Джей Джаямохан
Детский нейрохирург. Без права на ошибку: о том, кто спасает жизни маленьких пациентов

3
Увидел, сделал, научил

Передо мной пациент, тело которого усеяно опухолями. У него лимфома^[17], которая распространилась по всему организму. Он истощен. Его состояние критическое. Я понятия не имею, почему мужчина не попал в наше поле зрения раньше. Проблема явно беспокоила его давно, но вскоре все должно подойти к концу. По моим подсчетам, без медицинской помощи пациенту было не прожить и суток, но даже с ней больному осталось не больше месяца. Кто-то должен был немедленно его прооперировать, чтобы дать ему хоть какой-то шанс провести эти дополнительные дни со своей семьей. И этим кем-то неожиданным образом оказался я.

Мой начальник не горел желанием приезжать. Старший ординатор уже был занят другой операцией. Пришло время и мне взяться за дело.

Увидел, сделал, научил. Слова эхом отзывались у меня в голове. Я видел, как это делается. Я смогу это сделать сам. Так было всегда.

Оглянувшись по сторонам, я замечаю женщину-анестезиолога, с которой уже работал ранее. Она выглядит спокойной. Операционная медсестра помогает проводить операции вот уже больше двадцати лет. Я, может, и новичок в нейрохирургии, но в операционной есть настоящие эксперты в своем деле.

Я видел процедуру, которую мне предстояло провести, раз пять и дважды при ней ассистировал. Она довольно простая. Мне нужно вставить в череп трубку, чтобы отвести излишки жидкости. Томограмма показала, что она скапливается в желудочках – полостях по центру головного мозга, заполненных спинномозговой жидкостью. Важные центры, отвечающие за главные речевые функции, находятся в левой части мозга, так что вскрывать черепную коробку я буду справа, рядом со лбом. Это «наименее опасный» вариант – зачастую нам приходится выбирать меньшее из зол. Лобная правая доля – наиболее оптимальное место, я много раз читал об этом и видел операции собственными глазами.

Тело пациента застелено зелеными льняными простынями. Раньше мы не заменяли их годами – стирали и пользовались ими до посинения. Со временем на простынях появлялись все новые и новые заплатки, и выбрасывались они лишь после полного износа. В наши дни используют одноразовые простыни. Это позволяет экономить на стирке и перевозке, правда, про вред для окружающей среды история умалчивает. Как бы то ни было, данную проблему уже не мне решать.

Впрочем, мы отвлеклись. Участок головы, на котором я буду работать, обнажен, вымыт и продезинфицирован. Все готово для операции.

Я смотрю на анестезиолога.

– Он весь твой, – говорит она. – У нас все в порядке.

Медсестра протягивает мне скальпель. Сделав надрез в форме подковы, я приподнимаю кожу, обнажив кость, которую мне нужно просверлить.

Я бросаю взгляд на операционную медсестру. Она уже держит в руках сверло. Она знает заранее каждый мой шаг.

Чрезвычайно важно не зайти слишком далеко – не попасть в мозг. Это чревато необратимыми повреждениями.

Я настраиваю аппарат, как это на моих глазах делали другие хирурги. Если я случайно превышу заданное расстояние, питание автоматически отключится. Такая вот защита от дурака.

Все готово. Глубокий вдох.

Каждому, кому когда-либо доводилось сверить гипсокартон, знакомо ощущение, когда сверло пробивает его насквозь, попадая в воздух. Разумеется, я сверлил чрезвычайно медленно, но для меня все равно стало неожиданностью, когда сверло вдруг пошло совершенно свободно. Только в данном случае я сверлил не воздух. Я попал в полость черепа. Отключив дрель, я вскрыл окружающий мозг фиброзный мешок – твердую мозговую оболочку.

Венди (операционная медсестра) передает мне желудочковый дренаж – трубку, которую необходимо вставить в мозг, чтобы добраться до жидкости в его центре. Представьте, что вы вставляете в кокос трубочку, чтобы достать до сладкого сока. Углубляя внутрь трубку, я смотрю на ее маркировку: четыре сантиметра, остался еще один. Прежде я видел, как их вводят на пять сантиметров. Теперь мы в опасной зоне. Мне необходимо двигаться строго прямо. Любое отклонение в сторону, и я могу задеть чувствительные ткани. Когда я перечитываю эти строки сейчас, все описанное кажется мне слишком эмоциональным. Но я занимаюсь нейрохирургией уже много лет. Тогда же я был в полном ужасе, осознавая, что никто не придет мне на подмогу, что именно я должен спасти ситуацию. Такое сложно забыть.

Я не отрываясь смотрю на шкалу трубки. Оставшееся расстояние преодолено менее чем за секунду. Я не могу позволить себе ошибиться. От меня зависит жизнь человека. У меня крайне мало опыта, а волнения хоть отбавляй. Мужчина не виноват, что именно мне было поручено спасать его жизнь. Для меня же это честь. Я оперирую человеческий мозг. У меня есть возможность продлить жизнь пациенту, помочь. Я очень долго мечтал об этом моменте.

Трубка введена на пять сантиметров, и я с облегчением вздыхаю. Жесткая проволока внутри не дает трубке согнуться, пока ее вводят. Я ее убираю. Жидкость начинает выходить – у меня все получилось. Вскоре состояние больного должно улучшиться.

– Теперь осталось дождаться, когда он очнется, – говорит анестезиолог.

Умывшись и переодевшись, я покидаю операционную. Мне едва удается сдержать свой восторг. От радости я готов был пуститься в пляс. Моя первая операция. Моя первая проверка. Мой первый шаг к славе и успеху.

Да, у меня тряслись руки. Меня всего трясло. Но это было неважно. Важным было то, что я не дрогнул во время операции. Я сделал все как по учебнику. Я был на седьмом небе от счастья. Я только что прикоснулся к мозгу человека – его душе – и спас ему жизнь.

Именно для этого я был рожден.

Было непросто вернуться к рабочим будням. Если в моей жизни только что произошел переломный момент, вокруг все осталось без изменений.

– Эй, я только что провел свою первую операцию.

– Вау, здорово, а теперь передай-ка мне эти свечи и миску для рвоты – из пациента прет с двух сторон…

Примерно час спустя я заглянул в палату интенсивной терапии, чтобы проверить своего пациента. Я ожидал увидеть его очнувшимся и поедающим виноград в окружении близких. Атмосфера у постели мужчины, однако, оказалась куда более мрачной.

– Когда он очнется? – спросила жена пациента. – Когда мы сможем забрать его домой?

Что мне ей сказать? Я и правда думал, что к этому времени он уже придет в себя.

– Что ж, вашему мужу была проведена серьезная операция. Все прошло хорошо, но пациенты идут на поправку по-разному. К тому же он был очень слаб из-за рака, так что ему может понадобиться немного больше времени. Между тем жидкость выходит, так что внутричерепное давление должно нормализоваться.

Ночное дежурство шло в дополнение к нашей дневной работе, и мне нужно было выполнить еще немало поручений старшего ординатора: заполнить выписные эпикризы^[18], написать направления в другие больницы и осилить прочую «черную» работу. Я сделал все в лучшем виде, не переставая непрерывно думать о своем пациенте, о своей операции. Об этом историческом моменте.

Когда мой начальник объявил, что собирается начать обход пациентов, я бросил свои дела, чтобы к нему присоединиться. Это был не тот врач, которому я звонил ночью, и все же мне ужасно хотелось похвастаться перед ним своими успехами. Полтора часа мы бродили по всей больнице, пока наконец не зашли в палату интенсивной терапии. К моему пациенту. Человеку, от которого зависела моя репутация.

Посмотрев в медкарту пациента, консультант узнал мое имя. К тому времени, впрочем, я уже не особо следил за происходящим.

– Думаете, он уже должен был очнуться? – спросил я.

Врач сверился с данными:

– Хм-м, да, на это следовало бы рассчитывать.

Задав вопросы сопровождавшим пациента медсестрам и ординаторам, консультант запросил дополнительную информацию. Также он приказал сделать новую томограмму. Закончив обход, мы пошли на нее посмотреть.

Спустя, казалось, целую вечность – меня так и распирало от нетерпения – он отвел меня в сторонку, что, как оказалось впоследствии, с его стороны было крайне великодушно.

– Не думаю, что мужчина очнется, – сказал консультант невозмутимым голосом, так, чтобы не слышали родные пациента.

– Это невозможно, – недоумевая, произнес я. – Я его оперировал. Я все сделал как надо.

– И тем не менее, – продолжил врач, – он больше никогда не очнется.

Это был самый паршивый момент в моей жизни. Мне хотелось свернуться калачиком рядом со своим пациентом и ждать, чтобы кто-нибудь отключил мою систему жизнеобеспечения.

Томограмма открыла нам ужасную картину. Да, от избыточного давления жидкости удалось избавиться, но это привело к резкому падению давления жидкости в захваченном опухолью мозге. В отсутствие этого давления (которое, не забывайте, само по себе убивало пациента) сосуды опухоли лопнули, и кровь залила его мозговой ствол – центр бодрствования и всего, что поддерживает в человеке жизнь. У мужчины случилось обширное кровоизлияние. В произошедшем не было моей вины, и операция была необходимой. Но от этого я не чувствовал себя менее виноватым во всем случившемся.

– Ну, очевидно, ты не мог этого предвидеть. Правда, твоей вины нет. Да и в любом случае, – добавил консультант, не поднимая глаз от медкарты, – ему оставалось жить считаные дни. Раз уж на то пошло, ты скорее избавил больного от страшных мучений.

Я побежал на этаж нейрохирургии, чтобы найти другого своего начальника – того, который поручил мне, доверил мне провести эту процедуру. Я постучал в дверь, уже обдумывая в голове текст заявления об отставке. В конце концов, я провел операцию, которой было суждено сократить человеку жизнь. Другими словами, я сделал прямо противоположное тому, что завещал Гиппократ, – навредил.

Я описал все, что сделал, и ужасные последствия своих действий. Когда я закончил, начальник замолчал и почесал подбородок.

– Такое случается, – сказал он.

– Да, но это была моя вина.

– Это НЕ БЫЛА твоя вина. Ты все сделал правильно. Мужчине повезло, что ты оказался рядом, чтобы хотя бы попробовать его спасти. Боюсь, его время пришло. Извлеки из случившегося урок и оставь это в прошлом.

Я был поражен всеобщим снисходительным отношением.

Я покинул кабинет врача в полном замешательстве. Я был рад, разумеется, что мне не устроили взбучку. Я был огорчен смертью пациента и вместе с тем недоумевал, почему мои начальники не злились. Если бы мы работали на фабрике по производству скрепок и я бы загубил партию, тогда их спокойствие можно было бы понять. Но мы были хирургами. Люди доверяли нам свои жизни. Разве это не должно было что-то значить?

Я вспомнил случай со своим отцом. Я вспомнил, как паршиво мы все себя чувствовали, когда хирург обошел нас стороной. Словно мы для него ничего не значили. Я подумал: «Дело и правда в комплексе Бога. Они и правда считают, что ни перед кем не должны отвечать».

С чувством тошноты и в сопровождении всячески поддерживающего меня старшего ординатора я спустился вниз, чтобы рассказать родным о случившемся. О том, что я провел операцию, однако возникли «непредвиденные осложнения». Это исключительно английская традиция преуменьшать осложнения, прокладывающие путь прямиком на тот свет. Они выслушали, поблагодарили меня за откровенность и желание помочь. Жена пациента сказала, что он умер бы без операции, так что она рада, что мы хотя бы попробовали. На этом инцидент был исчерпан.

Отголоски той операции продолжили преследовать меня. Мне не хотелось о ней забывать, забывать об усвоенном тогда уроке. Жизнь в Уимблдонской больнице между тем была слишком насыщенной, чтобы у меня было время зацикливаться на этой ситуации. Ряд других консультантов, казалось, из кожи вон лезли, чтобы я всегда был при делах. Мне дали несколько новых пациентов для проведения консультаций и подготовки к операциям. Я полностью занял себя новыми пациентами, стараясь постоянно держать их и их родных в курсе происходящего вплоть до операции.

По правде говоря, казалось, что меня стараются занять, словно шаловливого ребенка. Затем я понял, что мое начальство просто хотело мне дать понять, что всегда есть следующий пациент. Что я должен уметь справляться с подобными вещами.

Нейрохирургия – непростая специальность. Я должен был научиться заботиться о своих пациентах, не позволяя любым неудачам и осложнениям сбивать себя с толку.

А их было не избежать, и некоторые из них могли стать следствием моих действий. Я попросту должен был научиться мириться с ними и двигаться дальше – в противном случае моя карьера могла застопориться. Боясь последствий, я мог не до конца удалять опухоли и не браться оперировать пациентов с гидроцефалией^[19], а также быть чрезмерно осторожным со многими другими болезнями, несущими большие риски. Не просто так бланк информированного согласия, который подписывают пациенты перед операцией, битком набит всевозможными потенциальными осложнениями даже для самых «простых» операций на мозге.

Терпи, Джаямохан, по крайней мере, ты не один из пациентов…

Примерно через три недели после моей первой самостоятельной операции я должен был наблюдать в операционной за работой другого консультанта. У пациента, по всей видимости, была глиобластома^[20], которую мне прежде уже частенько приходилось видеть. Это самая агрессивная злокачественная опухоль, и почти все пациенты с ней умирали в период от девяти месяцев до года – и это с операцией и лучевой терапией. Я «подготовил» нашего пациента: провел перед операцией осмотр и сделал все необходимые диагностические процедуры – поговорил и познакомился с ним, пока тот лежал в палате. Полагаю, консультант обо всем этом знала. Мы были практически готовы приступать, как вдруг она сказала:

– Слушай, ты проделал всю работу, может, хочешь провести операцию вместе со мной? Я все тебе объясню.

– Правда? Я бы с радостью.

Я даже не рассчитывал на столь раннем этапе своей карьеры поработать с опухолью. Новообразования – злые серые волки в нашей работе. Возможность принять участие в операции на опухоли была невероятной удачей. То, что мне вообще доверили хоть что-то после случившегося в последний раз, казалось настоящим чудом. Это был удивительный врач. Она подробно объясняла мне все, что от меня требовалось сделать, и операция прошла как по часам. Пациент очнулся, и все его функции работали нормально.

– Совсем неплохо, – похвалила она меня, когда мы закончили. – Хочешь рассказать семье?

– Это будет для меня честью. Спасибо.

– Еще пару десятков таких, и, возможно – только возможно! – ты будешь готов уже им обучать.

Поторопились вы, поторопились…

4
Очередная субботняя ночь

РАЗ. ДВА. ТРИ.

Я обливаюсь потом, но это не идет ни в какой сравнение с ручьями, стекающими по лбу анестезиолога. Именно он выполняет работу. Настоящую работу. Во всяком случае, на данный момент.

– Джон, – кричу я, – иди сюда!

Джон – санитар. Он целый день что-то поднимает, толкает, носит. Он сильный. Крепкий. Уж точно крепче анестезиолога. Анестезиологи – одни из важнейших людей в больнице, но идти с ними в бой я бы не рискнул. Во всяком случае, когда есть санитары.

Подбегает Джон. За спиной его коллега Дэйв. Они оба знают свое дело. Они принимаются поочередно ритмично сдавливать грудь парня, в точности как это только что делал анестезиолог. Джон нажимает, ждет, нажимает, ждет. Знакомые капельки пота образуются и на его лбу. Но он справляется. Пока что.

РАЗ. ДВА. ТРИ.

Я не помню имени пациента. Я знаю наверняка лишь то, что он молод и мужского пола. И он мертв вот уже три минуты.

Он был живым, когда нам его доставили. Едва живым. У него были расширенные зрачки, а также признаки обширной травмы головы. Его избили до посинения рядом с баром часом ранее – обычная субботняя ночь. Сделанный в приемном покое снимок показал тромб у него в мозге, так что пострадавшего отправили ко мне. Они не питали особых надежд, хотя, отдавая нам каталку с мужчиной, один из врачей приемного покоя сказал:

– Надеюсь, вы надели свои «волшебные» туфли.

Это популярная у нас шутка.

Все знают, что нейрохирурги считают себя высшими представителями медицинской профессии. Мы любим убеждать в этом себя – и всех остальных, кто согласится слушать.

Никто в это не верит, пока в больницу не попадет такое вот месиво, и вот тогда-то приходится пытаться соответствовать мифу.

РАЗ. ДВА. ТРИ.

Сердце пациента остановилось, как только мы положили его на операционный стол.

– Вот дерьмо.

Когда кардиомонитор переставал издавать ритмичный звуковой сигнал и зазвучала до боли знакомая протяжная зловещая нота, все подумали или сказали то же самое, но именно анестезиолог произнес это громче всех. В операционной сердце – его удел. Я, может, и орудую чудодейственным скальпелем, однако анестезиолог отвечает за то, чтобы пациент продолжал дышать, пока я не закончу. Как ни посмотри, прямая линия на кардиомониторе никому не по душе.

Прежде чем кто-либо успел среагировать, анестезиолог сразу же принялся проводить непрямой массаж сердца. Дефибриллятор при асистолии^[21] не используют.

Оставалось только работать вручную. В реальности массаж сердца совершенно не похож на то, что вы могли видеть в фильмах. Сдавливать грудную клетку необходимо с такой силой, что трескаются и ломаются ребра – в противном случае толку не будет никакого, – и это очень утомительное занятие. Вот почему на подмогу позвали санитаров.

РАЗ. ДВА. ТРИ.

– Четыре минуты^[22], Джей, – предупреждает анестезиолог, с трудом держа себя в руках.

Четыре минуты? Кто-то за это время может пробежать целую милю. Я задумался над тем, в какой именно момент человек перестает быть пациентом и становится трупом. В такие моменты в голову приходят всякие странные мысли.

Спустя, казалось, целую вечность, появился пульс и какое-то давление. Состояние по-прежнему было крайне нестабильным, и в любую секунду сердце пациента снова могло отказать. Мы принялись обсуждать дальнейшие действия. В идеале его нужно было бы доставить в отделение интенсивной терапии и поставить капельницы для поддержания работы сердца. Только вот оно остановилось из-за тромба в ушибленном мозге пациента – если от него не избавиться, шансов выжить у парня не будет. Итак, мы решаем, что я проведу операцию, пока они будут поддерживать работу его сердца препаратами или руками, в зависимости от того, как пойдет.

Есть два способа вскрыть голову человека – аккуратный и быстрый. Обычно я брею голову, надрезаю кожу и с помощью электрокаутера прожигаю ее до самой кости. Это медленный и точный метод, после которого почти не остается шрама. Но на него требуется время, которого, как напоминает мне протяжный вой кардиомонитора, у меня нет. Остается лишь быстрый способ.

– Ради бога, Джей, вскрой уже его, достань тромб. Давай же, скорее!

Я и сам это прекрасно знаю, но анестезиолог опять-таки лишь говорит то, что у всех остальных на уме. Разместив лезвие скальпеля над кожей, я его прижимаю. Оно уходит вглубь, и я чувствую контакт с костью. Я выполняю разрез в форме знака вопроса. Отогнув кожу и мышцы, смотрю на оголенную кость. Не самая аккуратная процедура, зато самый быстрый способ проникнуть в голову. Если я ничего не сделаю прямо сейчас, у этого парня не будет будущего.

Тем временем прошло уже пять минут.

В подобных экстренных ситуациях начинаешь по-настоящему ценить первоклассных операционных медсестер.

Хорошие медсестры знают, какой инструмент мне понадобится, раньше меня. У очень хороших он будет наготове, как только я протяну руку. Первоклассная же медсестра поместит мне в руку инструмент в точности как надо, чтобы я мог ни на секунду не отрывать глаз от пациента.

Джил одна из лучших. Она подает мне дрель.

– Почему так долго?

Очередные подбадривающие комментарии анестезиолога. Обожаю командный дух ночных дежурств. Мы словно братья – постоянно грыземся, но при необходимости всегда готовы друг за друга постоять.

Дрель настроена так, чтобы пронзить череп, а затем остановить вращение сверла прежде, чем оно успеет повредить мозг. С той скоростью, с которой я проделываю первое отверстие, это не может не радовать. Одно готово, осталось два. Раз за разом я погружаю дрель, машинально щурясь из-за разлетающихся мелких осколков кости.

Два. Три. Теперь нужно соединить точки.

– Шесть минут.

Джил кладет в мою протянутую ладонь электропилу, идеально разместив пусковой рычаг между моим большим и указательным пальцами. Я сжимаю пилу в руках, вставляю тонкое лезвие в одно из проделанных отверстий и включаю питание. Это непростая работа, а когда каждая секунда на счету, любое действие становится еще сложнее – даже инструменты словно прибавляют в весе. Я наклоняю пилу и соединяю первые два отверстия.

На оставшиеся два разреза уходит где-то еще минута. Ведя лезвие пилы по последней оставшейся линии, я чувствую, как страх в комнате сменился осязаемым напряжением. Почти готово. Наступает решающий момент.

– Восемь минут, Джей. Ради бога, поторопись.

Я едва заметно киваю. Большего и не требуется. Анестезиолог знает, что я его услышал. Он также знает, что мне не нужно напоминать. Как бы то ни было, я уверен, что могу на него положиться. Какое-то время назад меня перевели в Глазго для продолжения практики. Там мы пару лет работали ординаторами и провели вместе немало ночных смен. Мы доверяли друг другу, а в данной ситуации это было самое главное.

Если я все правильно рассчитал, тромб, блокирующий сигналы к сердцу и всем остальным органам, должен располагаться прямо под вырезанным мной пятиугольником. С учетом обстоятельств я сделал отверстие покрупнее, чем обычно, – оно размером с небольшую ладонь, и этого должно хватить, чтобы найти тромб. Мне не терпится добраться до него не меньше, чем всем остальным.

Операционная медсестра забирает у меня пилу чуть ли не прежде, чем я успеваю ее протянуть. Несколько минут спустя я уже пытаюсь извлечь пальцами вырезанный мной пятиконечный кусок кости. Пришла пора попотеть и мне.

– Ну давай же, давай…

Мой пальцы словно становятся толще с каждой секундой, как вдруг мне удается зацепиться, и кусок черепа уже у меня в руке.

Надрезав твердую мозговую оболочку скальпелем, я вскрываю ее ножницами – времени на возню нет. Под ней я должен был увидеть мозг, но вместо него могу разглядеть лишь кровавую массу. Это кровяной сгусток, и он огромный.

Анестезиолог уже отчаянно кричит во весь голос. Однако я слушаю не его. Я не обращаю внимание на ворчание измотанных санитаров. На самом деле мое внимание привлек вовсе не звук, а его отсутствие. Мне уже мерещится или кардиомонитор внезапно замолчал?

Анестезиолог тоже это замечает.

– Ну же, давай!

Мы все знаем, что должно случиться дальше, но ожидание просто убивает.

Наконец это происходит. Сначала едва слышно. Бип. Бип.

Затем уверенней. БИП. БИП. БИП. БИП.

Я расплываюсь в улыбке – я не могу ее сдержать. Удаления участка черепа оказалось достаточно, чтобы ослабить давление на мозг. Связь с сердцем и легкими восстановлена, и мои коллеги берутся за дело.

Состояние пациента стабилизируется, правда, моя работа на этом не закончена. Мне нужно отсосать кровь и удалить поврежденные ткани мозга, которым больше не суждено заработать. Закончив, я закрываю обратно череп и как можно аккуратнее возвращаю на место кожу. У нас получилось. Мы сделали невозможное. Мы вернули парня с того света. Вмешались в естественный ход вещей и превратили труп обратно в пациента. Закончив зашивать ему голову, я снова улыбаюсь. Я понимаю, что именно этим и хотел всегда заниматься.

Обычная субботняя ночь в Глазго…

Мы никогда не перестаем учиться. Младшие врачи практически не вылезают из операционной, так как работают сразу на нескольких старших врачей. Едва закончив с одним пациентом, они отправляются оперировать следующего. Вот почему за шесть лет из человека, толком не умеющего держать в руках скальпель, они становятся консультантами. Во всяком случае, об этом все мечтают. Это очень интенсивный процесс. Я проработал два года в Илинге и Уимблдоне в качестве хирурга-ординатора. Я проводил все больше и больше операций под все меньшим надзором, и мое удовлетворение собственной работой постоянно росло. Это были операции из разных областей хирургии, однако все они помогали мне оттачивать навык.

Целью было достичь уровня ординатора нейрохирургии. Как по мне, именно они заведуют больницей. Ординаторы постоянно находятся рядом с пациентами. Они живут в отделении. Они знают все о каждом поступившем пациенте. Некоторые консультанты полностью полагаются на составленные ими записи, когда оценивают состояние больных. Другие тоже общаются с пациентами и их родными, но, как я уже знал из своего личного опыта, все эти сантименты были совершенно необязательны для важных шишек со скальпелями. Вот почему ординаторы играют такую важную роль. Я не мог дождаться, чтобы стать одним из них.

Из-за огромной конкуренции я шел туда, где была работа. У меня не было степени PhD^[23], что ставило меня в невыгодное положение при попытке трудоустройства. Я подал девятнадцать заявлений, и ни одного собеседования назначено не было.

Я уже настолько потерял веру в свои шансы, что начал задумываться о других вариантах, таких как переучиться на адвоката. Мне не хотелось оказаться озлобленным врачом, занимающимся ненавистной работой.

Кроме того, я любил поспорить. Это сильно помогло мне в последующие годы, однако об этом позже.

Затем в Глазго открылась вакансия ординатора нейрохирургии, я подал заявление, и меня пригласили пообщаться. В личной беседе я мог наконец объяснить, почему не взял три года на проведение исследовательской работы. Я не знал, какой узкой специальности посвятить свою карьеру, так что мне пришлось бы заниматься тем, что мне велела бы профессура. Меня же это не интересовало – я хотел лечить пациентов. Мне хотелось резать, помогать больным поправляться, как я это делал годы назад в Лондоне, будучи еще студентом. Они поняли мои взгляды, и в итоге, когда я уже было исчерпал все варианты, я получил работу. Я продал свою лондонскую квартиру и переехал сюда на следующие пять лет.

Я с удивлением открыл для себя, насколько это потрясающий город. Бары, рестораны, клубы и умеющие веселиться жители. Здесь было здорово, а ребята с работы оказались просто невероятными. Мы были настоящей семьей, от начала и до конца. Вместе с тем я также осознал, что порой населением Глазго движут и куда более негативные эмоции.

Если вы не в курсе спортивной истории Глазго, то в городе есть два футбольных клуба, которые сражаются между собой за превосходство. И когда я говорю «сражаются», то имею в виду буквальный смысл слова. Как и во многих других местах мира, в центре этого разделения лежит религия. Футбольный клуб «Рэйнджерс» исторически был связан с протестантской верой, в то время как болельщики «Селтика» преимущественно католики. Это не должно иметь никакого значения. Суть веры – в любви и положительном настрое. Футбол же нужен, чтобы отвлечься от серых будней и поддерживать форму – к сожалению, во втором по величине городе Шотландии многие этого не понимают.

Каждый раз, когда играют между собой эти две команды, полиция работает сверхурочно. Стычки между фанатами происходят постоянно. По сути, одно неверное слово может закончиться кровавой баней. Да даже машина неподходящего цвета, как бы это глупо ни звучало, способна привести к большим неприятностям.

В свой первый день в Глазго я прибыл на работу, окрыленный весной. Первая смена прошла прекрасно. Я задержался в больнице допоздна, и так вышло, что спускался на парковку вместе с одним из старших ординаторов. Мы все еще болтали, когда я остановился у своей старой доброй синей «Хонды».

– Это твоя? – спросил он.

– Ага. Это, конечно, не «Астон-Мартин», однако она довозит меня из точки А в точку Б.

– Если не будешь осторожным, она доведет тебя до приемного покоя.

– О чем ты вообще?

– Серьезно? Она синяя. Это цвет «Рэйнджерс». Примерно полгорода захотят ее разгромить.

– Не говори глупостей. У меня и футболка голубая. Я что, из-за нее тоже в опасности?

– Зависит от того, куда ты пойдешь.

Разумеется, это было преувеличением, хотя и не таким уж далеким от реальности, как вы могли бы подумать. Наглядным тому примером был юноша, которого мы вернули с того света на операционном столе. Он подвергся нападению, оказавшись в футболке не той команды не в той части города. Конечно, это нелепо, но некоторые не могут чувствовать себя в безопасности даже у себя дома.

В Глазго немало доходных домов^[24], а кондиционеров, из-за по большей части прохладной погоды, – совсем мало. Одним жарким летним воскресеньем кучка болельщиков смотрела по телевизору футбольный матч с участием двух главных команд Глазго с открытой входной дверью. Когда игра закончилась – не в пользу их команды, – один из них мельком увидел на лестничном пролете вражеские цвета.

– Хватайте его! – крикнул он и ринулся из квартиры. Его приятели поспешили следом. На лестнице они увидели парня в полосатой футболке их кровного врага, и они, будучи отморозками, дружно на него набросились. Один из них забежал обратно в квартиру и вернулся с молотком, битами и клюшкой для гольфа. Они отделали бедолагу по полной, и все из-за того, что на нем было надето.

Когда я увидел пострадавшего парня, его лицо представляло собой месиво. Компьютерная томография показала обширную травму мозга, а также подсказала ее вероятную причину. Я разглядел отдельные вмятины на черепе, отчетливо напоминавшие следы от молотка, и как минимум одна из них была оставлена клюшкой номер пять.

– Оружие труса, – сказала моя начальница. – Эта шантрапа часто таскает с собой клюшки для гольфа в качестве оружия, так как, если их остановит полиция, они всегда могут сказать, что направляются на тренировочную гольф-площадку.

Он был практически мертв еще до операции, но мы должны были попытаться, поскольку он был очень молод. Жизни всех людей одинаково важны, а его жизнь была еще вся впереди. К тому же то, как он умер… всего этого можно было избежать.

Семья парня ожидала в комнате рядом с операционной. Моя начальница заметила, как я мнусь возле двери. Она видела, как я переживаю, – это был мой первый пациент, скончавшийся из-за цвета своей футболки. У меня это попросту не укладывалось в голове.

– Если хочешь, я сама им скажу, – предложила она. – Никто тебя не осудит.

– Я себя осужу, – ответил я. – Я хочу это сделать.

За дверью ждали люди, чей сын, дядя или брат умер столь бессмысленной смертью. Будучи руководившим операцией хирургом, я чувствовал себя обязанным лично им все рассказать.

Я долго и упорно думал о том, что скажу. В подобных случаях нужно быть готовым к тому, что родственники могут на тебя ополчиться: «Почему вы его не спасли?» Такое бывает, и их сложно в этом винить. Как оказалось, однако, слова были ни к чему. Как только я зашел в комнату, его мать разрыдалась. Она поняла все по моему лицу.