полная версия

Джеймс Джойс
Улисс

* * *

Посолонь подыбаем. Посолонь подыбаем. Посолонь подыбаем.

Пошли нам пресветлый Даждьрог, животворный и лоноплодящий! Пошли нам пресветлый Даждьрог, животворный и лоноплодящий! Пошли нам пресветлый Даждьрог, животворный и лоноплодящий!

Хухты обана хухты! Хухты обана хухты! Хухты обана хухты!

По укоренившемуся воззрению недозрелою принято полагать умопроницательность какой бы то ни было особы касаемо какоугоднейших материй доступных познанию разумом тех из смертных, кто одарён склонностью к всеполезнейшему любомудрию, ежели особа та отрицает доктрину бытующую среди умов более эрудированных, в коей сходятся они к общему меж собой согласию по причине несомненно достохвального совпадения их склада ума в том, что процветание нации, равно как и все присовокупляемые блага, отнюдь не на внешней раскоши зиждется, но определимо степенью благоприятствия деятельности направленной на содействие преумножению воспреемствования, ибо спад оного суть зло изначальнейшее, тогда как наличие, напротив, неоспоримо свидетельствует о благоволении непогрешимой всемогущей природы. Да и найдется ль средь прозревших суть истинную и познавших, что всяческа прельстительна личина являет собою не боле как покров на долувлекущей изкаляной основе бытия, или же, напротив, меж непросвещённых, чтобы не уразуметь: поскольку ни один из даров природы не может соперничать с благом возрастания, то каждому из наиболее праведных граждан приличествует стать наставником и просветителем себе подобных, вострепеща и тщась, дабы дело столь блистательно начатое нацией в прошлом, нежданно не завершилось бы в будущем не столь же блистательным образом; ежели некая охальная привычка исподволь замутит до наисущнейшей глубины обычай, что несомненно чтим был и храним доблестными предками, а посему вряд ли покажется чрезмерною твердость воспрявшего отстаивать правоту суждения – нет более злокозненного умысла, от кого бы тот ни исходил, чем преумалять и предавать забвению боговдохновенные заповеди, кои равным образом являются и обетованием всем смертным, пророчествуя преумножение, либо же грозя исчезновением, и истинность их споконвечно и неотменимо доказывается всемерно ласкательной функцией воспроизводства?

И не тому, следовательно, должны мы дивиться, что, по свидетельствам достовернейших источников истории, кельты—среди которых ничто по природе своей не являющееся достойным восхищения его и не вызывало—проявляли столь глубокое почитание искусства медицины (не поминая уж постоялые дворы, лепрозории, парные бани, чумные рвы) и она, в лице величайших своих докторов: О'Шилсов, О'Хикейов, О'Лисов, скрупулёзно вырабатывала всевозможные методы пользования больных и ослабших, дабы вновь обрели они здоровье для одоления недуга, будь то ознобное недомогание, или жидкоисходящая экскрементация, но в каждом из печатных трудов, возымевших хоть мало-мальскую весомость, непременно встречаем соразмерно важное упоминание с приложением плана (трудно сказать, был ли он основан на догадках, либо же слагался по мере накопления опыта, поскольку разночтения в толкованиях соответствующих исследователей и поныне не позволяют придти к однозначному выводу), сообразно которому материнство наивозможно надежнее охранялось от всяческих умопостижимых непредвиденностей с обеспечением всемерного (и архинеобходимейшего) ухода за страдницами в сей тягчайший для женщины час, причём наинеобходимейшая помошь предусматривалось не лишь несметно богатых для, но также и тем, кто, не будучи вдосталь имущими, едва-едва (а зачастую и насилу) влачили безденежное существование. И ничто в такую годину и некое время спустя не могло грозить ей, ибо все сограждане сознавали: благоденствие без родопреумножающих матерей – небылица, не статочно таковое вовсе; и раз уж по изволению богов вечности поколение смертных, по образу их и подобию, обретаемо посредством мук роженицы, то, когда к тому уже всё близилось, она, влекомая туда в быстродвижном колёсном повозе, преисполнялась наибезмернейшим стремлением оказаться в родоприимной обители. О, дело умудренной нации достойное всяческого восхваления не только лишь перенёсшими, но и в пересказе, что её почитают матерью ещё загодя, в предожидании, и чувствует она себя окружённой надлежащим уходом!

До родов младенец уж ублажаем. В лоне ещё вочревленный обретает он заботу. Что для случая сего надлежит – в наличии. Ложе под надзиранием жён повивальных, взбодряющая обильная пища, чистейшие пеленанья, словно рождение сей же миг свершится, всё приготовлено мудрым предусмотрением. Того кроме – множество снадобий, каковые могут понадобиться, а так же хирургические приспособы, сподручные для облегчения её случая, ждут наготове; не упущено и воздействие наивозможно отвлекающих зрелищ из разных широт нашего круга земного, кои представлены, наряду с образами божествеными и человечьими, к созерцанию женами там пребывающими для болеутишения, а то и облечения плодовыпуска в высоких, солнцеосиянных, крепкосводных, светлых хоромах материнства, когда уж и с виду, и сроком далеко зашедши, возлежит она, воспроизводяща, в свой страдный час.

Чужестранец восстоял пред дверьми в нощи густеющей. Муж сей, из народа Израилева, по земле скитающ далеко зашед бысть. Непомерна жалость человечья да и привела его к дому сему. Господарь сего терема А. Роген. Семьдесят лож держит он тут для матерей в тягости пребывающих, дабы сраждуще порождали они чад здоровых, яко же ангел Господний Марии рёк.

Воспомогащие туто ж и похаживали, белы сестры в дозоре неусыпном. Умелицы всяку болесть утишить: во все двенадцать лун, трижды по сто. Воистину постельничьи оне, по сам-две для Рогена дозор держат бдящ. Обходом истомлена, услыхала дозорница приход мужа оного мягкосердого, воспряла с выею окутанной, ворота терема пред ним вширь раздвижила. Ахти, молоньи скок сяйнул в миг сей на заходе небес Ирландии! Встрепетала она, осе Господь Карающ человецей всех умертвит водою за прегрешения тяжкие. Крестное знамение возложила она на груди своя и воззвала его взойти под кров ея. Муж оный, воли ея исполнения для, достойно взошёл в покои Рогена.

Неохоч непокоить, стоял вопрошатель в покое предвходном шляпу в руках воздержащ. В ея уделе он живши бысть со любезной женой и пригожею дщерью; от времен тех бывых ужо девять лет уплынули за земли и дны морския. В один из дней во граде ея встречаша, на поклон ея не возъял он шляпы своя. На сей же ж раз бил челом он ей простить ему упущенье его мимовольное, поелику лик ея, пред ним о той поре быстро мелькнувши, незнано юным ему помстился. Свет скорый очи ея восполымил, цветенья румяного слово его досягаша.

За сим, очи она обратила на скорбно-чёрные его одеяния, устрашилася. Скоро же и возрадовалась, ибо острах ея поспешен бысть. Ея вопросил он, присылающ ли О'Хара Доктор вести со дальнего брега. Она же с печалью и воздыханием ему ответствовала, О'Хара Доктор на небеси уж. Взгоревал муж сей слово оное слышучи, отягчило оно утробу его прискорбно. На то молвила она ему, скорбящу о смерти друга столь младого, никто да не дерзнёт оспорить Господне правомудрие. И поведала она, что, де, смерть его спостигла, по милосердию Господа, утешительна, со священиком исповеди для, со причастием и соборованием. Муж сей на то с важностию вопросил белицу, каковой смертию упокоенный помре, и в ответ ему она молвила, помре он на острове Мона через рак утробный и три года уж по тому минет в грядуще Рождество, и взмолила она Господа Всемилостивца сохранять пречисту душу его в ея нетленности. Он внимал словесам ея скорбным, в воздержиму шляпу скорбно глядящ. И несколь время обое так восстояли, в печали кручиняся друг подле друга.

Отже, всяк человече, воззри на сей последний конец, каков суть смерть твоя, и на прах липнущ до всяка из порождённых женщиной, ибо наг приходит он из лона матери, и нагим отойти ему напоследок, каков приходящ бысть. Муж сей в палаты взошедши, молвил слово к повитухе вопрошая, каково идётся женщине, овия лежала дитярожаще. И ответствовала повитуха молвя, что жена сия в потугах есть уж три полных дня и тяжкими роды окажутся, но уж вскорости. И к сему молвила, множество жон родящих ею видано, однако ж не зрила досель столь тягостныя, как жены сей роды. Засим поведала ему, каковы времена переживал оный дом. Муж сей слушал ея с мыслию про жон страждущих муками, кои имут они становясь матерьми и воздивовался он, глядя на лик ея столь младой для всякого мужчины погляденья, однако ж оставалась она после долгих годов прислужницей. Двунадесять девятикратно минуло кровоистекновений для нея бездетно.

И, покуда глаголилась их беседа, распахнулися двери замка и донесся вовне шум вопленный велелюдного пирования. И взошёл в место, где они стояли, младой оучающийся рыцарь, прозванием Диксон. И странствующий Леопольд знавал его, ибо же встречали один другого в доме милосердия, яко младой рыцарь пользовал там недужих и странстующий Леопольд приходил врачеваться, ибо тяжко был уязвлен в грудь копием, коим страховидый дракон поразил его, и тот содеял ему помазание из солей летучих и масла церковного, сообразно тому уязвлению. И поведал он сейчас, что приходит в замок сей возвеселитися со товарищи, что посели уж там за пир честной. И странствующий Леопольд известил, что надобно ему отбыть в иное место, ибо был он муж бдящ и тонкомудрый. Тако же и дама ему вспомоществовала и укорила она оучающегося рыцаря, бывши однако ж уверена, что странник молвил слово неистинное по своей тонкомудрости. Однако ж, оучающийся рыцарь не восхотел дослушать, ане исполнить ея увещевание, ане сдержать свое хотение, и рёк он, диковен, де, сей замок. И странствующий Леопольд взошёл в замок для недолгого отдохновения, поелику утомлен был во членах от множества хождений окружных в разнейших землях, а порой и с игрищами любовными.

А в тереме том стол восстоял из березы финляндския, покоился стол на карлах числом четверо из стороны тои ж, однак не смели отнюдь оне пошелохнуться боле, понеже лежало на них заклятье. И возложены на столе том мечи были диковинны и ножи булатные, иже куются в великой пещере работными демонами из белого полымя, да и вкрепляют в рога бычьи, либо же турьи, коих там же несметное множество. А меж ножей стояша там кубки Махонда чудодейством сработаны из песка морского да колдовских воздыханий, когда чародей воздуваша бе в них пузырчасто. И ломился стол подо множеством явств преобильнейших, коих полней и рясней не утворити никому же. Тамо ж и чан серебряный, силой искусною отверзаемый, в коем лежали рыбы диковинные, без голов, хотя же человеци маловерныи веру в диво не имут, допоки не узрят, однак истинно таковы оне были. И рыбы сии лежали в масляной воде, привозимой из земли Португальския, поелику жирноватость оной соками олив давленных утучняема. И диво дивное в замке виделось, чародейна смесь сотворяема из многоплодных житних почек Халдеи, чрез вхождение в них духов неких злоенравных, аже воздымаются страховидно, великой горе подобны. Там-то же научают змеищ обвиватися вкруг столпов из земли восходящих, дабы из чешуй оных змеищ варить питие, подобно медам хмелящим.

Отже лыцарь младой преисполнил чашу питием, почествовать Леопольда, отпрыска благородного рода, и выпил, и все не обинуясь, сколь их было там, выпили, всяк себе же. И благородный отпрыск Леопольд возъял свою чару, взаимообразного чествованья для, и привселюдно приял толику за дружество, ибо же не пил он вовсе хмельных зелий, каковое тут же и опустил, а вскоре утаённо опорожнил велику долю в чашу ближнего сотрапезника, а сосед отнюдь не приметил такового хитрования. И засел он в оном замке, дабы отдохнути средь них совсем ненадолго. Благодаря Всемогущему Господу.

О сю пору добронравная повитуха восстала у порога и воззвала к ним заради Исуса, господаря всем нам общего, покинути их здравопития, ибо наверху возлежала младенцем тяжелая благородная дама, бывая уж на сносях. Сэр Леопольд прослышал из верxних хором крик тонкий зело и вопрошал, дитя ли то вопиёт али женщина, ибо мнится мне, рёк он также, не в сей ли миг свершилось рождение. Давно уж пора бы. Был он приметлив и узрел вольного рыцаря Лениена, за супротивным от себя кромом стола, кто постарше был всех прочих там, и поелику оба они были рыцари доблестные и одного чина, опричь того годами был он старше, тож и заговорил к нему с полной учтивостью. Ибо, молвил он, надлежало бы ей уж родить, по милости Господа, и возрадоваться своему дитяти после столь долгого ожидания. И вольный рыцарь, во хмелю, рёк на то: Ожидающа, что каждый миг станет её следующим. И он воздел чашу, аже пред ним стояла, ибо отнюдь никогда не случалось надобности упрашивать, ани подохочивать, дабы выпил он, и: – Ну-ко выпьем же,– изрёк он, с полной приятностью и выхлебал, сколько мочи, за здравие их обоих, ибо муж он был обходительный, при всей своей хмелелюбности. И сэр Леопольд, приятнейший гость в палатах любомудрых рыцарей, и мягчайше добрейший из мужей, овии клали когда-либо заботливу руку под наседку, и был же наичестнейшим рыцарем в мире, всяк час готовый услужить благородной даме, учтиво отпил из чаши. Женскому сраждотерпению немало дивясь.

Теперь же поведём речь о товариществе, что собралось там, вознамерившись напиться допьяна, сколько в кого влезет. Разных чинов школяры, сидели по обе стороны стола. Помянутый уже Диксон, научающийся при университете святой Марии Благомилостивой, с другими своими соучениками: Линчем и Медденом, школярами медицины, и рыцарь вольного чина Лениен, и один из Альба Лонги, некто Кротерс, и молодой Стефен, видом подобный монахам, сидел во главе стола, да ещё и Костелло, по прозванию Резвец Костелло, за искусность его пошутить, и промеж них, за вычетом Стефена, был он всех более пьян и всё домогался ещё хмелезелия, и там же средь них добрейший сэр Леопольд. Однако ж, и молодого Малачи они дожидали, который обещался придти ибо, сказано, клятву свою ломает тот лишь, кто не годящ на доброе дело. И сэр Леопольд сидел с ними, ибо имел крепкое дружество к сэру Саймону и этому его сыну, молодому Стефену, а кроме упокоила его приятнейшая там истома, после долгих скитаний, понеже почтительнейше они к нему обращались. Утомлеённость и умиление отвратили его намерение уходить.

А уж это были острословные школяры. И он слушал их резонсы, один ученей другого, касаемо родов и справедливости; Медден доказывал, что в подобном случае бабу должно умертвить (ибо такое сталось за несколько лет до этого с женщиной из Эбланы, что нынче уж в мире ином, а в ночь накануне её смерти все лекари и знахари сходились на совет по её случаю). И прочие говорили, что ей надобно жить дальше, во исполнение сказанного изначально: женщина да родит в муках; и все, кто держался такового представления, отрицали справедливость слов Меддена, ибо, по его трактованию выходило, что лучше пусть умрёт она. Немало же кто, а средь них вьюнош Линч, сокрушалися тем, что мир нынче напрямую злом управляем, но так уж споконвеку водится, хоть простолюдинов уверяют в обратном, что ни в одном законе, ни в его толкователи пользы нет. Воздаяние же у Господа. Это кратко сказалось, но все воедино возопили, нет, клянёмся нашей матерью Девой, бабе должно жить, а младенцу помереть. Отже взъярились они, как от спора тако ж и от пития их, но вольный рыцарь Лениен выказал удальство, налив им ещё эля, абы ни малой мерой веселие не умалялось. И тогда вьюнош Медден поведал всем в полноте оный случай, как сталось, что она умерла, и как ради святой веры, по наущению пилигрима и юродивого, и для ради обета данного святому Ултану из Арбраккана, добрый муж её противился её смерти, отчего все нежданно они закручинились. И такую держал к ним речь вьюнош Стефен: Роптанье, сэры, нередко средь несведущих. Нынче оба—и дитё, и родительница—славят своего Творца, один в сумраке лимба, другая в огне чистилища. Но блюдите чувство благодарения в своих Богоувозможненных душах, кои мы еженощно обневозможниваем, прегрешая тем самым против Святаго Духа, Истиного Бога, Господа и Дарителя Жизни!

Ибо, сэры, вёл он далее, похоть наша кратка. Мы лишь орудие малых созданий тех, что внутри нас, ибо не мы есть доконечная цель природы. И тут младой Диксон вопросил Резвеца Костелло, какую бы тот поимел цель? Но тот был сверхмерно пьян и насилу выговорил, что он завсегда сбесчестит всяку бабень, будь она жена иль дева, иль что там ещё, коли так уж ему предвидено избавляться от отягчающей похотливости. На что Кротерс из Альба Лонги вознёс хвалу зверьку-единорогу вьюноши Малачи, единожды в тысячелетие является он, всех прочих при явлении сём рогом своим протыкивая, как ни исхитрялись бы на него ополчившиеся: присягаясь всем, и не ежиножды, святым Хьуйсом, его покровителем, что ему гоже делать всяко и разно, что заложено в мужчине к деланью. К сему засмеялись они разпревесело, только вьюнош Стефен и сэр Леопольд, который никогда не смеялся прилюдному шутованию, коего не разделял бы вполне, а тако ж оттого, что печаловался о всякой страждущей, кем бы она ни была, и где бы ни пребывала. Затем вьюнош Стефен держал заносчивую речь о матери Церкви, да отринет она святотатца от груди своей, о каноническом законе, о Лилит, покровительнице абортов, о захождении в тягость от ветром вдутых семян ясности, или от способности вампиров рот в рот или, как повествует Вергилий, под влиянием божественных сфер, или от запаха лунного цветка, или когда какая ни есть она ляжет с женщиной, с которой перед тем возлежал её муж efectu secuto, или от злоключенья в ванне, согласно мнениям Авероэса и Моисея Маймонида. Он говорил и том, как к концу второго месяца вдыхается душа человечья, и как во всех нас наша святая матерь споконвеку объемлет души, к вящей славе Господней, тогда как мать земная всего лишь брюхатится, чтоб скотски родить и умереть, как по канону и надлежит ей, ибо так возвещает хранитель рыбачьей печати, и он же тот благословенный Петр, на чьём камне святая церковь веками покоится. Все эти бакалавры вопросили затем у сэра Леопольда, подверг ли бы он, в таком случае, угрозе её особу, рискуя жизнью жизнь спасти. Насторожённый умом, имел он обычай ответствовать для вящего всем ублаготворения, но тут, возложа руку на челюсть, известил уклончиво, по своему обыкновению, что, насколько известно ему, всегда любившему физическую науку любовью непосвящённого, и к тому же согласно его опыту, столь редко внимавшему подобным случаям, добро уже то, что Матерь Церковь одним ударом рождение и смерть чеканит, и таковой вот речью избег вопроса их. Вот где истинное, сказал Диксон и, коли не заблуждаюсь, брюхатое слово. Услыхав это, вьюнош Стефен дивоглядно возвеселился и переиначил, что окрадывающий нищего преумножает ему богатство, ибо он во хмелю становился буен, каковым, опять-таки, пребывал.

Но сэр Леопольд внимал слову его с кручиной, ибо и пред тем опечален уж был ужасвселяющим криком вопленным женщин в страде их, да к тому ж в думах о своей милостивой леди Марион, что родила ему одним-единого младенца мужеска пола, а тот на одиннадцатом дню жизни помре и не нашлось кудесника спасти от столь мрачной судьбины. Невиданно уязвилось сердце её тем злоключением, а к похоронам она сработала добрый жилет ему, цветочку паствы, из шерсти агнца, не то совсем ведь пропадёт и закоченеет он там лёжачи (ибо сталось это посеред зимы): тож не имел ныне сэр Леопольд от плоти своей мужеска дитя-наследника и взглядывал на сына друга своего, и кручинился о своём минулом счастии, и скорбел он, что не дано ему сына благородного духом (ибо все говорили о гожем младенца сложении), так же кручинился он, не меньшей мерою, о юном Стефене, ибо тот жил буйственно средь этого отребья и губил имение своё с блядьми.

Под этот час юный Стефен наполнил все, кои стояли порожними, чаши – так что едва не досталось и уклончивейшему, кабы не отгородился от приуготованной ему толики, в чём он упорствовал с допрежним старанием, Стефен же возгласил себя самочинным священослужителем, дающим им залог воплощённого Христа, который в его толковании есть Гвалт. "Так изопьём",– глаголил он,– "из чары сей и выхлещем это винище, оно суть не часть плоти моей, но души моей воплощенье. Отриньте хлеба кус, оставив тем, кто живёт хлебом единым. И да не убоитесь и наименьших потреб, ибо сила его утешительнее, чем огорчение горестями. Воззрите все!" И он показал им блескосяйные монеты, в доказательство, и златочеканщиков бумаги, стоимостью в два фунта и девятнадцать шилингов, воздаяние за сложенную им песнь. Все они восхитились воочию зря на богатство столь многоценной казны перед собою. Его же слово было таковым:

Воззрите, о человеки, на огрызки времён, что составляют постройки вечности. Что сие означает? Ветр желаний колышет терновник, но затем тот, из куста колючего, обращается в розу на распятии времени. Истинно говорю вам. В лоне женщины слово становится плотью, но в духе творящего вся плоть преходящая становится словом неподвластным тлену. Се есть второтворением. Omnis caro ad te venient. Веруем в жизнетворное имя её, испустившей в путь нашего Откупителя, Целителя и Пасителя, имя матери нашей мочной, досточтимейшей матери, ибо—по складному речению Бернардуса—обрела она omnipotentiam deiparde supplicem, себто, ведайте, право всемогущего заступничество, ибо она суть вторая Ева; и она даровала нам спасение, яко же сказано Августином, егда первая, прапрароженица, с коей увязаны мы последовательной перекрестносвитостью пуповин, продала нас всех, в семени, на корню и в поколениях, за грошовое яблочко-дичку. Но внемлите: вот что есть суть. Либо она познала его, я говорю о второй, и состоялось лишь создание её создания, vergine madre figlia di tuo figlio, либо она его не познала и потому пребывает в равной отринутости и неведении, как и Петр Рыбник, который живёт в доме, который построил Джек, или Иосиф Столяр, покровитель счастливого конца всех несчастливых браков, parce que M. Leo Taxil nous a dit que qui l'aviet mise dans ette fishue position c'etat le sacre pigeon, ventre de Dieu! Entweder транссубстанциальность oder сосубстанциальность, но никак не подсубстанциальность. (И тут все взвопили, по причине столь едкого слова.) Беременность без радостей, (изрёк он) роды без болей, тело без запятнанности, брюхо без тяжести. Да поклоняются похотливцы с верою и рвением. Коли будет на то соизволение, мы всё ж выстоим, выскажем.

И тут Резвец Кастелло грянул кулаком о стол и запел срамную песенку СТАБУ СТАБЕЛЛА про красотку, что попала на стрючок добрячего отрываки из Олмани, которую он и завалил: ПЕРВЫЕ ТРИ МЕСЯЦА ДУРНО БЫЛО ЕЙ, СТАБУ, как тут сестра Квигли гневливо их просила, утишьтесь, мол, и стыд какой, невиданно-неслыханно, сколько было на её памяти работников у лорда Эндрю, ибо она пеклась, дабы никакая буйная свара не повредила репутации её попечителя. То была древняя и скорбная матрона упокоенного вида и христианнейшего обхождения в одеянии тёмном, под стать к её мигреням и изморщиненному обличью; увещевание возымело действие, ибо немедля Резвеца Костелло стали они одергиваться и наставлять невежу: кто с вежливой грубостью, а кто и с угрозливой лестью, пока все не ополчились на него – чума на этого балду, какого дьявола он, ты клоун, ты кваша, ты в пестре найденый, ты дешёвка, ты балала долбаная, ты икра дуролома, ты сортирный осадок, ты недоабортированный, заткнуть его пьяное хайло, этому Господом проклятому шимпанзе – добрейший же сэр Леопольд, отмеченный цветком тихого, увещевал кротко, и при том вразумляюще, что место-де и наисвятейшее и наидостойнейшее наисвятейшим полагаться.

Дабы не витийствовать в многословиях, едва минуло это пришествие, как мастер Диксон из Марии на Эклес, по-доброму ухмыляялсь, вопросил младого Стефена, в чём суть причина его решения отринуть монаший чин, и тот ответил ему: послушность во чреве, доброчестие в могиле, но невольная бедность во все дни жизни его. Мастер Лениен на это ввернул, что прослышал о его беспутствах и как он—уж такой идёт поголос—запятнал хрупчайше милейшую добродетель благоверной девицы, что есть совращением малых сих, и все они на том единодушно взбурлили веселием и подъяли тосты за его отцовство.

Но он отвечал весьма складно, что истинное положение дел начисто противоположно их домыслам, ибо он вечный сын и девственик вовеки веков. На что веселие их взбурлило ещё более, и они представили, как на театре, курьезный обряд его брачного сочетания с показом обезодёженья и обесцветоченья девиц, по обряду священиков Мадагаскар-острова, где молодая обряжена в белое с шафрановым, жених же в белом и торчащем, с непременным возжиганием нарда и свечей на ложе молодых, а священослужители при том распевают славословия и гимн Ut novetur sexus omnis corporis mysterium, покуда он её на нём обездевствует. На это он выдал им пленительную плевственную оду—творение утончённейших поэтов: мастера Джона Мандона и мастера Френсиса Маймонта—из ДЕВИЧЬЕЙ ТРАГЕДИИ, писанную для подобного же сочленения любящих: В КРОВАТЬ, В КРОВАТЬ шло в ней как бы припевом исполняемым с аккомпаниёбельной слаженностью на целколомчелях. Изысканно сладостная и нежнейше прельстительная эпиталама для юных любвевкушателей, вводимых нимфосвитой с благоухающими факелками на квадропедный просцениум для бракосоития. "Они сочно сочетались,"– сказал мастер Диксон, взвеселясь,– "но слышь-ко, юный сэр, лучше б им прозываться Манда и Мамонт – из подобного совокупления воистину многое может выйти." Молодой Стефен на то ответил, что и впрямь, насколько помнится, у них было одно мнение на двоих и одна шлюха для перемены в восторгах сладострастья, ибо жизнь бурлила весьма высоко в те дни, и обычай страны снисходил к таковому. Не сыскать, продолжал он, более великой любви, нежели в друге, который подкладывает жену свою другу своему. Пойди-ка отмочи такое ж, ибо так—или в таком роде—говорил Заратустра, когдатошний лектор французской литературы на жалованьи от короны в университете Оксхвоста, и не родился ещё человек, коему с большим вниманием внимало бы человечество. Нелегко ввести чужака в свою башню, зато у тебя будет лучшая из подержанных кроватей. Orate, fratres pro memetipso. И да взвопим "аминь!" всем миром. Вспомни, Эрин, твои поколения и дни былые, как ты тихо сидела подле меня и моего слова, но привела чужака к моим вратам, вершить прелюбодейство у меня на глазах и жиреть и брыкаться как валаамица. Так-то согрешила ты против света и сделала меня, твоего господина, рабом прислужников. Воротись, воротись клан Милли: не забывай меня О, Майлесин. Почему ты свершила эту мерзость мне и отшвырнула меня ради торговца корешками ялапы, и отринула меня к романцам, и индийцам с тёмной речью, с коими же дочери твои возлежали прельстительно. Зри же теперь вперёд, народ мой, на землю обетованную, воззри с Хореба и с Нибо, и с Пиего, и с Хеттенских Рогов на землю, где текут молочные и денежные реки. Но меня ты вспоила молоком горечи: и поцелуем пепла коснулась ты уст моих. Эта мгла внутренняя (рёк он далее) не просветилась вразумлениями греко-семидесяти ветхих заветов, ни возвещением с небес Востока тому, кто взломал врата адовы, побывав во тьме запредельной. Свыкание снижает ужасание (как говорил Туллий о любезных ему стоиках), и Гамлет, отец его, являет принца без наименьшей искорки зажигательности. Дохляк-аморфник в полдень жизни это ж просто чума египетская и наиподходящие ubi и quomodo для ему подобных – сумрак предрождения и посткончины. И поскольку концы и пределы всех вещей определяются—в некотором смысле и мере—их зачатием и происхождением, то многосложное соответствие вызывающее послеродовой рост, состоящий из регрессивных метаморфоз последующего уменьшения и снижения, что приведёт к финалу, согласно с природой, ибо в этом суть нашего субсолнечного существования. Пожилые сестры втаскивают нас в жизнь: мы орём, тучнеем: резвеем, вклиниваемся, сщепляемся, отваливаемся, усыхаем, умираем: над нами, мертвыми, они склоняютя. Сперва спасение от вод старого Нила, меж камышей в ложе из плетеного ивняка: под конец расселина в горе, укромная могила, где слышны лишь рыки горных барсов и опоссумов. И поскольку ни один человек не знает ни гдешность своего захоронения, ни к каким оно приведёт процессам, ни того Тофет ли ему назначен, или Эдемвиль, подобным образом же всё сокрыто, когда оглянулись бы мы из тех сфер удаленности на чтотность нашей ктотности в опосредственной гдетности.

На что Резвец Кастелло завел было Etienn chanson, но он воззвал к ним вопленно: – Внемлите: мудрость воздвигла себе дом, этот обширный величавый древневзведённый склеп, кристальный дворец Творца, где всё с иголочки, пенни тому кто найдет хоть пятнышко.

 
Воззри на дом что мастер Джек возвёл,
Полны в нём закрома, обилен стол,
Там, где когда-то Джек вбил первый кол.
 

Диким откликом грянул тут гром на дворе. Гулко грохнул осерчавший Тор: ужас вселяющий молотовержец. Бушующий шквал понудил смолкнуть его сердце. И мастер Линч призвал его поосторожней ёрничать и умоблудствовать, эвон, и боги уж гневаются на адское его суесловие и поганство. И он, досель заносчиво отважный, вдруг побледнел восковно и приметно съёжился, а тон его бахвальный разом сник и сердце встрепетало в грудной клети – до того поразил его рокот грозы.

Вот ужо понасмешничали и понашутились, и Резвец Костелло вновь подналёг на свой эль, на что мастер Лениен поклялся не отставать, что и исполнил – слово с делом у него не расходится. Но хвастунишка выкрикнул, что Ничейпапа порядком нахлестался, а ему тоже всё едино и он, не отставая, последует Его примеру. Но то было лишь уловкой, чтоб сокрыть своё отчаянье да гнетущий страх под сводами зала Рогена. Он и впрямь выпил залпом – придать себе смелости, ибо громыхало протяжно-рокочуще по всем небесам, так что мастер Медден, бывший набожным в какие-то моменты, пхнул его в бок под этот грохот рока, а мастер Цвейт, одесную от бахвала, обратил к нему увещевательное слово – усыпить тяжкий испуг заявлением, что он слышит ни что иное, как громкий шум, разряд флюида из грозовой тучи, а вот и ещё разок, но всё это в порядке вещей природных феноменов.

Но был ли страх юного Бахвала укрощён словами Увещевателя? Нет, ибо грудь его пронзал шип Горечи неподвластной утешениям. Так стало быть он не был тих, подобно одному, ни набожен, подобно другому? Ни таковым, ни другим он не был в той мере, насколько хотел бы быть тем и другим. Но отчего же он не попытался вновь прибегнуть, как в юности своей, к твердыне Святолюбия, служившей опорою ему в младые поры? Уж не различил ли он в жутком громовом раскате голос Божьего Предвещения, иль то было всего лишь—как выразился Увещеватель—грохотаньем Феномена? Внял ли он? Такому не внять невозможно, доколе не перекрыта труба Понимания (чего он не учинил бы), ибо посредством той трубы обозревал он всё сущее в стране Феномена, где в один из дней, и ему предстоит умереть, поскольку он, подобно прочим, тоже являлся преходящим явлением. Выходит, он не согласен был умереть и исчезнуть, как прочие? Никоим образом, и потому средоточием всех его устремлений было свершить наивозможно большее числа явлений, которые мужчины вершат с женщинами, следуя предписанию Феномена по книге Закона. Так, значит, ему неведома была страна именуемая Уверуй-в-Меня, что подлежала царю Бесподобному, пребывая там, где нет ни смерти, ни рождения, ни женолюбства, ни материнства, куда приидут все, кто верует? Разумеется, Боголюбивый твердил ему о той земле, и Благочестивый указывал ему путь туда, но случилось так, что на пути он оступился с некоей шлюхой (прельщающей взор наружности), по имени (с её слов) Пташка-в-Руке, она-то и сманила его своей лестью насторону с пути праведного, заговорив к нему таким образом: – Эй, красавчик! не проходи мимо, я покажу тебе славное местечко!– и, стелясь пред ним столь ласкающе, она вовлекла его в свой грот прозываемый Двое-в-Кустике, а более высокоучёные именуют его Плотским Совокуплением.