Джидду Кришнамурти
Пробуждение разума
Jiddu Krishnamurti
Awakening of intelligence
Перевод с английского: А. Л. Смирнов, Е. М. Огородникова (часть VII)
Редакторы: С. О. Гуков и К. Г. Кравчук
© Krishnamurti Foundation Trust, Ltd., 1973
© ООО ИД «Ганга». Перевод, 2023
Вступительное слово редакторов
В течение многих лет Джидду Кришнамурти выступал перед самыми разными аудиториями – а также беседовал с отдельными слушателями и небольшими группами – в Америке, Европе и Индии. Эта книга задумана как сборник бесед, представляющих широкий диапазон тем его учений и обсуждений. Поскольку Кришнамурти всегда говорил спонтанно, без какой-либо подготовки, обмениваясь вопросами и ответами со слушателями, беседы, представленные в этой книги, были взяты с магнитофонных записей. Благодаря этому стало возможно в точности воспроизвести всё сказанное. Записи были существенно отредактированы, чтобы публикуемый текст был удобочитаемым и не содержал излишних повторов.
Некоторые темы, затронутые в этих главах, по-разному обсуждаются в диалогах с четырьмя выдающимися людьми, которых заинтересовали идеи Кришнамурти. Эти личные беседы также подготовлены на основе соответствующих записей.
Особо следует сказать о разделах, посвящённых диалогам, и о беседе с небольшой группой (глава X). Диалоги здесь не являются дискуссиями в смысле каких-то дебатов или логических споров: они представляют собой свободный обмен между людьми, разделяющими общую цель, которые полны решимости разобраться – вместе с Кришнамурти – в фундаментальных проблемах. Например, пять диалогов в Занене следуют сразу за серией из семи бесед и продолжают затронутые в них темы, проясняя и исследуя их более глубоко. Именно в Занене, Швейцария, люди со всего мира в течение многих лет собирались на несколько недель, чтобы вместе послушать Кришнамурти.
Беседа с небольшой группой (глава X) прошла в Броквуд-Парке в Гэмпшире, Англия, где расположены образовательный центр и школа для молодых людей, основанные Кришнамурти. Эта была дискуссия с людьми, которые в большинстве своём уже долгое время помогали Кришнамурти в его работе.
Мы благодарим всех тех, кто помогал в записи, расшифровке и редактировании текстов, вошедших в эту книгу. Мы перед вами в долгу.
Джордж и Корнелия Уингфилд-Дигби
Америка
Часть I
Две беседы Кришнамурти и профессора Джейкоба Нидлмана
(Джейкоб Нидлман, профессор философии в колледже в Сан-Франциско, автор книги «Новые религии» и издатель «Метафизической библиотеки» издательства Penguin)
1. Роль учителя
Джейкоб Нидлман (Н.): Среди молодых людей, особенно здесь, в Калифорнии, много разговоров о духовной революции. Видите ли вы в этом весьма неоднозначном феномене какую-нибудь надежду на новый расцвет современной цивилизации, новую возможность роста?
Джидду Кришнамурти (К.): Не кажется ли вам, сэр, что для новой возможности роста нужно быть достаточно серьёзным, а не просто перескакивать от одного занимательного развлечения к другому? Если бы кто-то взглянул на все религии мира, увидел их организованную бессмысленность и, исходя из такого восприятия, увидел что-то реальное и ясное, тогда, пожалуй, в Калифорнии или даже во всём мире могло бы возникнуть что-нибудь новое. Но, насколько я понял, боюсь, качество серьёзности во всём этом отсутствует. Возможно, я ошибаюсь, потому что вижу этих так называемых молодых людей только на расстоянии, сидящих среди слушателей и иногда здесь, но по их вопросам, их смеху, их аплодисментам они не показались мне особо серьёзными, зрелыми и целеустремлёнными. Естественно, я могу ошибаться.
Н.: Я понимаю, о чём вы говорите. Я лишь хочу спросить: может быть, нам и не стоит ожидать от молодых людей серьёзности?
К.: Поэтому я и не думаю, что она свойственна молодым людям. Я не знаю, почему к молодым людям относятся как к чему-то экстраординарному, почему им придают такое значение. Через несколько лет они сами станут стариками.
Н.: Как явление – независимо от всего того, что под ним скрывается, – этот интерес к трансцендентному переживанию – называйте его как угодно – представляется своего рода плодородной почвой, на которой помимо разнообразных мошенников и фальшивых учителей могут появиться и настоящие Учителя.
К.: Но я не уверен, сэр: может быть, все обманщики и эксплуататоры как раз и скрывают это. «Сознание Кришны», трансцендентальная медитация и вся та чепуха, что имеет место, – они все попали в эту ловушку. Это форма эксгибиционизма, форма увеселения и развлечения. Чтобы появилось что-то новое, необходимо ядро действительно увлеченных, серьёзных людей, которые идут до самого конца. Пройдя через все это, они говорят: «Здесь есть что-то, чему я намерен следовать до самого конца».
Н.: Серьёзным человеком стал бы тот, кто разочаровался бы во всём остальном.
К.: Я бы назвал это не разочарованностью, а формой серьёзности.
Н.: А в качестве предварительного условия серьёзности?
К.: Нет, я вообще не стал бы говорить о разочарованности, она ведёт к отчаянию и цинизму. Я имею в виду рассмотрение всех так называемых религиозных, так называемых духовных вещей: рассмотреть, выяснить, какая истина заключена во всём этом, есть ли в них вообще какая-либо истина. Или отбросить всё целиком и начать заново, а не проходить через все ловушки, через весь этот хаос.
Н.: Я думаю, это то, что я хотел сказать, но в более подходящих выражениях. Люди, которые что-то испробовали, и это для них оказалось непригодным.
К.: Не «другие люди». Я имею в виду, что человек сам должен отбросить все надежды, все переживания, все мистические «подтверждения». Я думаю, нужно начать так, как будто не знаешь абсолютно ничего.
Н.: Это очень трудно.
К.: Нет, сэр, не думаю, что это трудно. Я думаю, это трудно только для тех, кто заполнил себя знанием других людей.
Н.: Разве не таково большинство из нас? Я разговаривал вчера со своими студентами в колледже Сан-Франциско, сказал им, что собираюсь беседовать с Кришнамурти, и спросил, какой вопрос они хотели бы, чтобы я ему задал. У них было множество вопросов, но больше всего меня тронуло то, что сказал один молодой человек: «Я перечитываю его книги снова и снова – и не могу сделать то, о чём он говорит». В этом было что-то такое ясное, как звон колокола. Похоже, в определённом тонком смысле это и есть начало. Быть новичком, тем, кто начинает заново!
К.: Я не думаю, что мы сомневаемся достаточно. Вы знаете, что я имею в виду?
Н.: Да.
К.: Мы принимаем, мы легковерны, мы жаждем новых переживаний. Люди проглатывают то, что говорит некто с бородой, обещающий вам чудесные переживания, если вы будете делать определённые вещи. Я думаю, человек должен сказать: «Я ничего не знаю». Очевидно, что я не могу полагаться на других. Если бы не было никаких книг, никаких гуру, что бы вы стали делать?
Н.: Но человека так легко обмануть.
К.: Вас обманывают, когда вы чего-то хотите.
Н.: Да, я это понимаю.
К.: Поэтому вы говорите: «Я намерен выяснить, я намереваюсь исследовать шаг за шагом. Я не хочу обманывать себя». Обман возникает, когда я хочу, когда я жадный, когда я говорю: «Все переживания поверхностны, я хочу что-нибудь таинственное» – тогда я попался.
Н.: По моим ощущениям, вы говорите о состоянии, об отношении, о подходе, что само нелегко понять человеку. Я чувствую, что сам от этого очень далёк, и знаю, что и мои студенты чувствуют так же. И потому они чувствуют – правильно это или неправильно – потребность в помощи. Они, вероятно, неправильно понимают, что такое помощь. Но существует ли такая вещь, как помощь?
К.: Не следует ли спросить: «Почему вы просите помощи?»
Н.: Позвольте мне ответить так: вы как бы ощущаете запах самообмана, вы точно не знаете…
К.: Это очень просто. Я не хочу обманывать себя – верно? Поэтому я выясняю, что представляет собой то движение, что представляет собой та вещь, которая несёт обман. Очевидно, что он возникает, когда я жадный, когда я чего-то хочу, когда я не удовлетворён. Тогда я, вместо того чтобы атаковать жадность, желание, неудовлетворённость, хочу чего-то большего.
Н.: Да.
К.: Значит, я должен понять свою жадность. Почему я жаден? Это потому, что я сыт по горло этим миром, что у меня есть женщины, есть автомобили, есть деньги, но я хочу чего-то большего?
Н.: Я думаю, человек жадный потому, что желает стимуляции, желает избавления от самого себя, чтобы не видеть собственного убожества. Но вот о чём я хочу спросить – я знаю, вы в ваших беседах отвечали на этот вопрос множество раз, но он продолжает возникать почти неизбежно: великие мировые традиции, если отвлечься от того, что с ними стало (они были искажены, неправильно истолкованы и стали обманом), всегда прямо или косвенно говорят о помощи. Они говорят: «Гуру – это и вы тоже», но в то же время помощь существует.
К.: Сэр, вы знаете, что означает слово «гуру»?
Н.: Нет, не совсем.
К.: Тот, кто указывает. Это одно значение. Другое значение – тот, кто приносит просветление, снимает с вас бремя. Но вместо того чтобы снять с вас ваше бремя, они навязывают вам своё.
Н.: Боюсь, что так.
К.: «Гуру» также обозначает того, кто помогает вам перебраться на другую сторону, и так далее – есть много значений. В тот момент, когда гуру говорит, что он знает, можете быть уверены, что он не знает. Очевидно, поскольку то, что он знает, есть нечто прошлое. Знание есть прошлое. И когда он говорит, что знает, он думает о каком-то переживании, которое случилось у него и в котором он распознал нечто великое, а это распознание родилось из ранее имевшегося знания, иначе он не смог бы распознать его, и потому корни его переживания – в прошлом. Поэтому оно не реально.
Н.: Ну, я думаю, бо́льшая часть знания именно такова.
К.: Так почему же мы хотим присутствия во всём этом какого-либо вида традиции, древней или современной? Видите ли, сэр, я не читаю никакие религиозные, философские или психологические книги; человек может уйти в себя на поразительную глубину и выяснить всё. Проблема в том, чтобы погрузиться в себя, в том, как это сделать. Не будучи способным это сделать, человек просит: «Не поможете ли вы мне?»
Н.: Да.
К.: А другой парень отвечает: «Я тебе помогу» – и заталкивает вас куда-то ещё.
Н.: Да, это вроде ответа на вопрос. На днях я читал книгу, в которой говорилось о чём-то под названием «сат-сан»[1].
К.: Вы знаете, что это значит?
Н.: Присоединиться к мудрым.
К.: Нет, к хорошим людям.
Н.: А-а, к хорошим людям!
К.: «Если ты хороший, то ты мудрый» – а не «если ты мудрый, то ты хороший».
Н.: Это я понимаю.
К.: Раз вы хороший, значит, вы мудрый.
Н.: Я не пытаюсь это к чему-то привязывать, но я вижу, что мои студенты и я сам – если говорить о себе, – когда мы читаем, когда мы слушаем вас, мы утверждаем: «А, мне никто не нужен, мне не нужно быть с кем-то», – и в этом тоже заключён большой обман.
К.: Естественно, потому что вы под влиянием говорящего.
Н.: Да. Это верно (смеётся).
К.: Сэр, послушайте, давайте будем проще. Предположим, что нет ни книги, ни гуру, ни учителя, – что бы вы тогда делали? Человек в смятении, в замешательстве, в агонии – что ему делать? Некому помочь вам, нет никаких наркотиков, нет транквилизаторов, нет организованных религий – что бы вы стали делать?
Н.: Не могу себе представить, что бы я стал делать.
К.: Именно.
Н.: Вероятно, тогда случился бы момент настоятельной потребности.
К.: В этом всё дело. У нас нет настоятельной потребности, поскольку мы говорим: «Ну, кто-нибудь мне обязательно поможет».
Н.: Но большинство людей в такой ситуации сошли бы с ума.
К.: Я не уверен, сэр.
Н.: Я тоже не уверен.
К.: Нет, я совсем не уверен, ведь что мы делали до сих пор? Люди, на которых мы полагались, религии, церкви, образование – они привели нас к этому ужасному хаосу. Мы не свободны от скорби, не свободны от наших животных стремлений, нашего уродства, нашего тщеславия.
Н.: Можно ли так сказать обо всех? Есть различия. На каждую тысячу обманщиков есть один Будда.
К.: Но это уже не моя забота, сэр, если мы говорим, что это ведёт к такому заблуждению. Нет, нет.
Н.: Тогда позвольте мне спросить вас о следующем. Мы знаем, что без напряжённой работы тело может заболеть, и эта тяжёлая работа и есть то, что мы называем усилием. Существует ли иного рода усилие, необходимое для развития того, что мы могли бы назвать духом? Вы выступаете против усилия, но разве рост и всестороннее благосостояние человека не требует чего-то вроде тяжёлой работы того или иного вида?
К.: Я не знаю, что вы подразумеваете под тяжёлой работой. Физически тяжёлую работу?
Н.: Это то, что мы обычно подразумеваем под тяжёлой работой. Или то, что делается против желаний.
К.: Видите, вот оно! Наша обусловленность, наша культура строится вокруг этого «идти против». Возводится стена сопротивления. Поэтому, когда мы говорим «тяжёлая работа», что мы имеем в виду? Лень? Почему я должен делать усилие во имя чего-то? Почему?
Н.: Потому что я чего-то желаю.
К.: Нет. Почему существует этот культ усилия? Почему я должен делать усилие, чтобы достигнуть Бога, просветления, истины?
Н.: Есть множество возможных ответов, но я могу ответить только за себя.
К.: Возможно, всё это уже присутствует здесь, только я не умею смотреть.
Н.: Но тогда должно быть препятствие.
К.: Важно, как мы смотрим! Оно может быть сразу за углом, под цветком, оно может быть повсюду. Поэтому сначала я должен учиться смотреть, а не делать усилие, чтобы смотреть. Я должен выяснить, что это значит – смотреть.
Н.: Да, но вы не допускаете, что может присутствовать сопротивление тому, чтобы смотреть?
К.: Тогда и не утруждайтесь смотреть! Если кто-то приходит и говорит: «Я не хочу смотреть», – как вы собираетесь его заставить смотреть?
Н.: Нет, я говорю сейчас о себе. Я хочу смотреть.
К.: Если вы хотите смотреть, что вы под этим подразумеваете? Вы должны выяснить, что значит смотреть, прежде чем приложите усилие, чтобы смотреть. Верно, сэр?
Н.: Для меня это было бы усилие.
К.: Нет.
Н.: Смотреть таким тонким, деликатным образом. Я хочу смотреть, но я не хочу выяснять, что значит смотреть. Я согласен, что лично для меня это главное. Но такое желание сделать быстро, преодолеть – разве это не сопротивление?
К.: Быстрое средство преодоления.
Н.: Есть ли во мне что-то, что я должен изучить, что сопротивляется той тонкой, гораздо более деликатной вещи, о которой вы говорите? Разве то, что вы говорите, – это не работа? Разве это не работа – задавать вопрос так спокойно, так тонко? Мне кажется, что это работа – не слушать ту часть, которая хочет сделать это…
К.: Быстро.
Н.: Особенно для нас, здесь, на Западе, а может быть, и для всех людей.
К.: Боюсь, что во всём мире одно и то же: «Скажите мне, как достичь этого быстро?»
Н.: И всё же вы говорите, что это происходит мгновенно.
К.: Да, очевидно.
Н.: Хорошо, я понимаю.
К.: Сэр, что такое усилие? Встать утром с кровати, когда вам вставать не хочется, – это усилие. Что приводит к такой лености? Недостаток сна, переедание, распущенность и всё такое, и на следующее утро вы говорите: «О, какая тоска, мне надо вставать!» Теперь подождите минутку, сэр, послушайте. Что такое лень? Это физическая лень или это мышление ленивое?
Н.: Этого я не понимаю. Мне нужно другое слово. «Мышление ленивое»? Я нахожу, что мышление всегда одинаковое.
К.: Нет, сэр. Я ленюсь, я не хочу вставать и потому принуждаю себя вставать. В этом и состоит так называемое усилие.
Н.: Да.
К.: Я хочу чего-то, но мне не следует обладать этим, и я сопротивляюсь. Сопротивление есть усилие. Я сержусь, но я не должен сердиться: сопротивление, усилие. Что сделало меня ленивым?
Н.: Мысль, что я должен вставать.
К.: Так и есть.
Н.: Понятно.
К.: Значит, я должен по-настоящему углубиться в то, что касается мышления, а не просто констатировать, что тело ленится, и выгнать его из кровати, потому что у тела своя разумность, оно знает, когда оно устало и должно отдыхать. Сегодня утром я чувствовал себя усталым; я приготовил коврик и всё, чтобы сделать йогические упражнения, но тело сказало: «Извини, нет». И я ответил: «Ладно». Это не лень. Тело сказало: «Оставь меня в покое, потому что вчера ты проводил беседу, ты встречался с множеством людей, ты устал». Мышление же говорит: «Ты должен встать и сделать упражнения, потому что это полезно для тебя, ты делал их каждый день, и это стало привычкой; не расслабляйся, ты обленишься, придерживайся распорядка». И это означает следующее: мышление делает меня ленивым, а не тело.
Н.: Я это понимаю. Значит, здесь есть усилие применительно к мышлению.
К.: Значит, нет никакого усилия! Почему мышление так механистично? И разве не всякое мышление механистично?
Н.: Да, верно, такой вопрос напрашивается.
К.: Но правда ли это?
Н.: Я не могу сказать, что я это проверил.
К.: Но мы можем, сэр. Это достаточно просто увидеть. Не всякое ли мышление механистично? Немеханистическое состояние представляет собой отсутствие мышления; не игнорирование мышления, но его отсутствие.
Н.: Как я могу это выяснить?
К.: Сделайте это сейчас, это достаточно просто. Вы можете сделать это сейчас, если захотите. Мышление механистично.
Н.: Давайте сделаем такое допущение.
К.: Не нужно делать допущений. Не допускайте ничего.
Н.: Хорошо.
К.: Мышление механистично, не так ли? Потому что оно повторяется, приспосабливается, сравнивает.
Н.: Насчёт сравнения я понимаю. Но мой опыт говорит, что не всякое мышление одного качества. Мышление обладает различными качествами.
К.: Разве?
Н.: Согласно моему опыту, да.
К.: Давайте выясним. Что такое мысль, мышление?
Н.: Похоже, есть мышление, которое очень поверхностно, очень подражательно, очень механистично, обладает своеобразным вкусом. И кажется, есть мышление другого рода, которое больше связано с моим телом, со всем моим существом, оно отзывается иначе.
К.: И что это такое, сэр? Мышление есть отклик памяти.
Н.: Что ж, это некое определение.
К.: Нет, нет, я могу видеть это в самом себе. Мне нужно пойти в этот дом сегодня вечером: память, расстояние, конструкция – всё это память, не так ли?
Н.: Да, это память.
К.: Я бывал здесь прежде, и потому память хорошо упрочилась, а отсюда возникает мгновенная мысль или мысль, занимающая некоторое время. Итак, я спрашиваю себя: всякое ли мышление одинаково, механистично, или есть мышление немеханистическое, невербальное?
Н.: Да, это верно.
К.: Существует ли мышление, если нет слова?
Н.: Существует понимание.
К.: Погодите, сэр. Как происходит это понимание? Это происходит, когда мышление функционирует быстро или когда мышление безмолвствует?
Н.: Когда мышление безмолвствует, да.
К.: Понимание не имеет отношения к мышлению. Вы можете рассуждать – что и является процессом мышления, логики, – пока не скажете: «Я не понимаю»; тогда вы умолкаете и вдруг говорите: «А-а! Я это вижу, я понял». Такое понимание не есть результат мышления.
Н.: Вы говорите о некоей энергии, которая, похоже, беспричинна. Мы знаем энергию причины и следствия, формирующую нашу жизнь, но каково отношение этой другой энергии к той, которую мы знаем? Что такое энергия?
К.: Прежде всего, возможно ли разделить энергию?
Н.: Я не знаю. Продолжайте.
К.: Её можно разделить. Физическая энергия, энергия гнева и так далее, космическая энергия, человеческая энергия – можно разделить энергию на такие «подвиды». Но всё это единая энергия, не так ли?
Н.: С точки зрения логики я скажу «да». Я не понимаю энергию. Иногда я ощущаю то, что я называю энергией.
К.: Почему мы вообще делим энергию? К этому я хочу подвести. К тому же мы можем подходить к этому по-разному. Сексуальная энергия, физическая энергия, умственная энергия, психологическая энергия, космическая энергия, энергия бизнесмена, который отправляется в контору и так далее – почему мы их разделяем? Какова причина такого разделения?
Н.: Похоже, что в человеке есть много частей, которые разделены; именно поэтому мы и разделяем жизнь, как мне кажется.
К.: Почему? Мы разделили мир на коммунистический, социалистический, империалистический, а также на католический, протестантский, индуистский и буддистский, на национальности, на языки – сплошная фрагментация. Почему ум разделил целостную жизнь на фрагменты?
Н.: Я не знаю ответа. Я вижу океан, и я вижу дерево – это и есть разделение.
К.: Нет. Между морем и деревом есть разница – надеюсь, что это так! Но это не разделение.
Н.: Верно. Это различие, а не разделение.
К.: А мы спрашиваем, почему существует разделение, и не только внешне, но и внутри нас.
Н.: Оно внутри нас, и это самый интересный вопрос.
К.: Потому что то, что внутри нас, мы распространяем вовне. Итак, откуда это разделение во мне? «Я» и «не-я». Вы понимаете? Высшее и низшее, Атман и низшее «я». Откуда это разделение?
Н.: Может быть, оно было сделано, по крайней мере вначале, чтобы помочь людям сомневаться в самих себе. Чтобы заставить их усомниться, действительно ли они знают то, что, по их мнению, они знают.
К.: Выяснят ли они это с помощью разделения?
Н.: Может быть, с помощью идеи, что есть нечто, чего я не понимаю.
К.: В человеческом существе присутствует разделение – почему? В чём raison d’être, какова структура этого разделения? Я вижу, что есть мыслящий и мышление – верно?
Н.: Я этого не вижу.
К.: Есть мыслящий, который говорит: «Я должен контролировать эту мысль, я не должен думать это, я должен думать то». То есть имеется мыслящий, который говорит: «Я должен» или «Я не должен».
Н.: Верно.
К.: Это и есть разделение. «Я должен быть этим» и «Я не должен быть тем». Если я способен понять, почему во мне существует это разделение… О, посмотрите, посмотрите! Посмотрите на эти холмы! Чудесно, не правда ли?
Н.: Прекрасно!
К.: И что же, сэр, вы смотрите на них с разделением?
Н.: Нет.
К.: Почему нет?
Н.: Не было того «я», которое могло бы здесь что-то сделать.
К.: В этом всё дело. С этим вы ничего не можете сделать. А с мыслью, как мне кажется, я могу что-то сделать.
Н.: Да.
К.: Следовательно, я хочу изменить «то, что есть». Я не могу изменить то, что есть там, но думаю, что могу изменить «то, что есть» во мне. Не зная, как это изменить, я чувствую себя отчаявшимся и потерянным. Я говорю: «Я не могу изменить», и потому у меня нет энергии, чтобы изменить.
Н.: Именно так человек и говорит.
К.: Поэтому, прежде чем изменить «то, что есть», я должен знать, кем является изменяющий, кем является тот, кто изменяет.
Н.: Бывает, что человек это знает, на какое-то мгновение. Такие моменты уходят. Бывают моменты, когда человек знает, кто видит «то, что есть» в нём самом.
К.: Нет, сэр. Извините. Просто увидеть «то, что есть» – этого достаточно; речь не идёт об изменении.
Н.: Я согласен. С этим я согласен.
К.: Я могу видеть «то, что есть» только тогда, когда нет наблюдателя. Когда вы смотрели на эти холмы, наблюдающего не было.
Н.: Да, я согласен.
К.: Наблюдающий появился лишь тогда, когда вы захотели изменить «то, что есть». Вы говорите: «Мне не нравится „то, что есть“, это нужно изменить», – поэтому мгновенно возникает двойственность. Может ли ум наблюдать «то, что есть» без наблюдающего? Это было, когда вы смотрели на эти холмы, освещённые чудесным светом.
Н.: Эта истина есть абсолютная истина. В момент, когда человек переживает её, он говорит: «Да!» Но опыт человека также показывает, что он это забывает.
К.: Забывайте!
Н.: При этом я имею в виду, что он всё равно пытается такое положение изменить.
К.: Забывайте и испытывайте вновь.
Н.: Но в этой дискуссии – независимо от вашего намерения, – от этой дискуссии исходит помощь. Я знаю – насколько я вообще что-либо знаю, – что этого не могло бы произойти без помощи между нами. Я мог бы смотреть на эти холмы, возможно, и безоценочно, но это не было важно для меня; я не знал бы, что это и есть путь, на котором я должен искать спасения. И это, я думаю, и есть вопрос, всегда возникающий у человека. Может быть, это ум, опять жаждущий что-то схватить и удержать, но тем не менее похоже, что человеческое состояние…
К.: Сэр, мы смотрели на эти холмы. Вы ничего не могли изменить, вы просто смотрели; а потом вы посмотрели внутренним взором, и битва началась. Мгновение вы смотрели без этой битвы, без этой борьбы и подобных вещей. Потом вы вспомнили красоту этого мгновения, этой секунды, и вы захотели вернуть эту красоту снова. Погодите, сэр! Пойдёмте дальше. Так что же происходит? Здесь формируется ещё один конфликт: вы обладали некой вещью и хотели бы обладать ею опять, но вы не знаете, как обрести её снова. Вы знаете, что, если вы думаете о ней, это не то же самое, это уже не то. Поэтому вы прилагаете усилия, боретесь. «Я должен контролировать, я не должен хотеть» – верно? Тогда как если вы говорите: «Хорошо, это прошло, закончилось», этот момент завершается.
Н.: Этому я должен научиться.
К.: Нет, нет.
Н.: Я должен научиться, разве нет?
К.: Чему здесь учиться?
Н.: Я должен познать тщетность этого конфликта.
К.: Нет. Что здесь познавать? Вы сами видите, что этот момент красоты становится памятью, и затем память говорит: «Это было настолько прекрасно, что я должен обрести это снова». Вы озабочены не красотой, вы озабочены поисками удовольствия. Удовольствие и красота несовместимы. Если вы это видите, то с этим покончено. Вы не подойдёте к этому близко снова, как к ядовитой змее.
Н. (смеётся): Возможно, я этого не увидел, так что не могу сказать.
К.: В этом-то и вопрос.
Н.: Да, я думаю, что так должно быть, потому что человек продолжает возвращаться назад снова и снова.
К.: Нет. Это то, что реально. Если я вижу красоту этого света и он действительно необычайно прекрасен, я просто это вижу. Теперь с тем же самым качеством внимания я хочу видеть себя. Это момент восприятия, который так же прекрасен. И что тогда происходит?
Н.: Тогда я жажду его.
К.: Тогда я хочу схватить его, хочу уделять ему внимание, хочу преследовать его.
Н.: И как это увидеть?
К.: Достаточно просто увидеть, что происходит.
Н.: Об этом-то я и забываю!
К.: Это не вопрос забывания.
Н.: Это то, чего я не понимаю достаточно глубоко. Что просто увидеть – достаточно.
К.: Посмотрите, сэр. Когда вы видите змею, что происходит?
Н.: Я пугаюсь.
К.: Нет. Что происходит? Вы убегаете, убиваете её – что-то делаете. Почему? Потому что знаете: она опасна. Вы осознаёте её опасность. Обрыв: возьмём лучше обрыв, пропасть. Вы осознаёте её опасность. Никому не нужно говорить вам об этом. Вы непосредственно видите, что должно произойти.
Н.: Верно.
К.: Далее, если вы непосредственно видите, что красоту этого мгновения восприятия повторить невозможно, то с ним покончено. Но мышление говорит: «Нет, с ним не покончено, память о нём остаётся». Что вы тогда делаете? Вы гоняетесь за мёртвой памятью о нём, не за живой его красотой – верно? И тогда, если вы видите это, истину этого – не словесное утверждение, а истину этого, – с этим покончено.
Н.: Такое видение происходит гораздо реже, чем мы думаем.
К.: Если я вижу красоту этой минуты, она заканчивается. Я не хочу гоняться за ней. Если я гоняюсь за ней, она становится удовольствием. И тогда, если я не могу достичь её, это приводит к отчаянию, страданию и тому подобному. Значит, я говорю: «Ладно, всё кончено». Что тогда происходит?
Н.: Согласно моему опыту, я боюсь, что тогда происходит повторное рождение этого монстра. У него тысячи жизней. (Смеётся.)
К.: Нет, сэр. Когда та красота имела место?
Н.: Когда я смотрел, не пытаясь изменить.
К.: Когда ум был абсолютно спокоен.
Н.: Да.
К.: В самом деле? Верно?
Н.: Да.
К.: Когда вы смотрели, ваш ум был в покое; он не говорил: «Хотел бы я это изменить, скопировать, сфотографировать» – и так далее и тому подобное; вы просто смотрели. Ум не был задействован. Или, скорее, мышление не было задействовано. Но мышление вступает в действие мгновенно. Тогда вопрос: «Как мышление может пребывать в покое? Как можно использовать мышление, когда нужно, и не использовать его, когда оно не нужно?»
Н.: Да, этот вопрос меня чрезвычайно интересует, сэр.
К.: Иначе говоря: почему мы превозносим мышление? Почему мышление стало так необыкновенно важно?
Н.: Кажется, что оно способно удовлетворять наши желания; мы верим, что благодаря мышлению мы можем обрести удовлетворение.
К.: Нет, дело не в удовлетворении. Почему мышление во всех культурах для большинства людей стало столь жизненно важным?
Н.: Обычно человек отождествляет себя с мышлением, со своими мыслями. Если я думаю о себе, то я думаю о том, что я думаю, какие у меня идеи, во что я верю. Вы это имеете в виду?
К.: Не совсем. Помимо отождествления с «я» или «не-я», почему мышление всегда активно?
Н.: А, понимаю.
К.: Мышление всегда работает на основе знания. Если бы не было знания, не было бы и мышления. Мышление действует всегда в поле известного. Будь оно механистичным, невербальным и так далее – оно всегда действует в прошлом. И потому моя жизнь есть прошлое, ведь она основана на прошлом знании, прошлом опыте, прошлых воспоминаниях, удовольствиях, страданиях, страхах и тому подобном, – всё это прошлое. И будущее я проецирую из прошлого, мышление проецирует из прошлого. Таким образом, мышление колеблется между прошлым и будущим. Всё время оно говорит: «Я должен делать то, я не должен делать этого, я должен вести себя хорошо». Почему оно всё это делает?
Н.: Я не знаю. Привычка?
К.: Привычка. Продолжайте. Давайте выясним. Привычка?
Н.: Привычка даёт то, что я называю удовольствием.
К.: Привычка, удовольствие, боль.
Н.: Чтобы защитить меня. Боль, да, боль.
К.: Она всегда действует внутри этого поля. Почему?
Н.: Потому что не знает ничего лучшего.
К.: Нет, нет. Может ли мышление действовать в каком-то другом поле?
Н.: Такого рода мышление – нет.
К.: Нет, любое мышление. Может ли мышление работать в каком-то ином поле, кроме поля известного?
Н.: Нет.
К.: Очевидно, что нет. Оно не может работать с тем, чего я не знаю, оно может действовать только в этом поле. Далее, почему оно действует в этом поле? Вот главный вопрос, сэр, – почему? Это единственное, что я знаю. Здесь защита, здесь уверенность, здесь безопасность. Это всё, что я знаю. Таким образом, мышление может функционировать только в поле известного. А когда оно устаёт – а это случается, – тогда оно ищет чего-то вовне. Но то, что оно ищет, – это всё равно известное. Его боги, его видения, его духовные состояния – всё проецируется из известного прошлого в известное будущее. Потому мышление всегда действует в этом поле.
Н.: Да, я вижу.
К.: Поэтому мышление всегда трудится в тюрьме. Оно может называть это свободой, может называть это красотой, может называть это как угодно! Но оно всегда внутри границ, обнесённых колючей проволокой. Теперь я хочу выяснить, есть ли у мышления какое-то место, кроме этого. Ему нет места, когда я говорю: «Я не знаю. Я действительно не знаю». Верно?
