлили безумие и ужас.
И все же Натали была готова приходить сюда, по крайней мере, сейчас она привыкла к этому месту. Пациенты вызывали у нее интерес, учитывая, что она испытывала скорее сочувствие, чем страх, а у тети Бриджит за сумасшествием скрывалась детская доброта.
Они с мамой шли по коридору, пройдя мимо гипсовой статуи святого Матурина за стеклом. Пара кровавых отпечатков ладоней – согласно легенде, их оставила пациентка, избравшая самоубийство как метод побега, – шла от середины стены до пола. Мама всегда отворачивалась, проходя мимо этого места, а Натали каждый раз рассматривала его, пытаясь представить, что произошло в тот день.
Они прошли палату с пациентами. Хрупкая старушка вышла оттуда и увязалась за ними.
– Где ключ? Можете выпустить меня отсюда? Отец сказал, что мне можно выйти, если вы мне дадите ключ, – она спрашивала снова и снова, тихо и почти напевно, дотрагиваясь до руки Натали. Они не обращали на нее внимания; медсестры предупреждали их никогда не заговаривать с пациентами.
Внезапно она схватила Натали за локоть с неожиданной силой.
– ГДЕ КЛЮЧ? – закричала она. В голосе – яд, во взгляде – презрение. Натали попыталась высвободиться, и женщина вцепилась в нее еще крепче. Мама оттолкнула женщину, а медсестра поспешила к ним.
– Эстель, не трогай никого! – медсестра извинилась, отдирая женщину от Натали. Она закричала еще громче, требуя ключ; медсестра повела ее обратно в комнату, и женщина опала, будто нижняя часть ее тела перестала работать, и извернулась. Вторая медсестра прибежала на помощь, а женщина размахивала руками и вопила.
Натали была готова приходить сюда, большей частью.
– Посмотри только на это, – сказала мама, показывая на локоть Натали. Красный отпечаток хватки старухи остался на коже. – У тебя синяк останется.
– Я в порядке. Мне не больно, – сказала Натали. Мама покачала головой, и они вошли в палату, которую тетушка делила с тремя другими женщинами.
Одна соседка с остриженными волосами храпела на своей кровати. Других двух не было в комнате. Тетя Бриджит, сестра папы, старше его лет на десять, свернулась калачиком, как ребенок. Ее каштановые волосы были длинными, спутанными и с вкраплениями седины. Кожа испещрена мелкими морщинами, похожими на сеть трещин на фарфоровой чашке. Она смотрела на окно, но казалось, что скорее на раму, чем на вид за стеклом. Губы ее шевелились: она говорила сама с собой.
Они поздоровались, и тетушка перевернулась на спину. Она уставилась на них, мгновение ее лицо ничего не выражало, а потом она ухмыльнулась:
– Каролин! Натали! Спасибо, спасибо, что пришли меня навестить. Спасибо.
Тетушка всегда горячо благодарила их за визит. Натали раньше думала, что это смешно, но потом поняла, что нет, совсем нет. Это душераздирающе. Тетя Бриджит жила взаперти, в ужасном месте, без человеческого общения, не считая медсестер, докторов и других пациентов. Помимо внутреннего дворика, куда пациентам разрешалось выходить на часовую прогулку в хорошую погоду, мир тетушки был блеклым, пустым и лишенным всякого смысла.
– Мне вчера приснился кошмар, – сказала тетя Бриджит тихо, будто не хотела, чтобы услышали соседки. – Я была коброй в корзине, и меня оттуда вытянула монашка. Я вонзила клыки в ее руку.
Натали сглотнула ком в горле. Тетушкины сны всегда приводили на ум пугающие, яркие образы.
Тетя Бриджит ухмыльнулась, а потом продолжила:
– Когда я укусила ее, она обратилась в голубку.
Мама и Натали обменялись взглядами, и мама кашлянула.
– Это пугающе, тетушка.
Тетя Бриджит замолчала, абсолютно, и замерла, как статуя, только губы ее шевелились.
Такое часто случалось. Тетушка уходила… куда-то. Натали всегда гадала, куда именно: в прошлое, в будущее, в глубины собственного воображения? Через пару секунд она обычно возвращалась в настоящий момент.
Мама нарушила молчание:
– Натали теперь работает в газете.
Тетя Бриджит не ответила, будто не услышала, помолчав еще несколько секунд. Потом посмотрела Натали в глаза с мрачным видом и дотронулась до ее щеки. Тетушка проговорила тонким голосом:
– Никому не доверяй.
Натали вздрогнула.
Почему она так сказала?
Ее мать, уже отлично научившаяся не обращать внимания на тетины странности, стала дальше рассказывать, как хорошо Натали пишет, а потом упомянула папу. Мама прочитала его последнее письмо тете Бриджит, а Натали все размышляла, почему тете на ум пришла фраза «никому не доверяй».
– Я скучаю по Августину, – сказала тетя Бриджит, голос ее сорвался. – Он хороший брат. Я хотела бы… хотела бы… – Губы тетушки задрожали, и лицо сморщилось в плаче.
Мама обняла ее, а плач перешел в рыдания. Тетушка спрятала лицо в маминых руках, как ребенок. Она говорила что-то, повторяла снова и снова, и Натали никак не могла разобрать слова.
– Что она говорит?
– Я хотела бы, чтобы он помог мне поправиться, – сказала мама.
Натали покачала головой, жалея, что не может помочь тетушке. Папа и правда всегда умел помочь, по крайней мере, пытался, и она понимала, почему тетя Бриджит зовет его.
Мама утешала тетушку, пока та не успокоилась. И тут же она сказала, что хочет спать.
Безумие, странное, страшное и непредсказуемое.
Они вскоре ушли и на выходе обнаружили, что их ждал ливень. Спеша на трамвайную остановку, они прижимались друг к другу, соединив свои зонтики, чтобы создать большой щит от дождя.
– Тетушка мне что-то странное сказала. Ты ее слышала? «Никому не доверяй».
Мама вздохнула.
– Почти все слова тетушки странные.
Натали стряхнула капли с зонта.
– Я знаю, но это казалось очень… конкретным. Тебе не кажется?
– Не знаю.
Вот так всегда с мамой. Если она о чем-то не хочет говорить, то это как вести диалог с горгульей с собора Парижской Богоматери.
Мамино бескомпромиссное молчание только придало Натали смелости.
– Вы с папой никогда мне не рассказывали, – начала она, – как тетушка оказалась в лечебнице Св. Матурина.
– Это сложно, ma bichette. – Мама посмотрела ей в глаза. – Она считает, что у нее видения. И она пыталась утопить человека из-за них.