Джилл Джонсон
Адские колокола
Не знаю, с чего он решил доверить подробности своего быта и брака совершенно незнакомому человеку. И понятия не имею, с чего он взял, что мне есть до этого какое-то дело.
– Зачем вы все это мне рассказываете?
– Чтобы вы поняли – Серена всегда добивается своего. Увидела вещь – захотела – получила. Увидела человека – захотела – получила. Пришла в голову идея – захотела – получила.
У меня было отчетливое ощущение, что Паскаль говорит одно, но хочет сообщить мне что-то другое. Отец говорил в таких случаях о «написанном между строк». Признаюсь, в детстве я изо всех сил пыталась овладеть умением читать между строк и пыталась и сейчас, но подобный талант оставался для меня недостижимой вершиной.
– И по-прежнему я не понимаю, зачем вы мне все это говорите.
– Мы провели в Лондоне всего полгода, а она уже купила две квартиры и три дома в Лондон-Филдс и Хомертоне. Она вызвала из Штатов своего дизайнера интерьеров, и он прилетел, чтобы заняться реконструкцией вместе с местными архитекторами. Когда они закончат, это будет изумительное зрелище, в японском стиле. Серена его любит.
И тут до меня начало доходить – Паскаль совершенно не пел дифирамбы своей жене.
– Нелегко вам, наверное, приходится, – заметила я.
Он издал отрывистое «ха» и ответил:
– Забавно. – Взглянул мне в лицо и добавил: – О, так вы не шутите. Вы считаете, что я подкаблучник.
На несколько мгновений он замолчал, чтобы заново зажечь сигарету.
– Простите, – сказал Паскаль, отгоняя рукой дым, – мне разрешено курить только тут, стоит переступить порог – и никаких сигарет.
Этот жест и слова вызвали у меня доселе неведомое чувство, возможно, сострадания, я не была полностью уверена. Я хотела спросить: а что случается, когда Серена не добивается своего? Каким ядом она поливает провинившихся? Но вместо этого произнесла:
– Если жить бок о бок с личностью огромного масштаба, практически невозможно сохранить собственную индивидуальность. Некоторые отстаивают свою с боем. Другие просто принимают происходящее. А некоторые сливаются с большим «я» до потери своего собственного.
Не могу с точностью сказать, из какого источника я почерпнула подобное наблюдение. Скорее всего, от отца. Большинство моих наблюдений я позаимствовала у него.
Паскаль неотрывно смотрел на меня, я это чувствовала, даже при том, что не смотрела на него в ответ, поэтому широким жестом обвела мастерскую и добавила:
– К счастью, судя по всему, вы не из таких людей. Похоже, ваша собственная жизнь кипит.
Он сделал глубокий вдох.
– Я готовлюсь к выставке, открытие двенадцатого числа. Приходите, если пожелаете. – Он загасил сигарету об гору окурков, грозящих вывалиться из пепельницы, и добавил: – Я пришлю вам геолокацию. Какой у вас номер?
Его слова для меня были темный лес.
– Давайте ваш телефон, – сказал Паскаль, протягивая руку, и, сама не понимая почему, я послушалась.
– Итак, профессор… что вам на самом деле нужно? – в который раз поинтересовался он, тыкая в экран.
– Уже говорила – я ваша большая поклонница, – ответила я после паузы.
Он вернул мне телефон, поменяв положение ног.
– Вы не поклонница и не фанат от живописи. Вы не понимаете, кто я.
– Понимаю. Вы Паскаль Мартанье, знаменитый американский художник, – уверенно заявила я.
Он фыркнул.
– Да вы даже мою фамилию неправильно произносите, – парировал он и резко затянулся сигаретой. – Я впустил вас в дом, потому что мне понравился ваш облик, ваша манера говорить – такая английская, такая правильная. Вас как будто закинуло сюда из другой эпохи. – Он снова затянулся. – Но теперь я начинаю сомневаться, что поступил правильно.
– Уверяю вас… – начала было я и замолчала, потому что моя легенда развалилась, и я не знала, с какой стороны теперь подобраться к Паскалю. – Я просто хочу узнать о шприце, – наконец произнесла я.
– Зачем?
– Потому что… – Стоит ли мне рассказать ему? И что именно? – Потому что позапрошлой ночью одному человеку воткнули в шею шприц, полный мощного галлюциногена, и теперь этот человек борется за жизнь в реанимации. И этот шприц идентичен тем, которые вы используете в качестве авторской подписи. И возникает вопрос… – Ох, не сболтнула ли я лишнего? Впрочем, уже поздно сожалеть. – Возникает вопрос…
– Вы из полиции?
– Нет, но я участвую в расследовании в качестве токсиколога.
Тут Паскаль затушил сигарету, встал и повернулся ко мне спиной, сделал несколько глубоких вздохов и выдохов, развернулся и наградил меня белозубой улыбкой.
– Придется вам меня извинить – у меня полно дел перед выставкой. Плюс одну картину, которую хочу туда включить, я даже еще и не начинал. Лестница за этой дверью ведет прямо к выходу. Вы сами найдете дорогу?
– Просто такие шприцы, как тот, который использовал преступник, выпускаются на единственной фабрике в маленьком колумбийском городке, и возникает вопрос – как один из них умудрился оказаться в Сохо?
Паскаль пересек мастерскую и открыл дверь.
– До свидания, профессор.
Что мне оставалось делать? Я вышла за порог, дверь за мной надежно закрылась, но я услышала вопль Серены, который, несомненно, касался меня: «Он впустил в дом помешанную фанатку! Хренову фанатку!», и в тот же момент я увидела, как сквозь огромные двери в квартиру входит другая женщина – я уловила лишь промельк белых волос, спадающих на плечо, и двери захлопнулись, отрезая меня от происходящего внутри. Еще мгновение я постояла, уставившись в темноту коридора, и направилась к выходу, тщетно пытаясь вспомнить, где видела эту женщину раньше.
Глава 6
На следующее утро я сидела в лаборатории и готовила образцы для занятия – несложная работа, но утомительная. Закончив ее, я откинулась на спинку стула и бесцельно скользнула взглядом по микроскопам, центрифугам и спектрометрам, пока не остановилась на холодильниках с образцами, стоявшими по соседству с кухонным уголком. Все располагалось на своих местах, все оборудование сверкало безупречной чистотой, и я удовлетворенно улыбнулась – все-таки с Кларой я не ошиблась, она не только отпугнула от меня Борщевика, но и оказалась крайне исполнительной лаборанткой.
Но стоило мне перевести взгляд на кухонный прилавок, как благодушие испарилось. Раздраженно вздохнув, я отправилась на инспекцию.
Кофейник и две немытые чашки из-под кофе стояли рядом с раковиной в окружении крошек от печенья. Я еще могла понять немытую посуду, но крошки! Клара прекрасно знала правило: никакой еды в лаборатории, ни при каких обстоятельствах. Да и зачем ей понадобилось брать две чашки, ну бога ради? Разве не проще помыть одну грязную?
Взяв мусорную корзину, я стряхнула в нее крошки, недовольно цокая языком. Подобную расхлябанность стоит пресекать на корню, и чем быстрее, тем лучше. На самом деле, я уже полезла за мобильником, чтобы позвонить Кларе, когда ожил стационарный телефон, стоявший в лаборатории. Сюда так редко звонили, что я вообще забыла о его существовании. Несколько секунд я просто смотрела на него в ожидании, что он замолчит, но потом вздохнула и подняла трубку.
– Профессор? Это приемная. К вам направляется детектив Чемберс, и она не в духе.
Несколькими секундами позже указанная особа распахнула дверь в лабораторию, ворвалась внутрь как ураган и заорала:
– Какого черта вы себе позволяете?!
– Прошу прощения?
– Да не притворяйтесь, что не понимаете!
Я вернулась за рабочее место.
– Не притворяюсь и не понимаю.
– Я про вашу выходку с Паскалем Мартаньё. Я здесь прямиком из его квартиры, и знаете, что произошло?
Я догадалась, что вопрос был риторическим.
– Он расхохотался мне в лицо, когда я спросила, почему вместо подписи на картинах он рисует шприц. – Тяжело дыша, она приблизилась ко мне, оперлась кулаками о мой стол и угрожающе склонилась вперед: Барбарис больше не скрывал своих шипов. – Знаете, что он сказал?
И снова я не ответила.
– Он сказал, что у вас изобразить поклонницу вышло лучше! Я серьезно! Только проблема в том, что я не притворялась – я в самом деле поклонница его творчества!
Не в силах сдержаться, я расхохоталась, и почему-то гнев детектива Чемберс тут же стих, и она, словно обессилев, уронила голову.
– Юстасия… – начала она.
– Профессор, – поправила я.
– Я знаю, вам поручено помогать в расследовании, но это не значит, что вы можете ворваться летящей походкой и взять дело целиком в свои руки.
На пару мгновений я замерла в недоумении.
– Тогда зачем вы мне их показали?
Она подняла голову.
– В смысле?
– Зачем вы настояли на том, чтобы оказаться в моем кабинете и показать результаты экспертизы содержимого шприца, если не предполагали, что я займусь расследованием?
– Я приходила, чтобы показать вам медицинское заключение и спросить насчет галлюциногена.
– А зачем тогда упомянули шприц?
На самом деле я знала зачем – отец называл подобное поведение «показушничеством» и предупреждал, что с подобными людьми стоит быть начеку.
Плечи детектива Чемберс обмякли, и она упала на стул.
– Честно говоря, я и сама теперь не понимаю.
– Возможно, вам станет легче, если я скажу, что Паскаль Мартанье так мне ничего и не прояснил.
– Наоборот, стало еще хуже. – Ее голос снова зазвенел. – Он мог бы дать мне подсказку, если бы не ваше вмешательство. Паскаль теперь нас и близко к себе не подпустит. – Вмешательство? У меня мелькнула мысль рассказать ей о грядущей выставке, но тут детектив Чемберс добавила: – Кстати, вы даже его фамилию произносите неправильно, должно быть «Мартаньё» и ударение на последний слог.
Вообще, я и сама бы догадалась, но она выводила меня из себя.
Тут детектив Чемберс хлопнула себя по бедрам и поднялась на ноги.
– Ай, к черту, это уже не поправить, двигаемся дальше! – жизнерадостно заявила она и обернулась вокруг себя, словно только что осознав, где находится. Я узнала это выражение лица, я видела его сотни раз на незамутненных лицах первокурсников: смесь восхищения и любопытства. – Потрясающее место, здесь так чисто, все такое белое, как будто в фантастическом фильме. Может, мне надеть халат?
– В этом нет необходимости.
Детектив Чемберс окинула взглядом висящие в ряд на стене халаты.
– Но почему нет?
– А вы разве не собирались уходить?
– Нет, я тут раздумывала… если не хочу попасть впросак в таком специфичном расследовании, вам стоит устроить мне краткий экскурс в ботанику.
Я фыркнула.
– Это невозможно.
– А вы постарайтесь, – возразила она, взглянув на часы. – У меня есть двадцать минут. Но имейте в виду, я полный профан, так что представьте, что на моем месте ребенок.
Я замолчала, задумавшись. Я никогда не читала введение в ботанику детям.
– А какого возраста ребенок?
– Предположим, десяти лет.
Я тоже сверилась со временем – студенты должны были прийти через час. Я планировала посвятить это время проверке работ, но перспектива дать урок ботаники десятилетнему ребенку выглядела куда более заманчиво.
– Хорошо, но ровно двадцать минут.
– Значит, мне стоит надеть халат?
Я вздохнула.
– Ну хорошо, надевайте.
Детектив Чемберс выбрала и надела халат, застегнув его всего на одну пуговицу и закатав рукава. Ох, это было моим проклятием – со счета сбилась, сколько раз я пеняла студентам за подобное наплевательское отношение к правилам безопасности.
– Нет-нет-нет, – одернула я детектива Чемберс и подошла к ней. – Если вы намерены ходить в лабораторном халате, то должны носить его как положено – это все-таки не модный аксессуар, а средство, обеспечивающее безопасность.
Я распрямила лацканы, застегнула все пуговицы и отвернула рукава вниз. К моему удивлению, детектив Чемберс не выказала ни капли раскаяния, а выглядела довольной и даже счастливой.
– Итак, начнем? – спросила я, усевшись за рабочий стол, и после энергичного утвердительного кивка начала: – На Земле существует 391 000 видов растений. Девяносто четыре процента из них – цветковые, которые также называются ангиоспермы. Остальные шесть процентов – гимноспермы, которые не производят цветков или плодов, потому что не образуют завязей… Десятилетние дети в курсе, что такое завязь?
– Конечно.
– Слово «гимносперм» греческого происхождения и обозначает «голое семя», то есть семена таких растений не защищены цветком или плодом. Примером могут служить шишки у хвойных растений. – Я взглянула на детектива Чемберс. – Пока что все понятно?
Она кивнула, но уже с меньшим энтузиазмом.
– Растения делятся на разные группы: древесные, травянистые, однолетние, двухлетние, многолетние, луковичные, клубнелуковичные и клубнеплоды, но я сейчас не буду вдаваться в их свойства и специфику.
Я сделала паузу, чтобы снова проверить, насколько доступно излагаю, и детектив Чемберс улыбнулась.
– Таксономия – это дисциплина, которая занимается наименованием, описанием и классификацией растений, а также принципами, по которым растение относят к какой-то группе. В современной ботанике каждое растение описывается семью категориями. Когда я была маленькой, отец научил меня мнемонической фразе для их запоминания: «Цирк огромный купол пестрый, словно радугу, вознес». Царство, отдел, класс, порядок, семейство, род и вид. Царство означает всю совокупность живых организмов, поэтому растения относятся к Царству растений. Отдел…
– Так, притормозите, – прервала меня детектив Чемберс, – по-моему, это уже трудновато для десятилетнего ребенка.
– Вам тоже трудновато?
– Ну… да.
– Ладно, давайте перейдем к сути. Обычно для именования растения используются три последние категории – семейство, род и вид. Например, это прелестное растение, – я вывела изображение кустарника, которым про себя называла свою собеседницу, на смарт-борд, – Berberis thunbergii f. atropurpurea – относится к семейству Berberidaceae, роду thunbergii и виду atropurpurea. Atropurpurea в конце названия, как правило, обозначает, что это разновидность с пурпурными листьями.
– А я догадалась по звучанию, – заметила детектив Чемберс с гордостью в самом деле десятилетнего ребенка. – Я запомню.
– Хорошо, потому что я задам проверочную работу.
– За бокалом? – тут же последовал вопрос. Кинув на собеседницу взгляд, я увидела, что она весело ухмыляется, непонятно почему.
– Прощу прощения?
– Сходим потом куда-нибудь выпить, чтобы вы меня испытали?
Я покачала головой.
– Я не пью. Кроме того, не завожу приятельских отношений с коллегами, когда занимаюсь расследованием.
Понятия не имею, зачем я так сказала – это было первое мое официальное расследование.
– Не считая инспектора Робертса, – заметила детектив Чемберс.
Я нахмурилась.
– Прошу прощения?
– Вы вместе завтракали. В Сохо. Наутро после отравления.
– А вы откуда знаете?
– Робертс мне рассказал, вернее, даже буквально сделал заявление. Мне кажется, он на что-то намекал. Ну знаете, типа того, что он умеет дружить с женщинами, а не тусит только со своими старперами из полиции. – Она не отрывала взгляда от моего лица. – Так почему для вас нормально заобщаться с ним, но не со мной?
Я бы не назвала общением процесс наблюдения за тем, как в середине ночи в переполненном кафе детектив Робертс поглощает сэндвич с беконом, но плохо разбиралась в человеческих отношениях. Помимо студентов я находила удовольствие от общения только с двумя людьми – Сьюзен и Матильдой – и не испытывала желания и не хотела уделять время кому-то еще.
– Полагаю, если у человека есть люди, заслуживающие особого отношения, не имеет смысла тратить время на других, так?
Детектив Чемберс явно не нашлась что ответить, так что я начала разглаживать листы студенческих работ, лежавших на столе. В конце концов, она нарушила молчание, заметив:
– Вы такая… непостижимая, Юстасия.
– Профессор, – поправила я.
– То вы дружелюбная, то колючая. Вы так непоследовательны в своих сигналах. И в то же время именно поэтому невероятно… притягательны.
Я понятия не имела, что она хочет сказать, и категорически возражала против того, чтобы меня называли колючей. Я ведь, между прочим, потратила двадцать минут своего времени, чтобы изложить ей краткие основы ботаники.
Я подчеркнуто посмотрела на часы и произнесла своим самым профессорским голосом:
– Ваши двадцать минут истекли, поэтому не будете ли вы так любезны удалиться? Я очень занята.
Глава 7
Я сидела на кухне и заканчивала легкий ужин, когда телефон в своей излюбленной раздражающей манере зазвонил. Я взглянула на экран, ожидая увидеть вызов от Папоротника, Душечки или Капустки, но он показывал уведомление о событии: «19 ч, открытие выставки Паскаля Мартаньё». Непонятно, каким образом телефон узнал о выставке, особенно учитывая, что сама я о ней напрочь позабыла.
Я взглянула на часы – стрелки стояли ровно на семи. Значит, я опоздаю. Я ненавидела отсутствие пунктуальности, но в моем представлении люди искусства не обращали внимания на подобные мелочи, поэтому я не торопясь достала атлас лондонских улиц, оставшийся от отца, и вышла из квартиры.
Бульвар был запружен машинами и людьми; по случаю теплого вечера почти все столики многочисленных ресторанов заняты, равно как и скамейки под платанами; отовсюду доносился звук разговоров. Я тщательно смотрела под ноги, пробираясь сквозь толпу к автобусной остановке, размышляя о детективе Чемберс и ее приглашении выпить. Я так задумалась, что не сразу осознала, что с того момента, как вышла за порог, мне как-то не по себе. Я провела рукой по затылку, обернулась и вгляделась в лица вокруг, но ни с кем не встретилась взглядом. Подняв плечи и резко их опустив, постаралась стряхнуть неприятное ощущение и двинулась дальше.
На остановке я оказалась одна, да и вообще вся эта часть бульвара была безлюдна. Я примостилась на краешке скамьи и повернулась, пытаясь разглядеть, не идет ли автобус. Автобуса не обнаружила, зато в дверь одного из магазинчиков спешно нырнула чья-то фигура. Конечно, человек мог просто зайти за покупками, но в его движениях мне почудилось что-то странное, словно он от кого-то прятался.
Пожав плечами, я встала и прошлась туда-сюда вдоль остановки, то и дело поглядывая в ту сторону, откуда должен был прийти автобус, и надеясь не увидеть больше ничего странного. Однако, повернув в очередной раз, я заметила, как кто-то поспешно попятился в переулок метрах в ста от меня, и разглядела, что это мужчина.
Я снова поискала взглядом автобус – ничего. Снова взглянула на мужчину – он переместился ближе ко мне. Что с ним? Почему он просто не идет по тротуару? Почему то и дело пытается скрыться из виду?
Беспокойство стало перерастать в панику, сердце заколотилось, дыхание участилось. Я повернулась в сторону бульвара, всеми силами души умоляя автобус появиться, но тщетно. И тут заметила черный силуэт такси, и в тот момент, когда мужчина снова выбрался из укрытия и рванул ко мне, я совершила небывалое: вскинула руку, сигналя такси, впрыгнула внутрь и крикнула: «Вперед, просто вперед!» Когда мы отъехали от обочины и я повернулась, чтобы взглянуть в заднее окно, увидела Борщевика, который, тяжело дыша, замедлил бег и остановился, глядя мне вслед.
Через полчаса такси свернуло с Мэр-стрит, и водитель высадил меня в переулке, который, по его словам, вел к аркам у железной дороги. В переулке, темном и пустынном, меня снова охватило чувство опасности – совсем не в таком месте я чаяла оказаться после встречи с Борщевиком. Зачем ему понадобилось так меня пугать, я ума не могла приложить. Более того, с чего он взял, что я пожелаю с ним разговаривать после того, как он напугал меня до полусмерти? Впрочем, он всегда вел себя необычно и еще в бытность студентом постоянно меня озадачивал. И не меня одну, практически все знавшие его люди разделяли мое отношение. Только вот с тех пор он еще и стал сильнее, намного сильнее.
Атлас отца безнадежно устарел: ни одной из улиц, по которым я шла, в нем не значилось, и я бродила наугад, совершенно потерявшись в пространстве. Наконец я вышла к аркам, но вход в саму галерею был настолько неочевидным, что я три раза прошла мимо и обнаружила его только потому, что туда вошли какие-то люди. Я последовала за ними сквозь металлическую дверь по темному коридору, зацепившись взглядом за нарисованный по трафарету на кирпичной стене шприц – я дошла до места.
Вынырнув из коридора, я оказалась в огромном помещении и одновременно словно перенеслась на двести лет назад. Запрокинув голову, замерла, представляя викторианские технологии, убогие леса, ручные инструменты и людей, которые создали столь изощренный арочный потолок ценой увечий и даже смертей. Когда я опустила голову и уперлась взглядом в толпу современников, мне пришлось проморгаться, чтобы вернуться в реальность.
В центре помещения сидел мужчина и играл на аккордеоне – в гулком пространстве звук, эхом носившийся среди арок, выходил почти зловещим. На стенах висели многочисленные картины разных размеров без рамок.
Я подошла к ближайшей, изображавшей юного Паскаля и какую-то женщину, они стояли посреди сада, такого зеленого и пышного, каких не найдешь в нашей стране: я узнала бугенвиллею, кактусы, мандевиллу (точно такая же обвивала перила в моем садике на крыше). Паскалю на вид было лет пять, он прижимался к женщине, обхватив ее за ногу. Женщина стояла, скрестив ноги, сложив руки на груди, огромные солнечные очки скрывали половину ее лица. Я снова перевела взгляд на Паскаля – он смотрел с холста с отсутствующим выражением, и в целом картина навевала бы скуку, если бы не пронзительные, неестественно зеленые глаза нарисованного мальчика.
Следующее полотно изображало двух детей на пляже, они сидели на корточках и рыли какую-то яму в песке. Паскаль снова смотрел на зрителя теми же глазами, от которых становилось не по себе. Здесь он был постарше, лет девяти-десяти. Второму персонажу – девочке лет тринадцати – слишком длинные, узловатые и неуклюжие руки и ноги придавали сходство с журавлем. Ее волосы были заплетены в длинную косу, перекинутую через плечо. Пустынный белый пляж убегал вдаль, а небо и море сливались на горизонте воедино.
Я смотрела на детей, сосредоточенных на бессмысленном занятии, и вспоминала собственные одинокие игры в саду в Оксфорде. По большей части я сидела на качелях под могучим дубом, откинувшись на спинку, и качалась часами напролет, глядя на лиственный полог.
На следующей картине персонаж оказался только один – постаревшая женщина с первого холста. Солнце высушило и натянуло ее кожу, в волосах появились седые прядки. Она смотрела перед собой прямо и пристально все теми же зелеными глазами и, судя по несомненному портретному сходству, не могла быть никем, кроме как матерью Паскаля. А девочка явно приходилась ему сестрой.
Я повернулась, ища Паскаля глазами, и обнаружила его в самом центре галереи, окруженного тесной толпой. Он возвышался над всеми собравшимися, одетый в белый костюм, с длинными распущенными волосами. При виде подобной откровенной аллюзии на мессию я громко фыркнула, и, словно услышав меня, Паскаль медленно повернул голову, встретился со мной взглядом и так же неторопливо кивнул. Я шагнула к следующей картине, но услышала за спиной:
– Здравствуйте. Мы так рады видеть вас. Хотите взять каталог?
Рядом с собой я обнаружила молодую женщину, которая улыбалась мне, как хорошей знакомой. В руке она держала какой-то лист.
– Здесь указаны цены и краткое описание каждой картины.
Я кинула взгляд вниз, на цифры £30,000, £50,000, £75,000.
– Нет, спасибо.
– Не желаете краткую лекцию о творчестве автора?
– Нет, – повторила, но потом мне в голову пришла идея: – Расскажите мне о его подписи.
Женщина улыбнулась.
– Ага, вы заметили маленькие шприцы на каждом из полотен? Это символ освобождения, воплощение сброшенных оков.
– Освобождения от чего? – уточнила я.
– Простите?
– Вы сказали, что шприцы – это символ освобождения. Но от чего?
– О… я…
В глазах женщины мелькнула паника, она огляделась в поисках Паскаля, словно взывая к нему о помощи.
– Честно говоря… мне просто дали список фраз. А помимо них я… ничего особо и не знаю.
Она была похожа на студента, который выучил только половину билета, и мне сразу стало ее жалко.
– Так вы говорите, шприц есть на каждой картине?
– На всех до единой, – облегченно подтвердила она.
Я вернулась к детям на пляже и внимательно осмотрела холст сверху донизу.
– Нашли?
– Нет.
– Хотите подсказку?
Похоже, со мной затеяли какую-то игру, и я явно проигрывала.
– Нет, спасибо.
Я переместилась к следующей картине. На ней повзрослевшая девочка с пляжа, одетая в джинсовые шорты и топ, сидела на деревянном ящике, вытянув вперед одну ногу и согнув другую. Локтем она опиралась на колено, а щекой – на сжатый кулак. Лицо ее хранило все то же безучастное выражение, а жуткие зеленые глаза заставляли волосы на руках вставать дыбом. Дальше на полотнах были изображены юноши и девушки – все в пирсинге и татуировках, все потрясающе красивые и все с одинаковыми пустыми зелеными глазами. Я вяло попробовала разыскать шприц на каждой картине, но душа у меня не лежала к поискам. Взгляд этих глаз леденил кровь. Я никак не могла понять, зачем бы Паскалю уродовать каждый холст подобной ужасной деталью. Я окинула галерею взглядом, но больше не видела картин – одни только словно светящиеся глаза, пронизывающие насквозь. Я поежилась, оттянула край воротничка и заставила себя идти дальше, потому что хоть мне и не хотелось здесь больше находиться, уйти я себя заставить не могла.
На следующем портрете какой-то мужчина сидел в профиль на фоне окна, и падающий оттуда свет оставлял видимыми только силуэт и зеленые глаза. Однако что-то в линии скулы, в наклоне плеча показалось мне знакомым. Я сделала шаг вперед, чтобы разглядеть изображение получше, когда сзади внезапно раздалось негромкое:
– Люблю эту картину. Одна из самых моих удачных. – Я вздрогнула, обернулась и заглянула прямо в голубые глаза Паскаля. – А вам нравится?
– Мне кажется нет.
Он кивнул.
– А почему?
– Мне не по себе от этих глаз.
– В этом суть живописи и искусства – лишать покоя.
Интересная мысль.
– Они символизируют зависть? Все эти люди вам завидуют?
Он тихонько фыркнул.
– Ну вот опять вы с вашими банальностями. Я-то думал профессорам полагается быть умными.
– Ум проявляется очень по-разному, – отрезала я. – Мне сказали, что на каждой картине спрятано изображение шприца. А здесь он где?
– Если вы будете смотреть, распахнув разум, то увидите. Вот, взгляните на последнюю картину. – Он указал рукой в противоположный конец галереи. – Это теперь тоже одна из моих любимых.
Я взглянула в указанном направлении, дошла до последнего полотна в экспозиции и, потрясенная, уставилась на собственное изображение. Вот они, опущенные уголки моего поджатого рта, легкая морщинка на лбу, костюм отца, гладко зачесанные назад и разделенные на аккуратный пробор волосы. Невероятно, как Паскаль уловил и воспроизвел все характерные мои черты, вплоть до шрамов на руке. Единственным явным отступлением от оригинала были ярко-зеленые глаза за стеклами очков в стальной оправе. Неудивительно, что девушка с каталогом обратилась ко мне, словно знала меня, – я была частью выставки. Я принялась рассматривать изящный узор из листьев монстеры на заднем плане, вернее, их остовов, словно обгрызенных жадными насекомыми, и поняла, о какой картине Паскаль говорил, когда попросил меня уйти, – он хотел добавить на выставку мой портрет.
Видимо, мне полагалось чувствовать себя польщенной, но ничего подобного. Мне было весьма не по себе. Погрузившись в мысли, я не сразу поняла, что рядом кто-то стоит. Скосив взгляд, я увидела пожилую женщину с длинными белыми волосами, которая всматривалась в картину так же пристально, как и я. Она медленно повернулась, и я заглянула прямо в ее глаза – темно-карие, пытливые, – и меня захлестнула волна непонятных эмоций, от которых перехватило дух.
– Прекрасное пленяет навсегда.
Я моргнула. Голос женщины был мягок, как пух одуванчика.
– К нему не остываешь. Никогда
Не впасть ему в ничтожество. Все снова
Нас будет влечь к испытанному крову
С готовым ложем и здоровым сном.
Он когда-нибудь читал тебе Китса?
– Кто читал мне Китса?
– Старик. Вы изучали «Эндимиона»? Это была одна из его любимых поэм.
Я понятия не имела, о чем она говорит, но не хотела, чтобы она умолкала.
– Старик? – переспросила я снова.
– Профессор, вот уж не думал вас здесь встретить, – прервал нас знакомый раскатистый голос, и, обернувшись, я увидела приближающегося инспектора Робертса. Я тут же повернулась обратно к собеседнице и услышала: «Нам надо поговорить, Юстасия, это важно», снова повернулась к инспектору Робертсу, который уже подошел вплотную, снова к женщине, впервые заметив, что у нее в руке трость. Та протянула руку, коснулась моего плеча, сказала: «Найди меня», – и исчезла в толпе. Я попыталась высмотреть ее, но уловила только вспышку белых волос на фоне коридора, который вел к выходу.
– С вами все в порядке? Вы чего-то раскраснелись, – заметил инспектор Робертс.
– Да, все хорошо. Вроде бы. А что вы тут делаете?
– Детектив Чемберс установила слежку за этим художником, она считает, что имеет какое-то отношение к отравлению в Сохо. Я решил прийти сам и разведать обстановку. Думал, что и она здесь будет, но вместо нее наткнулся на вас. – Он замолчал, сунул руки в карманы и слегка откинулся назад, разглядывая картину. – Сверхъестественное сходство, не так ли? Не считая этих жутких глаз. Вы знакомы с художником?
Вероятность того, что детектив Чемберс рассказала начальству о моем визите к Паскалю, была весьма высока, и вообще-то она даже могла подать на меня жалобу, так что мне не стоило лгать.
– Мы немного поговорили.
– А вы полны сюрпризов, профессор.
– Но он мог нарисовать меня с фотографии. На самом деле этот портрет очень похож на фото из моего университетского досье.
Инспектор Робертс что-то прогудел себе под нос, но не стал развивать тему. Вместо этого он повернул голову и оглядел галерею.
– Господи боже, никогда не видел столько хипстеров в одном месте. Вы только посмотрите на усы того парня – вылитый боксер столетней давности.
Я проследила за его взглядом, но никаких хипстеров не увидела, потому что, стоит признать честно, я понятия не имела, как они выглядят.
– Что вы скажете об этих картинах? – снова повернулся ко мне инспектор Робертс.
– Уверена, что они отличные, но такой стиль не для меня. Они слишком… тревожные.
– Тревожные, точно. А от этого аккордеона у меня и вовсе мурашки. – Он преувеличенно передернул плечами. – Симпатичная юная леди сообщила мне, что на каждой картине спрятан шприц, но вы, наверное, и так уже об этом знали, раз вы приятели с художником.
Я бросила на него взгляд искоса.
– Я пока еще ни одного не нашла.
– Да ладно? Мне казалось, они хорошо заметны.
– И вы нашли шприц на картине с детьми на пляже?