Джиллиан Тетт
Проклятие эффективности, или Синдром «шахты». Как преодолеть разобщенность в жизни и бизнесе

Изначально эти области науки тесно переплетались. Но по мере того, как антропологи стали обращать внимание на современные социальные системы, изучение эволюции человека стало казаться все менее и менее связанным с современной культурой и все более – с другими дисциплинами, например лингвистикой.

Так, Клод Леви-Стросс, видный французский антрополог, начал свою научную карьеру как лингвист и философ – классические занятия французской интеллигенции. Но вскоре Леви-Стросс, как и его соотечественник Бурдье, устает от абстрактных размышлений. «С детства я был озадачен, скажем так, иррациональным и пытался найти порядок в том, что нам кажется беспорядочным, – отмечал он впоследствии. – Так случилось, что я стал антропологом… не потому, что меня интересовала антропология, а потому, что я пытался избавиться от философии»^[118].

В конце 1940-х годов ученый обратился к исследованию мифологии и фольклора. Он полагал, что если проанализировать мифы всего мира, то можно понять, как происходит мыслительный процесс у людей. Согласно разработанной им теории «структурализма», человеческий мозг имеет тенденцию к систематизации информации через стандартный набор средств, в основе которых лежат бинарные оппозиции (подобно тому, как компьютеры кодируют данные), и данные средства (структуры) отражаются в таких культурных практиках, как мифы и религиозные ритуалы. Это теоретическое построение не опиралось на включенное наблюдение, предложенное Малиновским. Однако Леви-Стросс поддержал его доводы обширными примерами архаичных мифов из разных уголков мира и в 1950-х годах представил свои идеи в ряде изданий. Его «Элементарные структуры родства», «Печальные тропики»^[119] и «Неприрученная мысль»^[120]:[121] получили широкое одобрение. Они также вызвали новую волну интереса к малоизвестной дисциплине – антропологии – у представителей европейской интеллигенции. Среди тех, на кого идеи Леви-Стросса произвели большое впечатление, был и подающий надежды молодой философ Пьер Бурдье.

К 1957 году, когда в Алжире разразилась полномасштабная война, срок военной службы Бурдье подошел к концу. Но, охваченный желанием «объяснить» окружающий мир и понять anthropos Алжира, Бурдье, покинув армию, остается в стране. Он получает место преподавателя в Университете Алжира и начинает готовиться к «интеллектуальному крестовому походу». «Простое желание наблюдать и быть свидетелем происходящего привело меня к… бурной деятельности», – объяснил он^[122]. Методы Бурдье шли вразрез с философией и любой другой кабинетной дисциплиной, вроде экономики. На автобусах он добирался до самых удаленных уголков Алжира; перемещался по стране, присоединяясь к французским военным колоннам или тайно, вместе с алжирскими друзьями. Он растворялся среди местного населения и тихо наблюдал, иногда задавая вопросы^[123].

Такая жизнь была сопряжена с опасностью. Сельская местность была наводнена бунтовщиками и французскими солдатами. Иногда пожилые алжирцы, выбрав укромное «место, где нет опасности быть услышанными, рассказывали о пытках, которым их подвергали солдаты французской армии»^[124]. А французские офицеры описывали, как алжирские экстремисты перерезают горло французским детям и женщинам и ставят мины на обочинах. В горах Бурдье видел, как мужчины прячут оружие под длинными белыми широкими рубахами, джелабами, «пламя в горах, вдоль всего побережья» и «двери кафе, защищенные проволочной сеткой от разрыва гранат»^[125].

Но Бурдье не сдавался. «[Мое] равнодушие к опасности не имело ничего общего с героизмом, но скорее было связано с чрезвычайной удрученностью и беспокойством»^[126]. Как и Малиновский, Бурдье стремился увидеть реальную жизнь народа. Он хотел понять, какую ментальную карту используют алжирцы для упорядочивания своего мира.

В высоких горах Алжира масса разрозненных наблюдений наконец сложилась в полноценную теорию. Бурдье, проводя много времени с кабилами, народом группы берберов, обнаружил, что у них есть четкое представление об идеальном способе строительства дома. Их жилища всегда были прямоугольными, входная дверь смотрела на запад, а напротив двери устанавливался огромный ткацкий станок. Пространство внутри дома кабилы разделяли на две части с помощью низкой внутренней перегородки. Половина дома, в которой располагался станок, как правило, была немного выше, больше и светлее и использовалась для приема гостей и официальной трапезы. Мужчины спали здесь. Вторая половина была меньше, темнее и ниже. Здесь жили животные, спали дети и женщины и хранились предметы обихода вместе со всеми «влажными, зелеными или мокрыми» вещами.

Кабилы сочли странным вопрос Бурдье о том, почему они так организуют пространство в домах. Для них подобный способ систематизации помещения, объектов и людей являлся обычным. Они с детства привыкли к такой организации своего жилища и не считали это странным. Если бы кто-то предположил, что кабилам стоит хранить влажные, зеленые и мокрые предметы там, где спят мужчины, они бы рассмеялись и поморщились так же, как и жители небольшого американского города сильно удивились бы, если бы им предложили хранить шампунь в машине или поставить холодильник под кроватью. Для мира кабилов данная норма была естественной.

Но Бурдье, наблюдавший за жизнью кабилов со стороны, понял, что она не является чем-то предопределенным.

Однако архитектура дома отражает и другие аспекты жизни племени. Мужчины занимают лучшую часть помещения, так как в кабильской культуре мужчины имеют более высокий статус, чем женщины. Общественное пространство дома отгораживается от личного, а «мокрые» и «плодородные» виды деятельности, согласно религиозным представлениям, отделяются от «сухих». План кабильского дома отражал социальную и ментальную карту, и это создавало едва заметную, поддерживаемую совместно всеми членами сообщества взаимосвязь пространства, мышления и тела. Организация дома кабилов, с одной стороны, зависела от культурных норм, в частности как женщины должны взаимодействовать с мужчинами, а с другой – закрепляла эти нормы, и в конце концов они воспринимались как абсолютно естественные.

Но в этом кабилы не уникальны. Подобная взаимосвязь прослеживается во всех человеческих обществах. Перенесемся в Нью-Йорк и войдем в здание городской администрации – величественный Сити-Холл. Став мэром, Блумберг обнаружил, что планировка правительственного учреждения отражает местные представления о том, как люди должны работать. Расположение сотрудников противопожарной безопасности в специально выделенных секторах отражало идею о том, что эти работники были особой командой. Но справедливо и обратное: именно то, что пожарники сидели отдельно от других подразделений, придавало им ореол исключительности – и подобное разделение казалось оправданным. Способ организации пространства зависит от нашего взгляда на мир, но и определяет его. То, как мы конструируем учреждения, находит отражение и в нашей системе классификации. Все мы являемся творениями своей среды в физическом, социальном и ментальном смыслах, несмотря на то что мы, как правило, этого не замечаем. Привычка, как известно, – вторая натура.

В 1961 году Пьер Бурдье покинул Алжир. К тому времени французские войска, применявшие жесточайшие методы подавления восставших, вызвали широкомасштабное сопротивление населения. К слову сказать, агрессивная политика французской армии была настолько непродуктивной, что после того, как американские войска вошли в Ирак пятьдесят лет спустя, в Пентагоне офицерам показывали фильм «Битва за Алжир» в качестве предостерегающего рассказа о том, чего не нужно делать на Ближнем Востоке.

Сопротивление было столь мощным, что французское правительство решило свернуть военную операцию. Разгневанные этим французские колонисты стали мстить представителям французской интеллигенции, противостоящим войне, и Бурдье пришлось бежать, опасаясь за свою жизнь.

Он вернулся в Париж на достойную академическую должность и работал с известным социологом Раймоном Ароном^[127]. Постепенно Бурдье приобрел репутацию антрополога и эксперта по Алжиру. Не будем забывать, что в это время как раз развивалась полевая антропология и ученые изучали экзотические, незападные культуры, вроде берберского народа кабилов. Но Бурдье снова отказывается быть как все.

В 1959 году, еще работая в Алжире, он навестил свою семью во Французских Пиренеях и был поражен тем, что увидел. Отстраненно взглянув на родной город, ученый понял, что у жителей французской сельской местности столько же правил, стереотипов и социальных карт, сколько и у кабилов. И для французов их правила казались естественными, если не очевидными. Но для человека со стороны ситуация выглядела совсем иначе.

Итак, у Бурдье появился смелый план. Он пригласил во Францию, в свой родной городок, Абдельмалека Саяда, студента факультета социологии из Алжира. Они тесно сработались в Алжире, проводя совместные исследования: Саяд, будучи местным жителем, понимал, как функционирует алжирская культура, а француз Бурдье мог заметить стереотипы алжирской культуры, которых Саяд был не в состоянии различить. Бурдье предположил, что такой же подход может сработать и в обратную сторону: Абдельмалек, как человек другой культуры, сможет выявить странности, которые игнорируют французы.

Это была совсем не та антропология, какой ее представляли викторианцы, вроде Джеймса Фрэзера. Начнем с того, что Бурдье перевернул колониальную систему отношений, поставив жителей французской деревни в один ряд с кабилами. Но Бурдье был убежден, что лучший способ понимания любого общества – это использование подхода «Мы – Они» и смена точки зрения. Таким образом, Саяд и Бурдье повторили то, что они уже проделывали в Алжире: они бродили по холмам юго-восточной Франции, наблюдали за повседневной жизнью людей, общались с ними, проводили измерения. Иногда, чтобы увидеть местную культуру глазами настоящего «своего», Бурдье брал с собой отца. В других случаях он специально ставил себя в позицию «чужого». «Самым явным признаком превращения [из „своего“ в наблюдателя] было активное использование мною фотографий, карт, планов местности и статистических данных», – объяснял он позже^[128]. Но, меняя взгляд, он обретал новое уникальное представление об anthropos Франции. Это произвело неожиданный освобождающий эффект и на личность самого ученого. Двадцать лет назад Бурдье негодовал, чувствуя себя исключенным из круга снобистской французской элиты. Теперь он осознал, что детский гнев обернулся неожиданной пользой – он научился замечать культурные стереотипы. Вместо того чтобы просто желать разрушения этой иерархии, теперь он хотел понять ее.

В последующие годы Бурдье расширил сферу своего анализа и занялся изучением западной культуры. Сначала он сосредоточил свое внимание на французской элите и попытался проанализировать, как ее, казалось бы, обыденный выбор еды, произведений искусства, мебели и других предметов обихода помогает очертить границы современного французского общества и разделить его на различные социальные группы. В одной из своих самых известных книг «Различение: социальная критика суждения»^[129] он проанализировал то, как повседневные действия – такие, например, как решение, заказать ли в ресторане суп буйабес, – сопряжены с социальными ярлыками и маркерами, относящими людей к различным группам. Любые решения, которые ежедневно принимают люди, никогда не бывают незначительными или бессмысленными. Небольшие сигналы постоянно отражают и укрепляют соотношение сил. Наши взгляды на то, что считать красивым, уродливым, устаревшим, модным или первоклассным, классифицируют людей (и предметы) по особым ментальным и социальным сегментам.

Затем Бурдье обратил свой взор на мир американского искусства, природу фотографии, работу современных СМИ и поведение политических групп. Он обратился к французской образовательной системе и различным научным группам, доминирующим в университетах Парижа. Он изучал беднейшие слои французского общества, пытаясь составить представление о том, как «обездоленные» люди живут в имеющих дурную репутацию banlieue – предместьях Парижа. Куда бы Бурдье ни направлялся, он везде жадно слушал и наблюдал то с позиции «своего», то – «чужого». Используя и метод включенного наблюдения Малиновского, и подход Леви-Стросса, Бурдье пытался выявить стереотипы, которые сами члены сообщества не всегда способны осознать.

«Я часами слушал беседы в кафе, во время игры в петанк^[130] и на футбольных матчах, в почтовых отделениях, а также на приемах, коктейльных вечеринках и концертах, – рассказывал Бурдье. – Мне удавалось оказаться в мирах с различным мышлением, прошлым и настоящим, далеко-далеко от моего собственного мира… аристократы или банкиры, танцовщики Парижской оперы или артисты „Комеди Франсез“^[131], организаторы аукционов или нотариусы, – я старался раствориться [в их мирах]»^[132].

Исследования привели к написанию 57 книг и породили множество теорий. Перечислим пять наиболее важных из них, так как они обеспечивают концептуальную основу этой книги.

• Во-первых, Бурдье полагал, что человеческое общество создает стерео типы мышления и системы классификаций, которые люди усваивают и используют для организации пространства, идей и распределения людей по группам. Бурдье называл физическую и социальную среду, в которой живут люди, «габитус» (habitus) и считал, что складывающиеся в габитусе установки не только отражают ментальные карты (системы классификации), но и поддерживают их.

• Во-вторых, Бурдье полагал, что данные стереотипы помогают воспроизводить социальные иерархии. Поскольку элиты заинтересованы в сохранении статус-кво, у них есть стимул к закреплению культурных карт, правил и классификаций. Или, иными словами, элита сохраняет власть не только благодаря контролю над ресурсами, тем, что Бурдье называл «экономическим капиталом» (деньги), но и благодаря накоплению «культурного капитала» (символы, ассоциирующиеся с властью). Из-за веса культурного капитала статус элиты кажется естественным и предопределенным. К примеру, богатые ученики в школе-пансионе, где учился Бурдье, подчеркивали «естественность» своего авторитета, окружая себя десятками крошечных культурных сигналов, невозможных для представителей не-элиты, вроде Бурдье.

• В-третьих, Бурдье не считал, что элиты – или другие социальные группы – создают культурные и ментальные карты преднамеренно. Ученый полагал, что они являются порождением инстинкта в той же степени, что и сознательного намерения, функционируя на «границе сознательного и бессознательного». Габитус не только отражает наши социальные стереотипы, но и укрепляет их, придавая им естественность и предопределенность. Представители элиты и не-элиты являются творениями своей культурной среды.

• В-четвертых, Бурдье полагал, что в ментальной карте общества действительно важно не то, что формулируется публично и открыто, а то, что не обсуждается. Важно то, о чем социум предпочитает молчать. Системы сохраняются, потому что игнорирование определенных тем кажется естественным, так как данные вопросы были обозначены как неинтересные, запрещенные, очевидные или невежливые. Бурдье утверждал, что в любом обществе есть идеи, обсуждаемые открыто, и взгляды по этим вопросам могут отличаться или приводить к столкновению господствующих установок с инакомыслием. Но за пределами приемлемых дебатов – или «общепринятого мнения» – есть много вопросов, которые никогда не обсуждаются, не по причине некоего особого заговора, а потому, что игнорирование данных тем кажется нормальным. Или, как говорил Бурдье: «Самые сильные формы идеологического эффекта – это формы, требующие не слов, а лишь заговорщицкой тишины»^[133]. Танец в деревенском зале послужил ярким тому доказательством.

• Согласно пятому ключевому постулату Бурдье, люди не обязаны быть заложниками наследуемых ими ментальных карт. Мы не роботы, слепо запрограммированные вести себя определенным образом. Мы имеем возможность выбирать, какие стереотипы нам использовать. Но вот вопрос, в какой мере человек в состоянии изменить культурные нормы, был и остается предметом жарких обсуждений. В годы, когда научная карьера Бурдье еще только начиналась, французский философ Сартр предложил концепцию свободы воли, в рамках которой утверждалось, что человек сам отвечает и за свои мысли, и за свои поступки. Точка зрения Леви-Стросса была противоположной: ученый считал, что люди обречены быть творениями своей среды, так как не могут мыслить за пределами унаследованных культурных стереотипов.

Бурдье, однако, отвергал обе эти идеи; точнее, его взгляды были золотой серединой между двумя крайностями. Он не считал людей роботами, запрограммированными автоматически подчиняться культурным правилам. Более того, ученому не нравилось само понятие «правила», он предпочитал говорить о культурных «практиках». Бурдье соглашался, что эти практики и габитус формируют поведение и мышление людей и что социальные карты сильны. Но не всесильны. Мы являемся творениями нашей физической и социальной среды. Однако ничто не заставляет нас быть слепыми творениями. Временами люди могут менять уклад жизни, особенно если они, как и Бурдье, стремятся преодолевать границы, отделяющие «своих» от «чужаков».

Бурдье скончался в Париже 23 января 2002 года от рака легких, будучи уже известным ученым. Известным настолько, что о смерти антрополога написала главная французская газета Le Monde, огромный заголовок на первой полосе гласил: «Pierre Bourdieu est mort!»^[134] И хотя Бурдье был гораздо менее знаменит за пределами Франции, его жизнь стала ярким символом изменения подходов к исследованию anthropos во второй половине XX века на Западе. Антропология уже перестала быть просто изучением «других» или экзотических, чуждых, незападных культур. Ее предмет начал включать и изучение «себя», то есть западной культуры, породившей все еще господствующую плеяду западных антропологов. Смене научной парадигмы способствовали идеи, выдвинутые Бурдье, и работы множества других его современников.

Британский антрополог Кейт Фокс^[135] является одним из последователей Бурдье. Ее отец Робин Фокс^[136] изучал антропологию в Лондонском универ ситете, а затем продолжил карьеру в Ратгерском университете в США. Его карьера отражала типичный для того времени путь ученого-антрополога. Он изу чал индейцев кочити в штате Нью-Мексико, бродя по пыльным деревушкам. Здесь же, в Нью-Мексико, поселилась и его семья. «В отличие от большинства младенцев, моими первыми люлькой и коляской… была заспинная доска индейцев кочити», – вспоминает Кейт Фокс^[137]. Неудивительно, что девочка, имевшая столь нестандартное детство, решила стать антропологом. «Замечательная особенность дисциплины состоит в том, что многие люди, которые решили изучать антропологию, в детстве или юношестве пережили перемену культур, и я в том числе», – позже писала Кейт Фокс.

В качестве объекта исследований, впрочем, Кейт выбрала не «экзотических» людей, а британское общество. «Человеческий вид склонен к созданию правил. В каждом обществе есть пищевые запреты, правила дарения подарков, правила выбора причесок, правила для танцев, приветствий, гостеприимства, шуток, отлучения детей от груди и так далее, – пишет антрополог в книге „Наблюдая за англичанами“^[138], анализируя английские ритуалы, от лошадиных скачек до разговоров о погоде. – Я не понимаю, почему антропологи считают, что должны путешествовать по удаленным уголкам земного шара и зарабатывать дизентерию, чтобы изучать необычные племенные культуры со странными верованиями и загадочными обычаями. Самое странное, самое непонятное племя из всех возможных находится прямо здесь, за дверью»^[139].

К западной культуре обратились и другие антропологи, сконцентрировав внимание на некоторых наиболее современных и сложных ее элементах. В конце XX века Карен Хо^[140] из Миннесотского университета несколько лет изучала габитус банковской среды Уолл-стрит, используя ту же концептуальную основу, которую разработал Бурдье при наблюдении за кабилами^[141]. Американский антрополог Кейтлин Залум^[142] наблюдала за трейдерами в Чикаго и Лондоне^[143]. Объектом исследования британского антрополога Александры Уруссофф^[144] были кредитные рейтинговые агентства^[145].

Дуглас Холмс^[146] из Бингемптонского университета проанализировал центральные банки и то, как такие учреждения, как Европейский центральный банк и Банк Англии, используют слова и молчание для влияния на рынок^[147]. Аннелизе Райлз^[148] из Юридической школы Корнелла исследовала отношение к финансовым вопросам юристов-международников. Джеральдин Белл^[149], сотрудница компании Intel, анализировала культуру в среде программистов^[150]. Дана Бойд [4], называющая себя «цифровым антропологом» и работающая в компании Yahoo, изучала влияние социальных сетей на американских подростков^[151]. Это лишь малая толика работы, ведущейся тысячами антропологов в коммерческих компаниях и государственных учреждениях, среди городского населения и в маленьких деревушках. Где бы ни работали антропологи, их исследования несут общие черты: акцент на изучении реальной жизни, как правило, через включенное наблюдение; стремление объединить в рамках исследования всех представителей общества, а не одну социальную группу; ориентация на анализ различий между риторикой и реальностью, то есть на социальное молчание как особый вид поведения. Ну и, конечно, увлечение anthropos и расшифровкой высказанных или негласных культурных стереотипов, формирующих человеческое существование, – иными словами, та самая интеллектуальная дерзость, которая руководила Бурдье.

Однако последние годы жизни гениального француза отмечены глубокой иронией: несмотря на то что двадцать лет карьеры Бурдье посвятил антропологии и оказал огромное влияние на эту научную дисциплину, он «переквалифицировал» себя из антрополога в социолога. Отчасти это произошло потому, что ученому предложили заманчивую должность профессора социологии в Парижском университете. Другим фактором, повлиявшим на его решение, стало то, что антропология и социология все больше сливались в одну дисциплину. Антропологи начали изучать сложные западные общества, а социологи все чаще выезжали на полевые исследования, – в результате стало сложнее проводить границу между этими областями науки.

Так или иначе, но Бурдье считал, что глупо придавать слишком большое значение формальным разграничениям. Он отрицал дисциплинарную организацию профессиональной науки, приводящую к объединению ученых в различные конкурирующие сообщества. Для Бурдье антропология была не академическим ярлыком и не автономной дисциплиной, а отношением к жизни. В его представлении антропология была интеллектуальной призмой или способом исследования, которыми в совокупности с экономикой, социологией и другими науками можно воспользоваться для расширения понимания мира.

Чтобы стать антропологом, не обязательно работать в университете или закончить докторантуру. Необходим свежий взгляд на мир и стремление выявлять модели поведения и культурные коды, которые мы принимаем как должное; нужно быть любопытным, задавать вопросы, критиковать, изучать и выдвигать идеи. «Антропология требует широкого кругозора от наблюдателя и слушателя, нужна пытливость и умение подмечать то, чего другие не замечают и проходят мимо», – заметила Маргарет Мид, старейшина современной американской антропологии^[152].

Это высказывание несет глубокий смысл в значительной степени еще и потому, что означает применимость методов антропологии во множестве различных областей. Моя карьера, к примеру, началась классически – со степени доктора философии в сфере антропологии. Я отправилась в тогда еще советский Таджикистан и прожила много месяцев в отдаленных горных деревушках, проводя включенное наблюдение, предложенное Малиновским: носила таджикскую одежду, жила в местных семьях, помогала им с повседневными обязанностями и часами наблюдала за жителями. В частности, я изучала то, как они используют брачные обряды для выражения этнической самоидентификации. По сути, я пришла к выводу, что жители деревень поддерживают принадлежность к мусульманскому миру в атеистической коммунистической системе через брачные обряды и символы, разделяя пространство и используя брачные узы для очерчивания границ социальной группы.

Чуть позже я, как и Бурдье, стала приходить в уныние от состояния академической антропологии. Несмотря на то что сама дисциплина выдвигает идею взаимосвязанного взгляда на мир, университетские кафедры антропологии зачастую удивительно закрыты и обособлены от внешнего мира. Отчасти это происходит из-за того, что эта дисциплина привлекает людей, которым лучше удается слушать и наблюдать, чем самим быть в центре внимания. Исследователи-антропологи, как правило, держатся в стороне от истеблишмента и настороженно относятся к властным учреждениям, возможно потому, что последние довольно часто становятся объектом научного анализа.

Кроме того, я жаждала взаимодействовать с миром более динамично и, как только представилась возможность, перешла в журналистику. Мне казалось, что в этой сфере деятельности я смогу применить навыки наблюдения и анализа.

Человек, который хоть раз проводил антропологическое исследование, уже никогда не утратит такого подхода к людям. Изучение антропологии меняет то, как вы смотрите на мир, словно в мозг внедряется особый чип или на глаза надеваются специальные очки. Мышление становится интуитивным: куда бы вы ни пошли, где бы вы ни работали, вы начинаете задавать вопросы о взаимодействии различных элементов общества, обращать внимание на различия между риторикой и реальностью, замечать скрытые функции ритуалов и символов и выискивать сферы социального молчания. Каждый, кто погрузился в антропологию, обречен до конца дней быть «своим-чужим»; такие люди не смогут принимать все за чистую монету, они будут постоянно спрашивать: почему? Иными словами, антропология пробуждает постоянное любопытство, скептицизм и склонность к релятивизму. Чем бы вы ни занимались, такой взгляд улучшает результаты аналитической работы подобно тому, как соль придает еде вкус.

Я, разумеется, не стану притворяться, что изучение антропологии – это единственный способ освоить подход «Мы – Они» или начать интересоваться окружающими нас культурными стереотипами. Существуют люди с врожденной способностью замечать культурные коды, разгадывать социальное молчание, читать между строк и анализировать социальные стереотипы. При этом они никогда не изучали антропологию. Но мы также знаем и тех, кто не желает подвергать сомнению установившийся порядок.

В действительности большинство людей никогда не анализируют и не ставят под сомнение культурные стереотипы или привычки, ведущие к ним. Многие из нас – неразумные творения своей среды, мы редко не доверяем унаследованным нами идеям. Но главное заключается в том, что вне зависимости от наличия у нас формального образования в сфере антропологии нам всем следует задуматься о культурных стереотипах и системах классификации, которые мы используем. Только тогда мы сможем справиться с разобщенностью. Или же она нас победит.

Более того, подчинение жесткому функциональному делению может привести к разрушительным проблемам. В следующих главах я разовью эту мысль, начав с истории компании Sony и ее необычных «ловушек для осьминогов».