Джина Чан
Изменчивость моря
Глава 3
Настоящее время
После разговора с Юнхи я не могу сосредоточиться до конца дня. Я достаю свой телефон, борясь с привычным желанием позвонить Тэ. «Он больше не твой», – напоминаю я себе.
Во время обеденного перерыва я посещаю зал обитателей тропических рифов. Вид рыб, этих цветных пятен приглушенных красных, синих и оранжевых оттенков, скользящих мимо скал и водорослей так, словно они спешат по делам, обычно успокаивает меня. Их чешуя блестит в тусклом свете, и звуки разговоров проходящих мимо людей скрадываются толщей воды.
Стенки резервуаров доходят почти до потолка. Здесь темно, голубое свечение воды – единственное, что освещает длинный коридор. Это был любимый зал Тэ. Когда я привела его сюда в самом начале наших отношений, он был сильно впечатлен и даже обратил внимание на содержание экскурсии Франсин.
– Данная выставка воспроизводит Голубой уголок Палау в Микронезии, – говорила Франсин. – Это одно из самых красивых мест для дайвинга в мире.
– Когда-нибудь я отвезу тебя туда, – сказал мне Тэ. – Я серьезно, – добавил он, когда я демонстративно закатила глаза. – Всегда хотел заняться дайвингом.
В итоге мы там так и не побывали, но время от времени он присылал мне статьи или фотографии Голубого уголка, пока в итоге не стал экспертом, объясняющим, почему это место для дайвинга считается самым популярным в мире.
– Все из-за течений, – объяснял он мне. – Мелкая рыба плывет в потоке, что привлекает хищников. Тебе остается только нырнуть, опуститься на дно и наблюдать, как эти рыбы следуют друг за другом.
Одна из вещей, которая одновременно мне нравилась и раздражала в Тэ, – его склонность зацикливаться на заинтересовавшей его теме до тех пор, пока он не начнет считать себя авторитетом в этом вопросе. Благодаря этому он мог быть хорошим наставником, но в то же время временами он приводил меня в бешенство.
Я наблюдаю, как серая рифовая акула рассекает воду словно медленный нож, из-за чего группа детей ахает. Несколько самых смелых подходят к аквариуму и по очереди прикасаются к стеклу, когда акула проплывает мимо них, но трусят и убегают обратно к основной группе. Их учитель бросает на них предупреждающий взгляд, но им, похоже, все равно. Две девочки держатся в стороне от остальных, перешептываясь и хихикая.
– Это я, – объявляет более высокая и симпатичная девочка, указывая на проплывающую мимо голубую рыбу-ангела. Его грудные плавники танцуют в воде, как кошачьи усы. – Теперь ты должна выбрать одну.
– Можно я буду вон той? – спрашивает девочка пониже ростом. Она указывает на маленькую рыбку-зебру, мелькающую за голубой рыбой-ангелом, ее черные и белые полоски переливаются.
– Нет, она такая скучная! – говорит первая. Она замечает еще одну рыбу-ангела, бледно-золотистого призрака. – Это ты, – торжествующе указывает она. Они наблюдают, как две рыбы проплывают рядом друг с другом, меняя курс, и выбирают одно направление. – Погляди, они друзья, – добавляет она, – совсем как мы.
При этих словах вторая девочка улыбается, ее маленькое личико светится от радости в темноте зала.
Когда мы с Юнхи были подростками, уже достаточно взрослыми, чтобы самостоятельно ходить в торговый центр, мы часами зависали на фуд-корте, опустошая бесконечные стаканчики замороженного йогурта. Мы выбирали людей в толпе и рассказывали друг другу истории о них.
Юнхи всегда выбирала парочки.
– Она расстроена, но старается не подавать виду, – говорила она о паре лет тридцати с пакетом из ювелирного магазина, оба ковырялись в своих бутербродах и не разговаривали друг с другом. – Она думала, что он собирается удивить ее кольцом, но оказалось, что он просто хотел посоветоваться насчет подарка для своей мамы.
– А что ты скажешь о том мужчине? – поинтересовалась я, указывая на старика с темными пятнами на руках, одетого в синий свитер и ярко-белые кроссовки. Он был один и, казалось, никого не ждал и даже не ел. Он просто сидел там, сложив руки на столе, и смотрел прямо перед собой в никуда.
– Он вдовец. Его жена умерла несколько лет назад, и он приходит сюда, чтобы предаться воспоминаниям о ней, потому что раньше она любила приходить в торговый центр и просто наблюдать за окружающими. Они надевали одинаковые кроссовки и вместе отслеживали свои шаги на фитнес-трекерах. – Юнхи вздохнула над воображаемой трагедией, случившейся в ее выдуманной истории.
– И это все, о чем ты думаешь? Любовь и отношения? – спросила я.
В те дни Юнхи только и делала, что твердила, как она одинока и как хочет завести парня.
– Ну да, пожалуй, – ответила она, и ее подведенные глаза расширились. – Отношения – это самая важная вещь в мире. Разве ты не хочешь когда-нибудь выйти замуж и завести детей?
– Не знаю, – задумчиво протянула я. – Часть про замужество еще ничего, но дети – многовато с ними возни, на мой взгляд.
– Думаю, тогда тебе придется стать чудаковатой тетей для моих детей, – беззаботно рассмеялась Юнхи.
Юнхи была младшей из трех девочек в семье, и их быт походил на бесконечную пижамную вечеринку. Всякий раз, когда я возвращалась от нее, наш дом казался мне слишком тихим и пустым. Мама Юнхи была невероятно очаровательна. Я почти никогда не видела ее без тяжелого макияжа на лице. Хотя Юнхи и ее сестер нельзя было назвать близняшками и они мало походили на мать, все женщины их семейства имели едва уловимое сходство, особенно что касалось глаз и носа. Вчетвером они напоминали русских матрешек. Мне кажется, Юнхи частенько ссорилась со своими сестрами, но я завидовала их близости, постоянному смеху и крикам, поддразниваниям, которые звучали в их доме беспрерывно. Походы в гости для меня стали спасательным кругом, способом выбраться из дома, где почти постоянная тишина нарушалась только ссорами родителей, в ходе которых они обрушивали друг на друга все то, что не умели нормально высказать.
Когда мы с Юнхи готовились к выпускному балу у нее дома, ее сестра Юнкен сделала нам прически и макияж: завила ресницы, посыпала блестками веки и скулы, и уложила волосы в завитки. Я сомневалась насчет блесток и кудрей. Раньше мне не приходилось краситься, и я была убеждена, что буду выглядеть глупо, и все решат, что я слишком стараюсь, – но Юнхи была непреклонна и поклялась, что заставит нас обеих остаться дома, если я хотя бы не попытаюсь приложить усилия.
– Видишь? – сказала она, когда наше превращение было завершено. Мы уставились друг на друга в зеркало в ее спальне. – Мы выглядим великолепно.
Юнхи действительно выглядела хорошо. Она всегда пользовалась этим методом: заставляла меня чувствовать себя красивой рядом с ней, помогала поверить, что эта красота – не волшебный дар, как я всегда думала, а нечто, чего легко можно достичь, подпилив ногти и смазав локти увлажняющим кремом.
Я решаю уйти с работы немного пораньше. Прежде чем покинуть зал, я задерживаюсь перед аквариумом Долорес, наблюдая, как она сворачивается калачиком вокруг второй головоломки. Не в первый раз я задаюсь вопросом, что она думает обо мне, об аквариуме. Устает ли она когда-нибудь от заточения? Продумывает ли план бегства? Однажды я прочитала в интернете об осьминоге из Новой Зеландии, которому удалось сдвинуть крышку своего аквариума, выскользнуть через маленькое отверстие и спуститься по водосточной трубе в открытый океан.
– Наверное, ты смогла бы провернуть нечто подобное, – говорю я Долорес. – Если бы действительно захотела.
Она щурится на меня, как бы отвечая: «Ты полагаешь, я не думала об этом?»
На парковке торгового центра у меня вибрирует телефон. Это сообщение от моей двоюродной сестры Рэйчел – фотография ее дочери Хейли в море картонных коробок посреди ее гостиной. Она сидит в самой большой из них, и на ее маленьком личике расплывается широкая улыбка. «Я сказала ей, что это космический корабль, – говорилось в сопроводительном тексте. – Позвонишь мне, когда у тебя будет свободная минутка?»
Рэйчел на шесть лет старше меня. Несколько месяцев назад она ушла от мужа и переехала из трехэтажного дома в Тенафлай[10] в маленькую квартирку на другом конце города. Этим поступком она шокировала всех, потому что разводов в нашей семье не бывает: ты либо находишь решение проблемы, либо смиряешься с тем, что будешь всю жизнь нести свое молчаливое несчастье – по крайней мере, по мнению моей матери, которая была обескуражена этими новостями. «Нельзя просто повернуться спиной к семье», – отрезала она. Как будто ее собственный муж этого не делал, как будто другие люди не делают так каждый день.
Я сажусь в свою старую «Камри» и тону в жаре кабины, растворяясь в сиденье. Сейчас только апрель, но на улице невыносимо высокая температура. Я помню, что, когда я была ребенком, весной было прохладно, даже морозно. На мгновение я представляю, что у меня нет костной системы, что мое тело быстро превращается в теплую жидкость, и это не так уж трудно себе представить. Иногда, бродя по голубым залам аквариума, я начинаю чувствовать, будто меня и нет вовсе, будто мое тело – всего лишь полупрозрачная мембрана, через которую изо дня в день проникают вода и свет, как и у всех других здешних существ. Это ощущение не покидает меня с тех пор, как мы с Тэ расстались. Мне приходится постоянно заставлять себя ложиться спать, просыпаться, есть, делать вдох и выдох.
Я звоню Рэйчел по дороге домой, и она берет трубку после второго гудка. На фоне странные звуки, словно она находится посреди карнавала, слышится бодрая электронная музыка, вероятно, из телевизора.
– Давненько от тебя ничего не было слышно, юная леди, – говорит Рэйчел.
Я представляю ее широкую улыбку, сверкающий пирсинг. По словам Рэйчел, присяжные в лице наших родственников до сих пор не определились, что больше расстроило ее мать, мою тетю, – сам развод или праздничное кольцо в носу, которым она обзавелась после ухода от мужа.
– Привет, Рэйч, – произношу я.
– У тебя странный голос. Ты уже удалила этот мессенджер для космонавтов? Знаешь ведь, что тебе вредно продолжать пялиться в него. Вам, ребята, нужен перерыв.
– Удалила вчера, – вру я.
– Так в чем дело? Как работа?
– Они продают Долорес, – выдавливаю я, а потом сразу же жалею об этом, потому что Рэйчел переспрашивает «Кого?», и теперь мне приходится объяснять, о ком я, а это последняя вещь в мире, которой мне хочется заниматься.
– Долорес. Осьминога, которого нашел Апа. – Я прикусываю губу. Мне так и не удалось ни с кем толком поговорить об Апе после того, как он исчез.
Наступает пауза. Что-то с грохотом падает на пол, а Рэйчел тихо ругается.
– Черт. Извини. Я пытаюсь делать десять дел одновременно, и как обычно, все выходит из рук вон плохо. Значит, они собираются продать ее? Они и правда могут это сделать?
– Они уже нашли покупателя. Какой-то богатый придурок строит свой собственный домашний океанариум.
– Может быть, это и к лучшему, раз он может позволить себе предоставить ей более комфортное жилье? Ты всегда жалуешься, что начальство сокращает расходы.
– Но это место, где она прожила последнее десятилетие своей жизни. – Такое чувство, будто у меня в горле дыра, и мой голос вытекает из нее.
– Подожди секунду, извини. Хейли, положи это на место. Я сказала – положи на место.
Когда Рэйчел возвращается к разговору, то вздыхает и включает особый тон крутой мамочки, который использует, когда учителя или другие родители пытаются говорить с ней или с Хейли свысока.
– Ладно. Это отстой. Мне жаль. Тебе нужен совет или ты хочешь выговориться?
Одна из многих вещей, которые мне нравятся в Рэйчел – она никогда не пытается сгладить углы, и не делает того, чем часто грешил Тэ: не задает мне кучу вопросов, пытаясь выяснить, что меня расстроило, чтобы попытаться «найти решение». Иногда совершенно не хочется искать никакое решение проблемы, особенно тогда, когда ее вообще не должно было быть.
– Не знаю. У тебя, случаем, не завалялось полмиллиона, которые ты могла бы пожертвовать океанариуму? – говорю я. – Очевидно, он может закрыться.
– Ты думаешь, я бы все еще жила здесь, будь у меня такие деньги?
– Как ты? Как Хейли? – спрашиваю я. На другом конце провода воцаряется недолгое молчание.
– У нас все в порядке, – ее голос становится тише, будто она нырнула в коридор или в соседнюю комнату. – Она продолжает спрашивать, когда мы поедем домой и увидим папу, из-за чего, знаешь, сердце разбивается на тысячу осколков.
Бывший муж Рэйчел, Саймон, работает хирургом, и, по ее словам, то, что он раскладывает людей на детали и копошится в их внутренностях днями напролет, повредило его рассудок. Когда я спросила, что пошло не так, она выдавила одно: «Невозможно спорить с тем, кто думает, будто все на свете может разобрать на части, а затем вновь собрать воедино».
Они постоянно ссорились на протяжении всех шести лет брака, пока однажды он не толкнул ее на глазах у Хейли, которой в то время было четыре года. На следующий день Рэйчел собрала сумку, забрала Хейли и машину и спокойно уехала от него. «Я не хочу, чтобы мой ребенок рос, думая, что это нормально», – сказала она. Она до сих пор судится с Саймоном, потому что он не хочет платить алименты и настаивает на полной опеке, хотя у него нет времени заботиться о ком-то, кроме себя.
– Тетя Ро! – кричит Хейли на заднем плане. – Сегодня я научилась пукать подмышкой!
Я улыбаюсь, когда Рэйчел велит ей замолчать.
– Не перебивай, – командует она, стараясь перекричать ужасную какофонию. – Как ты можешь слышать, в остальном у нас все хорошо. Я просто боюсь испортить ей будущее, наградив массой проблем с отцовской фигурой. Не хочу возиться с этим, когда она станет подростком.
– Знаешь, в некотором роде это неизбежно. Можно облажаться, даже если очень сильно любишь кого-то.
– Может быть и так, но это не значит, что я вообще забью на воспитание своего детеныша. Я должна хотя бы попытаться подарить ей детство, которого не было у меня, – почти шепчет она. Ее голос немного срывается, и я начинаю чувствовать себя дерьмово, прежде чем она снова переходит в режим крутой мамы: – Послушай, я написала тебе, потому что нуждаюсь в небольшой услуге. Ты можешь присмотреть за Хейли в субботу? У меня накопились дела, с которые срочно надо разобраться.
– Конечно!
Я не очень хорошо лажу с детьми, но мне нравится Хейли. Она немного странная, и я ценю это в ней. Я слышу, как она пукает подмышкой на фоне, одновременно притворяясь автобусом.
– Отлично. Тогда я подброшу ее к тебе, – говорит Рэйчел, и в ее голосе слышится облегчение. – Ты уже поела?
Я подавляю желание намекнуть Рэйчел, что сейчас она невольно подражает нашим матерям, которые постоянно спрашивают, что мы ели или собираемся съесть. С этой фразы обычно начинается разговор с Уммой, хотя вместо этого ей следовало бы спросить, как у меня дела. Фраза «Ты поел?» – тайный шифр, скрывающий слишком многое в корейских семьях.
Я останавливаюсь на светофоре, в машине рядом со мной сидит пара, парень и девушка, которые делят на двоих пакет картошки фри. Их окна опущены. Девушка ведет машину и рассказывает парню какую-то историю, а он смеется. Я помню, как приятно было смешить Тэ. Как иногда мне казалось, что я готова на все, лишь бы услышать его смех, увидеть, как на его лице появляется улыбка.
– Ро? – зовет меня Рэйчел. – Ты здесь?
– Я тебе перезвоню, – произношу я. – Только что вспомнила, что мне надо кое-что сделать.
– Кое-что, – повторяет она. – Ладно. Послушай, не беспокойся о Долорес. С ней все будет в порядке. Я хочу, чтобы сейчас ты сосредоточилась на себе.
– Я в порядке, Рэйч. Мои дела уже идут намного лучше.
– Да, точно. Ты даже не пообедала, не так ли?
Я понимаю, что она права, и мой желудок бурчит что-то кислое в мой адрес. Она вздыхает на другом конце провода.
– Иди поешь, – мягко говорит она, – поговорим с тобой позже.
Я возвращаюсь домой, в моей квартире такая влажность, что я едва могу дышать, когда захожу в парадную дверь. Я открываю окно и чувствую, как сырой вечерний воздух бьет мне в лицо. У одного из моих соседей, живущих напротив, заработал кондиционер. С каждым годом все больше кажется, что мы должны начинать готовиться к жаре немного раньше, чем обычно.
Я рассматриваю содержимое своего холодильника, в основном состоящее из нескольких баночек с приправами, небольшого запаса пива и кое-каких старых объедков, на которые я не обращала внимания, наверное, несколько недель. Мне приходит мысль залезть в ванну с полным стаканом джина со льдом и вообще отказаться от ужина.
Раньше я задавалась вопросом, стали бы мы лучше заботиться о своем теле, если бы наша кожа была прозрачной, если бы каждая мелочь, которую мы делали, говорили и ели, была заметна. Если бы каждая обидная или неосторожная вещь, которую мы однажды бросили в разговоре, визуально появлялась на теле. Стали бы люди иными? Делали бы больше, чтобы защитить друг друга и самих себя?
Раньше Тэ был тем, кто напоминал мне о необходимости поесть. Раньше он готовил изысканные блюда у меня дома, привозя ингредиенты с рынков, за которыми ему приходилось ездить на другой конец города. «У тебя совсем нет никаких специй, – недовольно ворчал он. – Что ты за кореянка такая?»
Он завладел моей кухней, заставил ожить мою темпераментную духовку. Я не знаю, как он умудрялся готовить все это на моей крошечной, заляпанной жиром плите – карри, рагу, супы, даже барбекю. «Готовить не так уж сложно, – объяснял он. – Надо просто уметь импровизировать и довериться процессу. Готовка придает людям уверенности, заставляет их пробовать что-то новое – смешивать случайные ингредиенты, веря, что все получится. А если и нет, всегда можно начать все сначала».
Как только я начала жить одна, мне показалось, что я перешла на новый уровень взрослой жизни, хотя причиной тому была всего лишь Юнхи, переехавшая жить к своему парню, я же осталась в обшарпанной, тесной квартире, которую мы делили годами. Но именно растения Юнхи, произведения искусства в горшках, и ковры по всему полу создавали ощущение дома, а когда их не стало, квартира словно уменьшилась и стала выглядеть хуже. Единственное, что она мне оставила – это древний желтый диван, который она унаследовала от одной из своих старших сестер и который послужил местом для многих наших совместных вечеров за вином и просмотром фильмов. На нем куча загадочных пятен и вкраплений, и он ужасно неудобный, но мне нравится маслянисто-желтый цвет обивки, то, как он, кажется, поглощает весь солнечный свет в комнате и отражает его ко мне.
Я решаю разогреть в микроволновке замороженные «Горячие кармашки»[11], которые достала из-за пакета с наклейками для горшочков в морозилке. Высыпав их на тарелку, я наблюдаю, как они крутятся в моей микроволновке, словно на карусели, а после обжигаю язык расплавленным сыром. Я сижу на диване и листаю аккаунт «Дуги-4» в соцсети. Появились две новые фотографии Тэ: на одной он ухаживает за рассадой в теплице, а на другой – несется по беговой дорожке. «Тэ Парк, один из самых молодых членов нашей команды, решил пробежать несколько миль перед завтраком».
Я подумываю о том, чтобы заняться фитнесом, просто ради забавы. Стать такой девушкой, какой Тэ, вероятно, всегда хотел меня видеть: девушкой, которая пробегает несколько миль перед завтраком, знает, как готовить и заботиться о себе, и в голове у которой не такой беспорядок: она не забывает выключить духовку, постирать заплесневелые полотенца или поднять с пола свое грязное белье. Он часто приходил в ужас от моего образа жизни, но, думаю, втайне ему нравилось, каким ничтожеством я выглядела на его фоне. Я была проектом, на котором он мог сосредоточиться, хаосом, который он мог подчинить. Иногда мне кажется, что он любил меня так, как математик мог бы любить особенно сложное уравнение.
«Ты значишь для него намного больше», – сказала мне Юнхи, когда я впервые призналась ей в своих опасениях, что я просто в новинку для него. В подтверждение своих слов она напомнила мне о том, что я рассказывала ей раньше: о том, как я помогала ему с проблемами на работе, вроде скверного поведения детей на уроках, как слушала демки его музыкальной группы и делилась своими мыслями, как успокаивала его, когда он просыпался от ночных кошмаров, которые часто его посещали.
Я готовлю пародию на шарктини, львиную долю которого составляет джин, и делаю глоток, кажущийся чересчур шипучим. Потом еще один, а потом еще. Глухой рев машин с улицы прерывает мои мысли. Я думаю о словах матери – насчет того, что женщинам в нашей семье не везет с мужчинами. Не могу поверить, что прошло почти десять лет с тех пор, как мы с Юнхи впервые переехали в эту квартиру. Вспоминаю, как в первый раз, когда Тэ сел на желтый диван, он смеялся над тем, насколько он неудобный, но позже притянул меня к себе, когда мы более-менее устроились, и поцеловал.
Я подключаю наушники и слушаю последнее, что у меня осталось от него – голосовое сообщение, которое он записал незадолго до взлета самолета. «Ро, – говорит он спокойным и звучным голосом, на который переключался всегда, когда пытался завести со мной трудный разговор, – я надеюсь, что когда-нибудь ты простишь меня, но я пойму, если ты не захочешь. Будь добра к себе».
Я смотрю в потолок. Замечаю пятна на штукатурке и подсчитываю их количество, включая одно темное пятно, ужасно похожее на Долорес. Последнее, что я представляю перед тем, как заснуть – это Долорес, выползающую из своего аквариума, передвигающую по блестящим плиткам зала все восемь конечностей, несущих ее в открытое море.