Дженнифер Вайнер
Хороши в постели

И потеряла его навсегда. И Брюса, и его родителей – то, что мне в нем, помимо остального, нравилось больше всего. Эдакие идеальные Джун и Уорд ^[2], если бы те были евреями и жили в Нью-Джерси в девяностые. Отец Брюса, с вечными бакенбардами и такими же добрыми, как у Брюса, глазами, работал дерматологом. Он души не чаял в своей семье. Не знаю, как еще описать это – или то, насколько это меня поражало. По сравнению с моим папашей Бернард Губерман казался пришельцем с Марса. «Он и правда любит своего ребенка! – изумлялась я. – Он и правда хочет проводить с ним время! Он помнит подробности жизни Брюса!» То, что и я нравилась Бернарду Губерману, вероятно, связано не с моей личностью, а с тем, что я: а) еврейка, то есть потенциальная сноха; б) хорошо трудоустроена, а значит, по идее, не мечу в брак по расчету и в) источник счастья для его сына. Но меня не волновали причины его хорошего отношения ко мне. Я просто купалась в его доброте при каждой удобной возможности.

Мать Брюса, Одри, была малость жутковатой, с ухоженными ногтями, каждый раз выкрашенными в такой цвет, о котором напишут в следующем номере «Вог», и идеальной укладкой. В ее доме, с семью ванными комнатами, полном стекла и белоснежных ковров, покрывающих пол от стены до стены, царила безукоризненная чистота. Вся-из-себя Одри, так я называла ее в разговорах с друзьями. Но стоит только копнуть глубже маникюров, и Одри тоже оказалась неплохой. Она выучилась на преподавателя, но к моменту нашего знакомства дни заработка на кусок хлеба для нее уже были в далеком прошлом, теперь она стала женой, матерью и активисткой – постоянным членом родительского комитета, вожатой младшей дружины скаутов, президентом женской сионистской организации «Хадасса», человеком, на которого всегда можно положиться, если нужно организовать ежегодную благотворительную раздачу продуктов в синагоге или зимний бал для сестер.

Недостаток подобных родителей, как мне думалось, в том, что они убивают в ребенке честолюбие. С моими разведенными родителями и учебным кредитом мне приходилось всеми силами выцарапывать подъем на очередную ступеньку социальной лестницы, очередную работу, очередное задание на фрилансе, лишь бы получить больше денег, больше славы, насколько вообще можно о ней говорить, когда твое дело – рассказывать истории других людей. Когда я начинала в крошечной газетенке бог знает где и писала репортажи об автомобильных авариях и заседаниях комиссий по канализации, я спала и видела, как перебираюсь в более крупное издание, а когда мне это наконец удалось, я уже через каких-то две недели думала, куда двигаться дальше.

Брюс же преспокойно плыл по течению: занимался диссертацией, тут проводил пару-другую у студентов, там что-нибудь писал на заказ, в общем, зарабатывал в два раза меньше меня, а за страховку автомобиля (и сам автомобиль, если уж на то пошло) платили родители, они же «помогали» с арендой квартиры, а еще спонсировали его житие, выдавая по сто баксов при каждой встрече. Туда же шли фантастически щедрые чеки на день рождения, Хануку, а иногда и просто так. «Сбавь обороты, – говаривал он мне, когда я ранним утром вылезала из постели, чтобы поработать над статьей или съездить в офис в субботу, разослать запросы нью-йоркским редакторам. – Тебе нужно больше наслаждаться жизнью, Кэнни».

Мне иногда казалось, что ему нравится воображать себя эдаким героем из песни раннего Спрингстина – безудержным, страстным девятнадцатилетним романтиком, который бросает вызов миру в целом и отцу в частности, ищет ту самую, единственную, что его спасет. Вот только проблемка: родители Брюса не давали повода взбунтоваться: ни тебе тяжелой, отупляющей работы на фабрике, ни категоричного, жесткого давления отцовского авторитета, и уж точно никто не держал его в бедности. А песня Спрингстина длилась всего три минуты – включая главный мотив, припев и громогласную гитарную кульминацию, – и в ней не было ни слова о грязной посуде, нестираном белье, неубранной постели, о тысяче мелочей, в которых выражаются доброжелательность и забота, ради которых, собственно, и стоит поддерживать взаимоотношения. Мой Брюс предпочитал дрейфовать по жизни, неспешно почитывать воскресную газету, покуривать первоклассную травку, мечтать о публикациях в крупных изданиях и более существенных заказах, не то чтобы сильно стараясь их получить. Однажды, еще на заре наших отношений, он отправил вырезки своих публикаций в «Икзэминер» и получил краткое «попробуйте лет через пять». Брюс забросил письмо в коробку из-под обуви, больше мы его не обсуждали.

Но он был счастлив. «В голове голяк, и мне плевать», – пел он мне, цитируя группу «Грейтфул Дэд», а я вымучивала улыбку, думая, что в моей-то голове голяка не случается, а если бы оный и образовался, то мне уж точно не было бы плевать.

И к чему привела вся моя суета, размышляла я, прихлебывая свою алкогольную жижу прямо из миски. Какая разница? Он-то меня больше не любит.

Я проснулась после полуночи, напускав слюни на диван. В голове глухо бухало. Потом я сообразила, что это кто-то бухает в дверь.

– Кэнни?

Я села, не сразу сообразив, где у меня руки-ноги.

– Кэнни, открывай сейчас же. Я волнуюсь.

Мать. Господи боже, нет.

– Кэнни!

Я свернулась калачиком на диване, вспоминая, что она звонила утром, миллион лет назад, и сказала, что вечером приедет в город на «Гей бинго», а потом они с Таней заскочат ко мне в гости. Я поднялась и как можно тише щелкнула выключателем лампы, чтобы погасить свет, – получилось, правда, не очень тихо, поскольку в процессе я ее сбила. Нифкин взвыл и, запрыгнув на кресло, укоризненно на меня уставился. Мать снова забарабанила в дверь.

– Кэнни!

– Уходи, – слабым голосом отозвалась я. – Я… голая.

– А вот и нет! Ты в своем комбезе и хлещешь текилу под «Звуки музыки».

Чистая правда. Ну, что тут сказать? Я люблю мюзиклы. Особенно «Звуки музыки» – в частности, сцену, где Мария во время грозы устраивает на своей постели оставшийся без матери выводок детей фон Траппа и поет «Мои любимые вещи». И все это так уютно, так безопасно… как бывало в моей семье – нечасто и очень давно.

Из-за двери донесся приглушенный разговор – голос моей матери и еще один, пониже, будто дым от «Мальборо» сочащийся сквозь щебень. Таня. Героиня руки в гипсе и крабовой ноги.

– Кэнни, открывай!

Силком сдвинув себя с места, я потащилась в ванную. Зажгла свет и уставилась на отражение, оценивая ситуацию и свой видок. Зареванное лицо – есть. Светло-каштановые с медными прядями волосы, подстриженные под каре и заправленные за уши, – тоже в наличии. Отсутствие макияжа. Намек на… ладно уж, наличие второго подбородка. Полные щеки, круглые, покатые плечи, грудь размера DD, толстые пальцы, мощные бедра, здоровый зад, крепкие мышцы ног, скрытые трепещущим слоем жира. Глаза совсем крошечные, словно пытаются спрятаться в складках лица, и в них как будто читаются голод и отчаяние. Глаза цвета океана в бухте Менемша на острове Мартас-Винъярд, красивая виноградная зелень. «Такое милое личико», – говаривала моя бабушка, обхватывая мой подбородок ладонью, а потом качала головой, не считая нужным заканчивать мысль.

И вот она я. Двадцать восемь лет, тридцатник уже на горизонте. Пьяная. Толстая. Одинокая. Нелюбимая. И что хуже всего – воплощенное клише, Элли Макбил и Бриджит Джонс в одном флаконе, и столько в сумме я, наверное, как раз и весила. Да еще и две лесбиянки в дверь долбят. Лучший выход, решила я, залезть в шкаф и прикинуться мертвой.

– У меня есть ключ, – пригрозила мать.

Я отняла у Нифкина миску с текилой и проорала:

– Минутку!

Подняла упавшую лампу, приоткрыла дверь. С той стороны на меня уставились мать и Таня, в одинаковых мужских толстовках с капюшонами и одинаково встревоженные.

– Слушайте, – произнесла я. – У меня все в порядке. Просто хочу спать, пойду ложиться. Поговорим утром.

– Слушай, мы видели статью в «Мокси», – сказала мать. – Люси принесла журнал.

«Спасибо, Люси», – подумала я.

– У меня все в порядке, – повторила я. – В порядке, в порядке, в порядке.

Мать, стиснув штамп для бинго, ответила скептическим взглядом. На лице Тани, как всегда, читалось, что она хочет покурить, и выпить, и чтобы я и мои брат с сестрой никогда не рождались, тогда наша мать принадлежала бы ей одной и они смогли бы перебраться в лесбийскую коммуну в Нортгемптон.

– Ты позвонишь мне завтра? – спросила мать.

– Позвоню, – пообещала я и заперла дверь.

Постель показалась мне оазисом среди пустыни, песчаной косой среди бушующего моря. Ринувшись к ней, я рухнула на спину, раскинула руки и ноги, словно морская звезда пятьдесят четвертого размера, прибитая к одеялу. Я любила свою постель: симпатичное голубое пуховое одеяло, мягкие розовые простыни, гору подушек в ярких наволочках – пурпурной, оранжевой, светло-желтой, кремовой. Любила подзор от Лауры Эшли и красное шерстяное одеяло, под которым я спала еще в детстве. Кровать, думала я, это единственное, что сейчас по душе. Нифкин запрыгнул ко мне и устроился рядом, а я все пялилась в потолок, который очень уж опасно кружился.

Зря я сказала Брюсу, что хочу перерыв в отношениях. Зря вообще с ним познакомилась. Зря не сбежала без оглядки той ночью, заслышав шаги.

Зря стала журналистом. Пекла бы себе кексы в кондитерской, где всей работы – разбивай яйца, отмеряй муку и отсчитывай сдачу, и никто бы меня не оскорблял, потому что там мои габариты уместны. Каждая дряблая складка и бугорок целлюлита служили бы доказательством высочайшего качества моей выпечки.

Поменяться бы местами с парнем, который в обеденный час ходил по Пайн-стрит, нацепив двухсторонний рекламный щит с надписью «СВЕЖИЕ СУШИ», и раздавал купоны на скидку в «Мир васаби». Стать бы безликой, невидимой. А может, даже мертвой.

Я представила, как укладываюсь в ванну, приклеив записку к зеркалу, и подношу к запястью лезвие. Потом – как Нифкин недоумевающе скулит, скребет когтями бортик, не понимая, почему я не встаю. Как мать, которой придется перебирать мои вещи, найдет немного потрепанный экземпляр эротического журнала «Лучшее от Пентхаус Леттерз» и вдобавок наручники с розовым мехом, которые Брюс подарил мне на День святого Валентина. И наконец – как санитары «Скорой» намучаются со спуском моего мокрого мертвого тела по трем лестничным пролетам. «У нас тут сегодня та еще туша», – скажет один санитар.

Ладно. Самоубийство отпадает, подумала я, заворачиваясь в одеяло и подкладывая под голову оранжевую подушку. Кондитерская и рекламный щит, пусть и соблазнительные, – пожалуй, тоже вряд ли мне светят. Я не могла представить, как о подобном можно написать на страницах журнала о выпускниках. Выпускница Принстона, если уж и сворачивала с кратчайшего пути к успеху, то становилась владелицей кондитерской, которую затем превращала в целую процветающую сеть, а сеть – в открытое акционерное общество, и зарабатывала миллионы. Да и кондитерская была бы просто развлечением на несколько лет, чтобы не сидеть сложа руки, пока подрастают дети, которые неизменно тоже появятся на страницах этого журнала о выпускниках в черно-оранжевых одежках с надписью «Поступаем в 2012!» на не по годам развитых груденках, сплошное ути-пути.

Чего я хочу, думала я, вжимаясь лицом в подушку, так это снова стать маленькой. Лежать на кровати в доме, где выросла, под узорчатым коричнево-красным одеялом, читать книжку, хотя уже давным-давно должна спать, слышать, как открывается дверь и в комнату входит отец, чувствовать, как он молча стоит надо мной, ощущать его любовь и гордость за меня, словно нечто осязаемое, обволакивающее, подобное теплым водам. Я хотела, чтобы он положил руку мне на макушку, как делал тогда, услышать в его голосе улыбку, когда он говорил: «Все читаешь, Кэнни?» Быть маленькой и любимой. И худенькой. Вот чего мне хотелось.

Я перекатилась, на ощупь схватила с ночного столика ручку и лист бумаги.

«Похудеть», – написала я, а потом задумалась.

Добавила: «Найти нового парня».

«Продать сценарий».

«Купить большой дом с садом и огороженным двором».

«Найти матери девушку поприличнее».

После пункта «Сделать и поддерживать модную стрижку» я успела подумать еще о «Заставить Брюса пожалеть» и наконец заснула.

Хороша в постели. Ха! Наглости ему не занимать, раз взялся за колонку о сексе, когда людей, с которыми он им занимался, раз, два и обчелся и до встречи со мной он толком ничего не умел.

Когда мы только замутили с Брюсом, на моем счету уже было четыре сексуальных партнера: с тремя – длительные отношения, с одним – глупые шуры-муры на первом курсе; еще с полудюжиной я от души пошалила. Я, может, девушка и крупная, но с тринадцати лет читаю «Космополитен» и умею обращаться с разными штучками. Никто, во всяком случае, не жаловался.

То есть мне опыта хватало. А Брюсу… нет. В старшей школе его несколько раз жестоко отшили, тогда он страдал от проблем с кожей и еще не обнаружил, что травка и собранные в хвост волосы гарантированно привлекают определенный тип девушек.

Когда Брюс явился ко мне той ночью, со спальником, в клетчатой рубашке, он уже не был девственником, но еще никогда не имел серьезных отношений и уж точно никогда не влюблялся. Так что он искал свою прекрасную леди, а я, пусть и не прочь случайно повстречать Того Самого, в основном искала… ну, скажем, чувственности, внимания. Ладно, скажем прямо: секса.

Мы начали на диване, сидя бок о бок. Я взяла Брюса за руку – та оказалась ледяной и влажной. А когда я ненавязчиво обняла его за плечи, прижалась бедром к его бедру, то ощутила, что он дрожит. Меня это тронуло. Я хотела быть с ним нежной, я хотела быть ласковой. Обхватив его руки своими, я потянула его с дивана.

– Пойдем на постель, – сказала я.

Ладонь в ладони, мы прошли в мою спальню, и Брюс лег на спину, его широко распахнутые глаза блестели в темноте. Он слегка смахивал на пациента в кресле дантиста. Я приподнялась на локте, и кончики моих прядей мягко скользнули по его щеке. Когда я поцеловала его шею, он охнул, будто я его обожгла, а когда влезла одной рукой под рубашку и легонько потянула за волоски на груди, он выдохнул: «Ах, Кэнни» таким нежным голосом, какого я еще не слышала.

А вот его поцелуи оказались ужасными, слюнявыми, неуклюжие губы и язык вечно как будто куда-то исчезали при встрече с моими, так что мне оставалось выбирать между зубами и усами. Да и руки были неловкими, скованными.

– Лежи смирно, – шепнула я.

– Прости, – подавленный, шепнул он в ответ. – Я все делаю не так, да?

– Тш-ш, – выдохнула я, вновь касаясь его шеи губами, в чувствительном месте, где заканчивалась борода.

Скользнула рукой по его груди, невесомо накрыла промежность. Черта с два. Вжалась грудью в его бок, поцеловала лоб, веки, кончик носа, попыталась снова. Все еще ноль реакции. А вот это любопытно. Я решила показать ему фокус, научить, как порадовать меня, даже если не встало. Он жутко меня заводил, этот высокий парень с конским хвостом и таким выражением лица, будто я собиралась пытать его током, а не… вот это все. Я обхватила его ногу своими, направила его руку мне в трусики. Наши взгляды встретились, и он улыбнулся, ощутив, насколько там мокро. Я направила его пальцы куда нужно, накрывая его руку своей, надавливала, показывая, что делать, и принялась ерзать, давая ему ощутить мой пот, тяжелое дыхание и стон, когда я кончила. Потом снова ткнулась лицом в его шею, нашла губами ухо: «Спасибо тебе», – шепнула я, чувствуя вкус соли. Тоже пот? А может, слезы? Было темно, и я не стала поднимать голову и смотреть.

Так мы и заснули: я – в одной футболке и трусиках, обнимая Брюса, а он – все еще в расстегнутой лишь наполовину рубашке, трениках, трусах и носках. И когда в окна просочился солнечный свет, когда мы открыли глаза и взглянули друг на друга, нам показалось, будто мы провели вместе не одну ночь, а гораздо больше. Словно мы никогда и не были незнакомцами.

– Доброе утро, – прошептала я.

– Ты прекрасна, – произнес Брюс.

Я решила, что могла бы и привыкнуть слышать такое по пробуждении. Брюс решил, что влюбился. Мы стали парой на следующие три года и вместе многому научились. Со временем Брюс поведал мне все: что у него совсем мало опыта, что он всегда либо пьян, либо обкурен и вечно ужасно стесняется, что на первом курсе колледжа несколько раз получил от ворот поворот и смиренно решил запастись терпением. «Я знал, что однажды встречу ту самую», – сказал он, улыбаясь, прижимая меня к груди. Мы все выяснили: что нравилось ему, что нравилось мне, что нравилось нам обоим. Что-то было незамысловатым. Что-то – настолько непристойным, что насторожились бы даже авторы из «Мокси», которые вели постоянные рубрики о новых «пламенных секретиках секса».

Но что меня раздражало, что глодало мне сердце, пока я ворочалась с боку на бок с сушняком в холодном поту после возлияний текилы, было название колонки. «Хороши в постели». Да куда там. Сам-то по себе Брюс не половой гигант, не пододеяльный вундеркинд… все дело в том, что мы когда-то друг друга любили. И хороши в постели мы были вдвоем.

2

Утром в субботу меня разбудил телефон. Три звонка и тишина. Пауза секунд в десять, опять три звонка и тишина. Мать – не любитель автоответчиков, так что обычно, если она либо знала, либо предполагала, что я дома, то попросту названивала, пока ей не ответят. Сопротивление бесполезно.

– Это возмутительно, – буркнула я вместо «алло».

– Это твоя мать, вообще-то, – отозвалась та.

– Я в шоке. Перезвони позже, а? Пожалуйста. Еще так рано. Я очень устала.

– Ой, да хорош ныть, – оборвала меня мать. – У тебя просто похмелье. Заезжай за мной через час. Поедем на кулинарный мастер-класс в Рединг-Терминал.

– Нет, – заявила я. – Исключено.

Однако, произнося эти слова, я понимала, что могу возмущаться, и стенать, и придумывать семнадцать совершенно разных отговорок, а к полудню все равно буду сидеть в Рединг-Терминале и, умирая от стыда, слушать матушкин громкий и детальный критический разбор выбора блюд бедолаги-повара и его навыков.

– Попей водички. Прими аспирин, – сказала она. – Увидимся через час.

– Ма, ну пожалуйста…

– Я полагаю, ты прочла статью Брюса. – Мать не то чтобы умела плавно переходить с одной темы на другую.

– Ага, – подтвердила я, без лишних вопросов понимая, что мать тоже ее прочитала. На «Мокси» подписана моя сестра Люси, жадно поглощающая все материалы, так или иначе связанные с женственностью, так что экземпляр доставили прямиком к нам домой. А после вчерашней попытки вынести мне дверь – к гадалке не ходи, сразу ясно, что сестричка показала статью матери… или это был сам Брюс. От одной мысли о таком разговоре («Я звоню вам сообщить, что у меня в этом месяце вышла статья, и Кэнни, думаю, расстроится…») мне захотелось спрятаться под кровать. Если б я, конечно, могла туда поместиться. Я не хотела ходить по миру, где «Мокси» продается в магазинах и лежит в почтовых ящиках. Стыд обжигал, будто у меня на лбу красовалась огромная алая буква К., будто все вокруг знали, что я – та самая девушка из «Хороши в постели», и что я толстая, и что я бросила парня, который пытался меня понять и любить.

– Ну, я понимаю, что ты расстроена…

– Да я не расстроена! – рявкнула я. – Я в норме.

– О… – Мать явно ожидала от меня иного ответа. – Мне подумалось, что он поступил довольно паршиво.

– Он сам по себе паршивый.

– Он таким не был. Поэтому и удивительно.

Я тяжело откинулась на подушки. Голова ныла.

– Мы что, теперь будем спорить о его паршивости?

– Может, попозже, – произнесла мать. – До скорого.

В округе, где я выросла, есть два типа домов. Там, где родители остались в браке, и там, где нет.

Глянешь мельком – и те и другие выглядят одинаково. Разросшиеся, с четырьмя-пятью спальнями особняки в колониальном стиле, стоящие на приличном расстоянии от улицы без тротуаров, каждый на участке в акр. Большая часть выкрашена в сдержанные цвета с более яркими элементами, например, серый дом с синими ставнями или светло-бежевый с красной дверью. К большинству ведет длинная гравиевая дорожка, у многих на заднем дворе есть бассейны.

Но как присмотришься (или, что даже лучше, поживешь там немного), так начинаешь замечать разницу.

Жилища разведенок – те, у которых больше не останавливается грузовик газонокосильщика, мимо которых проезжает снегоуборка, не расчищая с утра после снегопада подъездную дорожку. Понаблюдаешь и увидишь вереницу хмурых подростков, а то и хозяйку дома, которая выходит сгрести листья, подстричь газон, перелопатить снег, подровнять кусты своими руками. Это дома, где мамина «Камри», или «Аккорд», или мини-вэн не меняется каждый год, а просто стареет, а второй автомобиль, если он вообще есть, – скорее всего, сменившая четырех владельцев развалина, купленная по объявлению в «Икзэминере», а не почтенная, «голая», но все-таки новенькая «Хонда Сивик» или, если мальчонке или девчонке очень уж повезет, папашина спортивная тачка, которую он приобрел во время кризиса среднего возраста и забросил.

Ни тебе модного ландшафтного дизайна, ни многолюдных вечеринок у бассейна летом, ни строительных бригад, что поднимают шум в семь утра, пристраивая новый кабинет или расширяя хозяйскую спальню. Покраску затевают раз в четыре-пять лет, а не в два-три года, и к тому времени дом стоит уже более чем облупленный.

Однако лучше всего эти дома видно субботним утром, когда начинается то, что мы с друзьями окрестили парадом папаш. Каждую субботу примерно в десять или одиннадцать утра подъездные дороги нашей улицы – и соседних тоже – заполнялись автомобилями мужчин, которые раньше жили в этих больших домах с четырьмя-пятью спальнями. Один за другим они выходили из авто, тащились к дому, где когда-то спали, звонили в дверь и забирали детей на выходные. Эти дни, как рассказывали друзья, обычно полны всевозможных излишеств: походы по магазинам и торговым центрам, зоопарк, цирк, обед в кафе, ужин в ресторане, кино перед ним и после. Все что угодно, лишь бы потратить время, забить чем-то бессмысленные минуты между ребенком и родителем, которым вдруг оказалось почти что нечего друг другу сказать, когда иссякает либо обмен любезностями (если развод был по обоюдному согласию), либо плевки ядом (в спорных случаях, когда родители перетряхивали все измены и недостатки друг друга перед судьей, – а значит, и перед охочей до сплетен общественностью, и в итоге перед собственными детьми).

Порядок, прекрасно известный всем моим друзьям. У нас с братом и сестрой был подобный опыт несколько раз, когда родители еще только расстались, а папаша еще не объявил, что желает быть нам не отцом, а скорее дядюшкой и что наши еженедельные встречи в его концепцию больше не вписываются. Ночь с субботы на воскресенье полагалось проводить на раскладной кровати в квартире родителя на другом конце города – маленькой и пыльной, забитой дорогой стереоаппаратурой и новейшими моделями теликов, обставленной кучей детских фотографий – или с их полным отсутствием. У нашего папаши мы с Люси делили раскладной диван с тонюсеньким матрасом, жестким каркасом и пружинами, которые все время впивались в тело, а Джош ложился в спальнике на полу рядом. Питание – исключительно вне дома. Редкий новоиспеченный одинокий папаша умел готовить или же имел желание овладеть этим навыком. Большинство, как выяснилось, просто ждали появления новой жены или девушки, которая и будет забивать ему холодильник, и каждый вечер сооружать ужин.

А утром воскресенья, когда наступала пора идти в церковь или еврейскую школу, парад повторялся, но как бы наоборот: машины все так же подъезжали, но из них выгружались дети, которые торопились к дому, стараясь хотя бы не бежать или не выказывать слишком уж явного облегчения, а отцы уезжали, стараясь убраться оттуда не слишком уж быстро, напоминая себе, что все это мероприятие должно быть удовольствием, а не обязаловкой. Отцы приезжали год, два, три, четыре. Потом исчезали – чаще всего снова женились или просто перебирались в другие края.

Все, по правде говоря, было не так плохо – в сравнении со странами третьего мира или Аппалачами. Никто не страдал от физической боли, не знал настоящего голода. Да, уровень жизни резко ухудшался, но пригород Филадельфии все равно чертовски приятнее большей части планеты или нашей страны. Да, наши автомобили старели, каникулы проходили с куда меньшим размахом, а бассейны во дворе уже не сверкали чистотой, но зато они были, как и крыша над головой.

А матери и дети учились опираться друг на друга. Развод учил нас справляться со всем, будь то стесненное материальное положение или ситуация, когда вожатая герлскаутов спрашивает, что бы мы хотели видеть на банкете для отцов и дочерей (наиболее предпочтительный ответ – «отца, хоть какого-то»). Мы с подругами научились быть легкомысленными и жесткими, эдаким отрядом юных циников – и все это еще до того, как нам стукнуло шестнадцать.

Мне, впрочем, всегда хотелось знать, что испытывают отцы, уезжая прочь от дома, в который они когда-то возвращались каждый вечер, да и обращают ли они по-настоящему внимание на эти дома, замечают ли, как с их уходом все ветшает и облупливается. Этим же вопросом я задалась вновь, припарковавшись у дома, где выросла. Выглядел он еще задрипанней, чем обычно. Ни мать, ни ее кошмарная спутница жизни Таня не особо жаловали работу во дворе, так что газон был усыпан заносами жухлых бурых листьев. Гравий на подъездной дороге истончился, как волосы, зачесанные на покрытую пигментными пятнами лысину старика. За маленьким сараем для инвентаря тускло блеснул металл. В сарае мы держали велосипеды. А Таня навела там «порядок»: выволокла все старые велики, от трехколесных до забытых десятискоростных, и бросила ржаветь снаружи. «Считайте это произведением искусства», – призывала мать, когда Джош жаловался, что эта велосвалка делает нас похожими на какую-то бедноту. Интересно, проезжал ли вообще наш отец мимо, знал ли, как нынче живет наша мать, или его вполне устраивало, что трое его детей живут где-то там сами по себе, все уже взрослые и чужие.

Мать ждала на подъездной дорожке. Как и я, высокая и в теле (ПЫШНАЯ ДАМА, усмехнулся в моей голове голос Брюса). Но если я – песочные часы (крайне полные песочные часы), то мать похожа на яблоко – круглый торс на подтянутых, мускулистых ногах. Бывшая школьная звезда тенниса, баскетбола и хоккея на траве, нынешняя звезда «Двустволок» (ее верной лесбийской командой по софтболу), Энн Гольдблум-Шапиро сохранила и манеру держаться, и убеждения бывшего спортсмена, а потому искренне верила, что любую проблему можно решить и любую ситуацию можно улучшить отменной прогулкой быстрым шагом или парой-тройкой кружочков по бассейну.

Она носит короткую стрижку и не пытается закрашивать седину, предпочитает удобную одежду серого, бежевого и светло-розового тонов. Глаза у нее такие же зеленые, как и у меня, но не такие мелкие и встревоженные, а еще она много улыбается. Она из тех, к кому постоянно обращаются незнакомцы – спросить дорогу, совет, честный ответ на вопрос: не кажется ли зад интересующейся персоны в плавках, которые сия персона примеряет в магазине сниженных цен, больше, чем есть на самом деле.

Сегодня для нашего выхода в свет мать надела широкие светло-розовые спортивные брюки, синюю водолазку, одну из четырнадцати пар кроссовок (каждая для своего вида деятельности) и ветровку, украшенную треугольным радужным значком. Никакого макияжа – мать никогда им не баловалась, – волосы как обычно торчат во все стороны без укладки. Усаживаясь в машину, мать сияла. Для нее бесплатные кулинарные мастер-классы на самом главном рынке Филадельфии тире месте для встреч были лучше любого стендап-шоу. О том, что участие зрителей в них не предусмотрено, никто ей сообщить не удосужился.

– Тонко, – кивнула я на значок.

– Нравится? – спросила мать, совершенно не замечая сарказма. – Мы с Таней купили их в Нью-Хоупе на прошлых выходных.

– А мне прихватили?

– Нет, – не клюнула на приманку мать. – Тебе взяли кое-что другое.

Она вручила мне маленький прямоугольник, завернутый в фиолетовую бумагу. Стоя на светофоре, я глянула, что там внутри, и обнаружила магнит с мультяшной на всю голову кудрявой девчонкой в очках. «Я не лесби, а вот мама – да» – гласила надпись. Идеально.

Я покрутила настройки радио и промолчала все полчаса до города. Мать тихонько сидела рядом, очевидно ожидая, когда же я заговорю о последнем опусе Брюса. В Рединг-Терминале, между овощным прилавком и холодильником со свежей рыбой, я наконец сдалась.

– «Хороши в постели», – фыркнула я. – Ха!

Мать бросила на меня косой взгляд.

– Как понимаю, сам он не особо был?

– Я не хочу это с тобой обсуждать, – буркнула я.

Мы пробрались мимо булочных, мимо тайской и мексиканской еды и нашли свободные места на мастер-классе. Шеф-повар – он же, как мне помнилось, три недели назад вел занятие по излюбленным блюдам южан – побледнел при виде моей матери.

Та пожала плечами в ответ на мое ворчание и уставилась на доску. Сегодняшний мастер-класс назывался «Классика американской кухни из пяти ингредиентов». Шеф принялся разглагольствовать. Один помощник, нескладный прыщавый подросток из Ресторанной школы, взялся шинковать капусту.

– Он оттяпает себе палец, – изрекла предсказание мать.

– Тш-ш! – одернула ее я; сидящие в первых рядах завсегдатаи мастер-классов, в основном пожилые люди, воспринимающие это действо слишком уж серьезно, одарили нас недовольными взглядами.

– Ну отрубит же, – не сдавалась мать. – Нож держит совсем неправильно. Так вот, возвращаясь к Брюсу…

– Я не хочу об этом говорить.

Шеф растопил на сковороде здоровенный кусок масла, затем добавил туда бекон. Моя мать ахнула так, будто на ее глазах только что кого-то обезглавили, и вскинула руку.

– А у этого рецепта есть более безопасная для сердца версия?

Шеф вздохнул и заговорил об оливковом масле. Мать снова переключилась на меня.

– Забудь Брюса. Ты достойна лучшего.

– Мама!

– Тш-ш! – зашипели гурманы из первых рядов.

Мать покачала головой:

– Глазам не верю.

– В смысле?

– Ты посмотри на эту сковородку. Она же мала.

И точно: начинающий шеф пытался втиснуть в неглубокую сковородку слишком уж много неаккуратно нашинкованной капусты. Мать снова подняла руку. Я дернула ее вниз.

– Просто забей.

– А чему он научится, если никто не будет указывать ему на ошибки? – возмутилась мать, с прищуром глядя на сцену.

– Именно, – согласилась женщина рядом с матерью.

– И если он собирается обвалять курицу в муке, – продолжила та, – сперва, мне кажется, все-таки следует натереть ее приправами.