Джеймс Линдси
Циничные теории. Как все стали спорить о расе, гендере и идентичности и что в этом плохого

Разве постмодернизм не мертв?

Среди многих мыслителей сегодня преобладает мнение, что постмодернизм умер. Мы так не считаем. Мы полагаем, что он просто возмужал, мутировал (как минимум дважды с момента своего возникновения в 1960-е годы) и эволюционировал и что два его знаковых принципа и четыре сюжета, подробно описанные выше, по-прежнему вездесущи и оказывают влияние на культуру. Теория уцелела, однако способы изложения и использования ее основных принципов и сюжетов, равно как и способы взаимодействия с ними, за последние полвека претерпели существенные изменения. Именно Теория в том виде, в котором она практикуется в настоящее время, более всего волнует нас – ей и посвящены остальные части этой книги. Однако прежде, чем объяснить, как развивалась Теория, мы должны развеять распространенный миф о том, что постмодернизм умер двадцать – тридцать лет назад.

Существует много споров о том, когда именно наступила предполагаемая смерть постмодернизма. Некоторые утверждают, что он изжил себя в 1990-х, уступив место постколониализму; другие – что это произошло 11 сентября 2001 года, когда мы вступили в новую эпоху, характер которой еще предстоит определить. Безусловно, разрастание корпуса постмодернистских текстов, происходившее во второй половине 1960-х, 1970-х и большей части 1980-х годов, не продолжилось в 1990-е. Ранние формы постмодернизма – с их предельной бессмысленностью, бесцельностью и желанием исключительно деконструировать, подрывать и проблематизировать, не предоставляя никаких ресурсов для реконструирования, – примерно столько и просуществовали. В этом смысле высокая деконструктивистская фаза постмодернистской Теории исчерпала себя к середине 1980-х. Но закончились ли на этом постмодернизм и Теория? Нет. Идеи, изложенные в этой главе, развивались и расходились в разных направлениях, становясь более ориентированными на результат и применимыми на практике и превратившись в циничные Теории, с которыми нам приходится сосуществовать сегодня. По этой причине мы называем следующую волну академического активизма (activism-scholarship) прикладным постмодернизмом – и переключаем на него наше внимание.

2. Прикладной поворот постмодернизма

Превращая угнетение в реальность

Впервые постмодернизм ворвался на интеллектуальную сцену в конце 1960-х годов и быстро завоевал дикую популярность среди левых или симпатизирующих левым сотрудников академии. Новомодное интеллектуальное веяние набирало обороты, а захваченные им неофиты погрузились в работу и стали клепать кипы радикально скептических текстов, в которых без разбора критиковали и деконструировали существующее знание и способы его достижения, понятые как часть западной модерности. Старые религии (в самом широком смысле этого слова) необходимо было выкорчевать. Представления о том, что мы способны познать объективную реальность и что нечто, называемое нами «истиной», определенным образом соответствует ей, отправились на плаху. А вместе с ними и гипотезы, на которых была выстроена модерность. Постмодернисты стремились показать абсурдность наших способов понимания мира и общества, сближения с ними и существования в них. Оказавшись не только модным, но и влиятельным, этот подход тем не менее достиг своих пределов. Нескончаемый демонтаж и развал – или, как они это называли, деконструкция – был обречен поглотить сам себя, а вдобавок и все, что представляло собой какой-то интерес, и стать попросту скучным^[50].

Стало быть, довольствоваться нигилистическим отчаянием Теория не могла. Ей нужно было чем-то себя занять; чем-то из области действия. В соответствии с собственной этически и политически заряженной логикой, она неизбежно нацелилась на проблему, которую она усматривала в основании общества, – неравный доступ к власти. Если Большой взрыв случился в конце 1960-х, то уже к началу 1980-х деконструктивистская фаза^[51] постмодернизма себя исчерпала. Однако сам постмодернизм не умер. Из пепла восстала новая группа Теоретиков, чья миссия заключалась в том, чтобы сделать некоторые основные постулаты постмодернизма применимыми на практике и реконструировать мир к лучшему.

В академических кругах бытует мнение, что к 1990-м постмодернизма не стало^[52]. Но на самом деле он просто мутировал из своей деконструктивистской фазы во что-то новое. Из постмодернизма выросла целая россыпь различных, сильно политизированных и применимых на практике Теорий. Мы будем называть эту более позднюю форму прикладным постмодернизмом. Описанные перемены связаны с появлением новой волны Теоретиков в конце 1980-х – начале 1990-х годов. Новые прикладные постмодернисты пришли из разных областей, но во многом их идеи оказались гораздо более схожи между собой, нежели в случае их предшественников, и куда проще для понимания. В ходе этого поворота Теория мутировала сразу в несколько Теорий – постколониальную, квир- и критическую расовую, – пущенных в дело, чтобы деконструировать социальную несправедливость.

Таким образом, мы можем рассматривать постмодернизм как своего рода быстро эволюционирующий вирус. Его первый и наиболее беспримесный штамм был нежизнеспособен: он погубил своих носителей и самоуничтожился. Он был столь труден для понимания и столь оторван от социальной реальности, что не сумел перебраться из академии в широкие массы. Однако его эволюционировавшие формы распространились в обществе, перескакивая, словно между биологическими видами, от ученых к активистам, а затем и к обычным людям, поскольку становились все более доступными и применимыми на практике, а следовательно, все более заразными. Мутация затронула самое ядро Теории, образовав несколько новых штаммов – гораздо менее легкомысленных и гораздо более уверенных в собственных (мета)нарративах. Они устремились к не существовавшей ранее практической цели – реконструировать общество в соответствии с идеологией, именующей себя социальной справедливостью.

Мутация Теории

Постмодернисты подразумевают под Теорией определенный набор убеждений, постулирующих, что мир, а также наша способность получать знание о нем работают в соответствии с постмодернистскими принципом знания и политическим принципом. Теория исходит из того, что объективная реальность не может быть познана; «истина» социально сконструирована посредством языка и «языковых игр» и каждый раз привязана к отдельно взятой культуре; а знание работает на защиту и продвижение интересов привилегированных групп. Поэтому Теория явным образом нацелена на критическое исследование дискурсов. Под этим мыслится нечто конкретное, а именно тщательное исследование дискурсов для разоблачения и выведения из строя якобы встроенного в них политического механизма власти с целью убедить людей отвергнуть их и запустить идеологическую революцию.

В этом смысле Теория не исчезла – но и не осталась прежней. В период с конца 1980-х до примерно 2010 года она нарастила прикладную применимость своих основных концепций и легла в основу принципиально новых академических областей, с тех пор завоевавших весомый авторитет. Новоявленные дисциплины, которые в совокупности принято называть исследованиями Социальной Справедливости (Social Justice scholarship), позаимствовали понятие «социальной справедливости» у движения за гражданские права и других либеральных и прогрессивных теорий. Неслучайно всерьез этот процесс начался именно в тот момент, когда равенство перед законом по большому счету было достигнуто, а польза от антирасистского, феминистского и ЛГБТ-активизма начала снижаться. Теперь, когда дискриминация по признаку расы и пола на рабочем месте стала незаконной, а гомосексуальность декриминализировали во всех западных странах, основными препятствиями на пути к социальному равенству на Западе стали устойчивые предрассудки, воплощенные во взглядах, убеждениях и ожиданиях людей, а также в языке. Для тех, кто взялся решать эти менее осязаемые проблемы, Теория с ее повышенным вниманием к системам власти и дискурсивно закрепляемым привилегиям могла бы стать идеальным инструментом. Проблема состояла в том, что эта вычурно нигилистическая Теория была целиком заточена на деконструкцию и радикальный скептицизм в отношении всего на свете и не годилась ни для каких продуктивных целей.

Новые формы Теории возникли в рамках постколониализма, черного феминизма (ответвление феминизма, основанное афроамериканскими учеными, сосредоточенное на расе в той же мере, что и на гендере^[53]), интерсекционального феминизма, критической расовой (правовой) теории и квир-теории, стремившихся критически охарактеризовать мир, чтобы изменить его. Специалисты в названных областях все чаще заявляли, что, хотя постмодернизм способен помочь обличить социально сконструированную природу знания и связанную с этим «проблематику», его подавляюще радикальный скептицизм просто-напросто несовместим с активизмом.

Необходимо было признать, что определенные люди сталкиваются с неудобствами и несправедливостью из-за своей групповой принадлежности – понятия, которое радикально скептическое постмодернистское мышление охотно деконструировало. Поэтому некоторые из новых Теоретиков критиковали своих предшественников за их привилегированность, которая, по их мнению, проявлялась в способности тех деконструировать идентичность и обусловленное ей угнетение. Другие обвиняли предшественников в том, что именно статус белых обеспеченных западных мужчин дал тем возможность позволить себе игривость, иронию и радикальный скептицизм, ведь общество было устроено в их интересах. В результате, хотя новые Теоретики переняли весомую часть Теории, они не в полной мере отказались от стабильной идентичности и объективной истины. В определенной мере они предъявили права и на то и на другое, заявив, что некоторые идентичности занимают привилегированное положение по отношению к другим и эта несправедливость – объективная истина.

Если ранние постмодернисты разобрали по кирпичикам наше понимание знания, истины и общественных структур, то новые Теоретики выстроили его заново в соответствии с собственными нарративами, многие из которых отражали методы и ценности политического активизма новых левых, в свою очередь обязанных существованием критической теории Франкфуртской школы. Таким образом, если ранние (постмодернистские) Теоретики не ставили перед собой каких-то особенных целей, когда с помощью игры и иронии переворачивали иерархии и подрывали то, что казалось им несправедливыми структурами власти и знания (или власти-знания), то вторая волна (прикладных) постмодернистов сосредоточилась на ликвидации иерархий и формулировании утверждений истины о власти, языке и угнетении. В ходе прикладного поворота Теория мутировала в моральном отношении и обросла рядом убеждений о позитивных и негативных аспектах власти и привилегий. Если у первых Теоретиков эти феномены вызывали раздражение, любопытство и желание поиздеваться, то их последователи захотели перестроить общество. Раз социальная несправедливость вызвана легитимацией плохих дискурсов, рассудили они, то социальная справедливость может быть достигнута путем их делегитимации и замены на хорошие. Исследователи в области общественных и гуманитарных наук, взявшие за основу метод Теории, начали формировать собой скорее моральное сообщество с левым уклоном, нежели чисто академическое: интеллектуальный орган, более заинтересованный в продвижении того, что должно, нежели в беспристрастных оценках того, что есть, – подход, чаще ассоциирующийся с церковью, нежели с университетом.

Новая точка зрения по умолчанию

Возникли новые Теории, поставившие во главу угла расу, гендер и сексуальность, – неприкрыто критические, моралистические и нацеленные на результат. В них, однако, сохранились основные постмодернистские положения: знание – конструкт власти; категории, в которые мы объединяем людей и явления, хитро сформулированы в угоду этой власти; язык опасен и ненадежен по своей сути; знания и ценности всех культур имеют одинаковую валидность, и понять их можно только на их собственных условиях; коллективный опыт преобладает над индивидуальностью и универсальностью. Считая власть и привилегии коварными, коррумпирующими силами, которые воспроизводят себя почти мистическим образом, они сосредоточились на культуре. Они открыто провозгласили своей целью реорганизацию общества в соответствии со своим моральным видением – цитируя при этом первое поколение постмодернистских Теоретиков^[54].

Брайан Макхейл, американский литературовед, в своих работах уделявший постмодернизму особое внимание, констатирует эти перемены:

С приходом постструктурализма в Северную Америку родилась „теория“ в самостоятельном смысле этого термина, который стал столь привычным в последующие десятилетия: не теория того или иного – например, теория нарратива, на роль которой претендовала структуралистская нарратология, – а теория в общем смысле, которая в другие времена могла бы называться спекулятивным рассуждением или даже философией^[55].

В другом месте он отмечает:

Сама «теория» в том особом смысле, который этот термин начал приобретать с середины шестидесятых годов, является постмодернистским феноменом, а успех и распространение «теории» сами по себе являются симптомом постмодернизма^[56].

Иначе говоря, к концу 1990-х годов постмодернизм в его чистейшем, первозданном виде вышел из моды, а вот Теория – нет. Она подарила радикальным активистам, включая активистов академических, всесторонний способ мышления о мире и обществе, который до сих пор оказывает влияние на многие гуманитарные дисциплины, а кроме того, глубоко пробрался и в социальные науки, особенно в социологию, антропологию и психологию^[57]. Постмодернизм был переосмыслен и с тех пор стал основой доминирующих форм научных исследований, активизма и прочих направлений профессиональной работы с идентичностью, культурой и социальной справедливостью.

Тем не менее нередко представители научных кругов, чья работа согласуется с постмодернистскими принципом знания и политическим принципом, пренебрежительно отзываются о постмодернизме и настаивают, что не прибегают к его методам в своей деятельности. Джонатан Готтшалл, видный литературовед-эволюционист, предлагает свое объяснение этому странному явлению. Он утверждает, что среди академиков левых взглядов «освободительная парадигма» (liberationist paradigm) – стремление отделить человеческую природу от биологии в дискуссии об обществе – углубилась настолько, что во многих областях подразумевается уже по умолчанию. «Оживленные слухи о кончине теории, – тем самым говорит нам Готтшалл, – явно преждевременны»^[58].

Возможно, что, по иронии судьбы, многие ученые, включая и тех, кто полагал, что полностью отверг Теорию и заявлял о работе исключительно с эмпирическими данными^[59], впитали ее настолько глубоко, что просто перестали замечать. Как утверждает Брайан Макхейл:

«Теория» как таковая дожила до нового тысячелетия. Если сейчас она не так сильно бросается в глаза, как в 1970-е и 1980-е, пиковый период постмодернизма, то лишь потому, что, став поистине вездесущей, она сделалась практически незаметной. С конца восьмидесятых «теория» прежде всего оживила дискурсы феминизма, гендерных исследований и исследований сексуальности и легла в основу того, что стало называться «культурными исследованиями»^[60].

 

Называем ли мы это «постмодернизмом», «прикладным постмодернизмом», «Теорией» или как-нибудь еще, но концепция общества, основанная на постмодернистских принципах знания и политики – наборе радикально скептических представлений, согласно которым знание, власть и язык – это всего лишь репрессивные социальные конструкты, поставленные на службу сильным мира сего, – не только дожила до сегодняшнего дня в относительной целости и сохранности, но еще и расцвела пышным цветом во многих областях «исследований» идентичности и культуры, особенно в так называемых «теоретических гуманитарных науках» (theoretical humanities). Те, в свою очередь, оказывают влияние на социальные науки и профессиональные программы в сферах образования, права, психологии и общественной деятельности и зачастую задают в них тон; а активисты и медиа переносят их в массовую культуру. В результате всеобщего академического признания Теории постмодернизм стал применим на практике, а значит, доступен и для активистов, и для широкой публики.

Применяя неприменимое

В начале XVII века, когда Просвещение начало завоевывать Европу и преображать человеческое мышление, ряд ведущих умов вступил в схватку с новой проблемой – радикальным сомнением: убеждением, что не существует никаких разумных оснований верить во что бы то ни было. Наиболее известным среди них был французский математик, ученый и философ Рене Декарт, который в 1673 году в своем «Рассуждении о методе» впервые сформулировал фразу, ставшую краеугольным камнем его философии, совместившей философский метод с верой в Бога: «Je pense, donc je suis»^[61] («Я мыслю, следовательно, я существую»). Высказывание Декарта, впоследствии переписанное на латынь как знаменитое «Cogito, ergo sum», стало ответом на деструктивную силу, привнесенную в мир скептицизмом эпохи Просвещения.

Нечто подобное произошло примерно три с половиной века спустя, в 1980-х. Столкнувшись с еще более ожесточенной деструктивной силой постмодернистского радикального скептицизма, новоявленная группа Теоретиков культуры оказалась в аналогичном кризисе. Либеральный активизм добился огромных успехов, радикальный активизм новых левых прошлых десятилетий попал в немилость, а антиреализм и нигилистическое отчаяние постмодернизма попросту не работали и не могли привести к переменам. Для решения этой проблемы требовалось нечто реальное и радикально действенное, поэтому Теория и активизм объединились в поисках новой идеи, которая уподобилась бы самому известному из размышлений Декарта. Для Декарта способность мыслить подразумевала существование: что-либо должно быть реальным. Для академических активистов 1980-х годов страдания, обусловленные угнетением, подразумевали существование чего-либо, способного страдать, и механизма, делающего возможным причинение страдания. Утверждение «Я мыслю, следовательно, я существую» обрело новую жизнь под видом свежепринятой экзистенциальной аксиомы: «Я угнетен, следовательно, я существую… как и господство и угнетение».

По мере развития постмодернизма на этом новом философском фундаменте возникло несколько ранее не существовавших академических анклавов. Они опирались (зачастую очень сильно) на Теорию, фокусируясь на отдельных аспектах влияния языка и власти на общество. Каждая из этих дисциплин – постколониальная, квир- и критическая расовая Теории^[62], а также гендерные исследования, исследования инвалидности (disability studies) и исследования человеческой полноты (fat studies), – будет подробно рассмотрена в отдельной главе. Хотя среди них лишь квир-Теория прибегает исключительно к постмодернистским Теоретическим методам, прикладное постмодернистское мышление преобладает во всех названных дисциплинах. Теоретики, решившие применить элементы постмодернизма в конкретных областях, стали основоположниками прикладного постмодернистского поворота и, следовательно, исследований социальной справедливости.

Первой прикладной постмодернистской дисциплиной стали постколониальные исследования. Хотя существуют и другие подходы к изучению последствий колониализма, постмодернистская Теория настолько сильно повлияла на зарождение этой дисциплины, что постмодернизм и постколониализм зачастую преподаются вместе. Эдвард Саид^[63], отец-основатель постколониальной Теории, во многом опирался на Мишеля Фуко, и потому в его работах повышенное внимание уделяется тому, каким образом дискурсы конструируют реальность^[64]. Просто деконструировать структуры власти и показать, как восприятие Востока было сконструировано Западом, для Саида было недостаточно. Необходимо было пересмотреть и переписать историю. В своей основополагающей книге «Ориентализм» он утверждает, что «история делается мужчинами и женщинами и точно так же может быть переделана и переписана <…> „наш“ Восток, „наш“ Ориент присваивается так, чтобы им можно было обладать и управлять»^[65].

Последователи Саида, Хоми Бхабха и Гаятри Чакраворти Спивак, тоже ценили Фуко, но больше полагались на Деррида. Они сомневались в способности языка передавать смысл, а кроме того, считали, что он скрывает в себе несправедливый механизм власти. По причине этого фокуса на власти, выражаемой посредством языка, постколониальная Теория приобрела откровенно политическое назначение: деконструировать западные нарративы о Востоке, чтобы освободить и усилить голоса колонизированных народов. По словам исследователя постколониализма Линды Хатчеон^[66]:

Постколониализм, как и феминизм, является разрушительным, но в то же время и созидательным политическим предприятием постольку, поскольку подразумевает теорию агентности и социальные сдвиги, которых не хватает постмодернистскому деконструктивистскому импульсу. Хотя оба «пост-» прибегают к иронии, постколониализм не может остановиться на ней^[67].

Еще одна новая Теория развилась в рамках женских исследований^[68] – а позже и гендерных, – возникших на пересечении феминистской мысли и литературной теории. Однако феминология не начинала с постмодернизма – в основном она развивалась в русле других форм феминистской теории. Многие из них анализировали положение женщин сквозь призму критического марксизма, согласно которому западный патриархат является следствием капитализма, подвергающего женщин беспрецедентной эксплуатации и маргинализации. Известно, что Фуко отвергал такое вертикальное понимание власти в пользу пронизывающей общество сетки, создаваемой дискурсами. В этом ему вторили Теоретики-фукианцы, основавшие квир-Теорию.

К концу 1980-х это расхождение стало причиной раздора между феминистками разных мастей, чьи мнения по поводу того, насколько стоит придерживаться деконструктивистских методов^[69], разделились, – это расхождение сохраняется и по сей день. Его наглядно описывает Мэри Пуви^[70], представительница материалистического феминизма, сфокусированного на том, как патриархальные и капиталистические предпосылки загоняют женщин в социально сконструированные гендерные роли. Пуви привлекала возможность подорвать при помощи деконструктивистских методов то, что она считала социально сконструированными гендерными стереотипами (убеждение, что подобные стереотипы отражают истинную сущность человека, часто называют «эссенциализмом»), однако, будучи материалисткой, она была обеспокоена, что деконструкция в ее подлинном виде напрочь отказывает категории «женщина» в существовании^[71]. Это было что-то новенькое.

Как и постколониальные Теоретики, Пуви хотела приспособить постмодернистские методы к задачам активизма. Поэтому она выступала за «инструментальный» подход («toolbox» approach) к феминизму, в рамках которого деконструктивистские методы могли бы использоваться для демонтажа гендерных ролей, но не биологического пола. Она утверждала, что мы должны признать истиной угнетение одного класса людей (женщин) другим классом (мужчинами), чтобы бороться с ним. Для этого требовалось наделить устойчивым и объективным существованием классы «женщин» и «мужчин», а также связывающую их динамику власти. Пуви внедрила некоторые аспекты Теории в феминизм и гендерные исследования.

Джудит Батлер, феминистка, исследовательница ЛГБТ и активистка, сыгравшая основополагающую роль в развитии квир-Теории, олицетворяет противоположный подход к этой дилемме. В своей самой влиятельной работе «Гендерное беспокойство»^[72], опубликованной в 1990 году, Батлер акцентирует внимание на социально сконструированной природе как гендера, так и пола. Для Батлер «женщина» – это не класс, а перформанс, конструирующий «гендеризированную» реальность. Благодаря своей концепции гендерной перформативности, подразумевающей, что гендер делают реальным поведение и речь, Батлер удалось сочетать глубоко постмодернистский подход, деконструирующий все подряд и отвергающий представление о стабильных сущностях и объективных истинах относительно пола, гендера и сексуальности, с политически активной позицией. Это работало на двух уровнях. Во-первых, говоря об «эффектах реальности» (reality-effects), социальных или культурных «фикциях», Батлер получает возможность рассуждать о том, что видится ей реальностью социальных конструктов гендера, пола и сексуальности. Для нее конкретные конструкты не являются реальными, однако их существование в целом – истинно. Во-вторых, поскольку под термином «квир» понимается нечто, находящееся вне категорий, особенно тех, которые используются для определения мужского и женского, маскулинного и фемининного, гетеросексуального и гомосексуального, активистам необходимо подорвать их и демонтировать. Таким образом, в батлеровской теории «квир» можно использовать как глагол «квирить» («to queer», а также «queering»), обозначающий дестабилизацию категорий и разрушения норм или общепринятых истин. Это позволяет освободить «квир» от гнета категоризации.

Несмотря на существенные заимствования из Фуко и Деррида, Батлер не считает себя постмодернисткой. Более того, она не считает слово «постмодернизм» ясным термином. Однако это нельзя назвать пренебрежением, поскольку бессвязность и неопределимость занимают центральное место в квир-Теории Батлер. В эссе 1995 года «Условные основания: феминизм и вопрос „постмодернизма“» Батлер в своей обычной маловразумительной манере пишет, что суть постмодернизма состоит в понимании того, что репрессивные структуры власти формируются как результат строгих дефиниций и устойчивых категорий, и с признания этого начинается квирный политический активизм^[73]. Поэтому, вместо того чтобы отрицать постмодернистские положения или методы, Батлер утверждает, что лучше вообще не давать определение постмодернизму, как и в случае с полом, гендером и сексуальностью. В обратном случае получившаяся классификация может способствовать становлению еще одной насильственной репрессивной категоризации или даже сама стать ею – эту идею Батлер заимствует у Жака Деррида.

Батлер избежала беспредметности, ограничивавшей постмодернизм первого поколения, сделав неопределимость и двусмысленность неотъемлемой частью собственной философии. Согласно ее объяснению «задача состоит в том, чтобы тщательно исследовать, что именно санкционирует, а что исключает или запрещает [тот или иной] теоретический ход, закладывающий основные принципы»^[74]. В понимании Батлер постоянное изучение и деконструкция категорий могут позволить освободить тех, кто не вписывается в их рамки.

В другой ветви Теории еще одной влиятельной феминисткой конца 1980-х, посчитавшей необходимым модифицировать постмодернистскую Теорию, стала белл хукс (псевдоним Глории Уоткинс, который она умышленно пишет со строчной буквы). хукс – афроамериканская исследовательница и активистка, у которой возникли серьезные претензии к постмодернизму – в частности к постмодернистской Теории и феминизму – в связи с отсутствием в нем чернокожих, в частности женщин и рабочего класса. Это, по ее мнению, ограничивало потенциал достижения социальных и политических изменений в рамках Теории. Она критиковала постмодернизм не за его гипотезы или соображения, а за то, что тот был создан представителями белой интеллектуальной элиты мужского пола, ассоциировался с ними и был популярен в их среде. В своем эссе 1990 года «Постмодернистская черность» хукс критикует постмодернизм за преобладание в нем белых мужчин – интеллектуалов и академической элиты, – хотя он и привлекает внимание к различию и инаковости. Особенной критике она подвергала отрицание стабильной идентичности, утверждая, что постмодернизм должен придерживаться политики идентичности:

Постмодернистская критика «идентичности», хотя и актуальна для обновленной борьбы за освобождение чернокожих, зачастую выглядит проблематичной. Учитывая вездесущность политики белого превосходства, стремящейся предотвратить формирование радикальной черной субъектности, мы не можем бесцеремонно сбрасывать со счетов обеспокоенность по поводу политики идентичности^[75].

хукс вопрошает:

Не должны ли мы с подозрением относиться к постмодернистской критике «субъекта», всплывающей на поверхность в тот исторический момент, когда угнетенные впервые обретают свои голоса?^[76]

Для хукс проблема заключается не в том, что постмодернизм бесполезен, а в том, что он был создан с учетом специфики опыта белых мужчин-интеллектуалов и не оставлял места для политики идентичности. хукс утверждала, что постмодернистская мысль допустила ошибку, дестабилизировав понятие идентичности, что привело к исключению объединенного голоса и опыта черных американцев, в особенности черных женщин, и их стремления разрушить доминирующие нарративы, чтобы достичь расового равенства. Более того, она предположила, что постмодернизм заглушил голоса чернокожих, добившихся гражданских прав в 1960-х, при помощи универсалистских, то есть модернистских аргументов^[77]. По мнению хукс, для того чтобы принести пользу, постмодернизму необходимо покинуть университетские кабинеты и выйти в реальный мир, подвергнуть критической оценке оптику белых мужчин, в силу своих привилегий имеющих возможность усомниться в важности идентичности, и встать на службу каждодневной борьбе чернокожих активистов с их политическим радикализмом. Она пишет:

Постмодернистская культура с ее децентрированным субъектом может быть пространством разрыва уз или же для формирования новых связей. В какой-то мере разрывы, поверхности, контекстуальность и масса других явлений создают зазоры, место для оппозиционных практик, в рамках которых интеллектуалам больше не нужно ограничивать себя тесными, изолированными сферами без значимой связи с повседневным миром^[78].

Идеи хукс развивались параллельно с критической расовой Теорией, у истоков которой стояли представители критических правовых исследований, в первую очередь Деррик Белл^[79]. На одну из студенток Белла, правоведку Кимберли Креншоу^[80], черные феминистки вроде хукс оказали большое влияние. В 1991 году Креншоу выступила с похожей критикой постмодернизма в своем поворотном эссе «Нанесение границ: интерсекциональность, политика идентичности и насилие в отношение женщин небелого цвета кожи»^[81], укрепив теоретическое основание исключительно важного понятия интерсекциональности, которое она ввела двумя годами ранее в другой, более полемической работе (см. главу 5).