Дженнифер Робсон
Письма из Лондона

– 5 –

Только к утру пятницы погода улучшилась достаточно, чтобы Руби и Мэри отправились в Брайтон. Серые небеса в этот день стали сапфирово-голубыми, на них остались лишь тонкие, как паутинка, перышки облаков, и Руби с одобрения Кача собрала необходимые вещи и на метро доехала до вокзала Виктория. Мистер Данливи дал ей историю Брайтона, почитать в дороге, а поскольку скорых поездов в это время дня не было, почти два часа в пути дали ей возможность познакомиться с городом и его историей.

Она купила билет, до отправления оставалось еще десять минут, а Мэри все не было, и Руби начала беспокоиться. Фотограф утром в офисе не появилась, но Ивлин сказала, что она сама или Кач позвонят ей домой. Руби прошла в самую середину билетного зала – огромного помещения размером с бейсбольную площадку, оглядела толпу в поисках коллеги и почти сразу ее увидела.

Мэри была женщиной невысокой и особой красотой не отличалась, если сравнивать с голливудской актрисой или светской дамой. Но в ее манере держаться присутствовало что-то, заставлявшее людей оглядываться на нее, что-то привлекающее внимание в уверенной посадке плеч, или, может быть, в спокойной, почти неколебимо бескомпромиссной манере, с какой она разглядывала идущих мимо людей. Словно каждый проходящий был потенциальным объектом ее съемки, а она, художник, стояла в стороне.

Руби знала, что в Нью-Йорке фотографы всегда носят с собой сумку, набитую всякой всячиной, но у Мэри была только камера в футляре, небрежно висевшем на плече. Может быть, она обзавелась какой-то новейшей камерой, которая не требовала ни дополнительных объективов, ни чего-нибудь другого.

– Привет, Мэри, – окликнула ее Руби, напоминая себе, что нервничать нечего. – Вы билет купили?

– Да, купила. Готовы?

– Готова, – ответила Руби.

Она подготовилась к давке в вагоне, к тому, что, может быть, придется стоять, пока они не проедут несколько первых пригородных станций, потому что Найджел наотрез отказался компенсировать их расходы на билеты стоимостью выше третьего класса. К ее удивлению, вагон, в который они сели, был практически пуст. Она уступила Мэри место по ходу поезда, а сама села напротив.

– Когда, вы говорите, мы прибываем? – спросила Мэри.

– Без четверти два.

– Ну, тогда я посплю. Устала сегодня немного.

За южные пригороды они выбирались, казалось, целую вечность. Сельская местность здесь, насколько она могла видеть со своего места, значительно отличалась от того, что она видела из окна поезда, добираясь до Лондона из Ливерпуля. Здесь как-то помягче, решила она, глядя на манящие холмы и спокойные долины, пронизанные серебристыми речушками. Особенно живописными казались ей деревни с их коттеджами и невысокими древними церквями; деревни были связаны между собой дорогами, огороженными зарослями кустарника, и эти извилистые дороги с их плавными поворотами не собирались оправдывать современных представлений о том, каким должно быть перемещение с места на место.

Мэри открыла глаза в то мгновение, когда поезд остановился в Брайтоне, и у Руби осталось чувство, что фотограф лишь имитировала сон, чтобы не разговаривать с ней. Они вместе направились в главный зал вокзала.

Нетрудно было догадаться, кто из десятка людей, ожидавших внутри, будет сегодня их проводником. Человек средних лет с аккуратно подстриженными усами, в комбинезоне, в каком нередко видели премьера, с нарукавной повязкой, на которой виднелась нашивка – крупные буквы ОМО. «Не хватает только защитного шлема и рупора», – подумала Руби.

– Вы – дамы из «Пикчер Уикли»? Меня зовут Берт Ренфру, я из Отряда местной обороны. Это формальность, но я должен увидеть ваши пресс-карты и удостоверения личности.

Он внимательно просмотрел их документы, хотя Руби из собственного опыта знала, что лишь немногие могут отличить хорошую подделку от настоящих. Он вернул им документы, ухмыльнувшись едва ли не сочувственно.

– В наши дни осторожность не помешает. Кстати, мисс Бьюканен, вам следовало иметь при себе противогаз.

За несколько дней в Лондоне Руби заметила, что почти никто не носит с собой противогазов, но она, будучи иностранкой, не хотела привлекать к себе излишнего внимания. Каждый раз, выходя из своего жилища, она заставляла себя вешать сумку с противогазом на плечо. Мэри, очевидно, не испытывала на этот счет подобных опасений. Она не стала отвечать на слова мистера Ренфру, а просто уставилась на него прямым немигающим взглядом, пока он, покраснев, не сделал шаг назад.

– Я… я прошу прощения, что у меня нет для вас машины. Просьба пришла в последнюю минуту, а мы… мы тут были сильно заняты.

Настал черед Руби выступить в роли миротворца.

– Я в этом нисколько не сомневаюсь, и мы ничуть не возражаем.

– До берега тут недалеко, – добавил он. – Всего с полмили или около того.

Она шла в ногу с мистером Ренфру, терпеливо отвечая на его вопросы о причинах ее приезда из Америки и о ее мнении об англичанах, английской еде и английской деревне. Вскоре они дошли до последнего квартала домов и оказались на берегу. Перед ними лежали просторы Английского канала, громадного и безграничного, тянущегося непрерывно до горизонта.

– Мне сказали, вы хотите посмотреть, как город защищает себя от высадки, – сказал мистер Ренфру. – Решение закрыть берега было нелегким, но необходимым. Отсюда до французского побережья, как вы видите, семьдесят миль к югу. Враг всего в семидесяти пяти милях.

Руби вынула блокнот и карандаш, начала делать стенографические записи.

– Сколько времени нужно, чтобы добраться до Франции через канал? Я имею в виду мирное время.

– Немного. Шесть часов, иногда меньше, если условия хорошие.

Они пересекли дорогу, остановились у ограждений перед крутым спуском к воде внизу, и мистер Ренфру обратил их внимание на предпринятые оборонительные меры.

– Мадейра-драйв – дорога внизу – закрыта, перегорожена колючей проволокой. Весь берег, конечно, заминирован, а с пристаней снята обрешетка – вы видите там пустоты. Даже это ограждение будет на следующей неделе усилено колючей проволокой.

– А эти бетонные сооружения? Похожие на детские кубики, только гораздо больше?

– Ааа, эти. Мы бы не хотели, чтобы вы описывали их в подробностях. Там в одних оборудованы пулеметные гнезда, другие – просто препятствия. Со временем они будут надлежащим образом закамуфлированы.

– Понятно, – сказала Руби, делая записи. – В любом случае текст и фотографии нужно утверждать в Министерстве информации, так что можете не беспокоиться на этот счет.

– Странно это видеть, – сказал мистер Ренфру. – Обычно в такой летний день на пляже полно людей. На Троицу тут и камушка на берегу не увидеть – столько там народа. А теперь… теперь спуск туда может стоить вам жизни.

– Это как-то влияет на город? Ведь здесь всегда было любимое место отдыха туристов, так, да?

– Это в прошлом. Пока большинство отелей закрыто. Никто не хочет оставаться здесь, так близко к берегу. Да еще когда сам берег выглядит как поле боя. Но мы должны сжать зубы и пережить это. Такая же ситуация и во всех других городах на Канале.

– Люди боятся вторжения?

Он пожал плечами, устремив взгляд на море:

– Думаю, не больше, чем все остальные. Я сплю спокойнее теперь, когда здесь стоят защитные сооружения.

– А чем вы занимались до ОМО? – спросила она.

– Работал клерком в муниципалитете. И сейчас продолжаю там работать – за местную оборону денег не платят. Вношу свой вклад, как и все остальные.

Пока они разговаривали, Мэри работала с камерой – ходила туда-сюда, то наводила камеру на пристань, то на изящные фасады приморских отелей. Хотя ее работа и спровоцировала несколько подозрительных взглядов прохожих, присутствие мистера Ренфру придавало их действиям официальный характер и снимало все возможные обвинения в шпионаже.

Они прошли вдоль берега еще несколько минут, поравнялись с молодой женщиной с тремя детьми, один из них еще сидел в коляске.

– Приветствую, миссис Гудселл, – сказал мистер Ренфру. – Рад, что вы решили прогуляться и подышать свежим воздухом.

– Приветствую, мистер Ренфру. Все при деле, да?

– Верно. Эти дамы из журнала «Пикчер Уикли» в Лондоне. Будут писать статью о городе и его защитных сооружениях. Мисс Саттон, мисс Бьюканен, это моя соседка, живем на одной улице. Миссис Гудселл и ее детишки. Джонни, Стенли, и совсем малютка Кэрол.

– Рада с вами познакомиться, миссис Гудселл. Вы не будете возражать, если мы сфотографируем ваших детишек для статьи? – спросила Руби.

– Да нет. Если вы не будете писать, где мы живем и всякое такое.

– Нет, мы такого никогда не делаем.

Они спокойно наблюдали за детьми, которые безуспешно пытались взобраться на ограждение, отделявшее их от соблазнительных препятствий внизу, а камера Мэри все время щелкала, но так ненавязчиво, что дети, вероятно, даже понятия не имели, что их фотографируют.

– Вам, наверно, достается, – отважилась Руби, заметив темные круги под глазами миссис Гудселл. – Трое детишек – у вас, должно быть, много работы.

– Это да. Мальчики в младенчестве хорошо себя вели, а Кэрол по ночам такая капризная. Засыпает сразу, а потом через несколько часов просыпается, будто по будильнику. Ни одной ночи не спала спокойно. Я уже почти оставила надежду.

– Хорошенькая у вас девочка.

Миссис Гудселл просияла.

– Да, правда? Днем она вообще шелковая. Зато по ночам не дает мне покоя.

Остальная часть интервью далась ей легко. Руби узнала, что миссис Гудселл и ее муж выросли на одной улице в Брайтоне, поженились, когда ему было восемнадцать, а ей – семнадцать, как только им удалось уговорить своих родителей. Он служил в морском флоте и почти не бывал дома, и миссис Гудселл переживала, что дети его забывают.

– А что насчет опасности вторжения? Вас это тоже беспокоит?

– Не настолько, чтобы я не спала по ночам, – ответила миссис Гудселл, не спуская глаз с Джонни и Стенли. – Сирены во время налетов беспокоят – это да. Только я уложу Кэрол, как они начинают.

Старший из мальчиков, Джонни, устав от попыток преодолеть преграду, пришел послушать, о чем говорят взрослые.

– Но, мама, ты же сама говорила: береженого бог бережет.

– Да, говорила, – признала его мать. – И в самом деле, лучше поберечься и слышать сирены. – Она нежно потрепала его волосы. – Пожалуй, вам троим пора домой – чай пить.

– Спасибо, что поговорили со мной, – сказала Руби. – Статья будет, вероятно, в следующем выпуске журнала, если захотите найти.

– Захочу. Спасибо. Надеюсь, вы безопасно доберетесь до дома.

На вокзал они возвращались другим путем, потому что мистер Ренфру настоял на том, чтобы показать Руби Королевский павильон. В книге, которую выдал ей мистер Данливи, целая глава была посвящена этой необычной архитектуре и непростой истории увлечения принца-регента, но сухая проза не шла ни в какое сравнение с реальностью, которая предстала глазам Руби.

Павильон был… павильон был… как должна она была реагировать на такое сооружение? Луковицы его куполов, мавританские арки, изящные минареты – все это придавало павильону вид сказочного дворца из «Тысячи и одной ночи», и она никак не ожидала увидеть подобное сооружение в Англии^[4].

– Я и представить себе не могла, – сказала она, пытаясь подобрать подходящие слова.

– Именно так и реагируют большинство людей, когда видят его. Мы, конечно, очень гордимся этим павильоном, он ведь и в самом деле необыкновенный.

Хотя роскошь и величие архитектуры никуда не делось, дворец имел затрапезный вид: краска в некоторых местах облупилась, большинство окон было забито досками, оставшиеся стекла обклеены полосками бумаги.

– Королевская семья все еще его навещает?

Этот вопрос вызвал громкий смех у Мэри, которая не произнесла ни слова с того момента, когда они покинули набережную.

– Они к нему и на милю близко не подходят. Только посмотрите, как он выглядит.

Услышав это, мистер Ренфру тяжело вздохнул.

– Мисс Бьюканен права. Королева Виктория продала его городу много десятилетий назад. Его не так давно начали было реставрировать, но теперь с этим придется подождать до конца войны.

Они попрощались, и Руби вздохнула с облегчением, когда Мэри очень вежливо поблагодарила мистера Ренфру за помощь. Она не возражала против молчания ее коллег, но предпочитала, чтобы они не оскорбляли людей, которым собираются задавать вопросы. Неужели они не знают, что даже муху, прежде чем поймать, нужно заманить?

Как только их поезд тронулся, Руби вытащила блокнот, собираясь сделать побольше записей, пока все это свежо в памяти. К тому же это поспособствовало бы тому, чтобы путешествие прошло быстрее.

– Вы там хорошо поработали, – сказала Мэри в тишине. – С человеком из ОМО и миссис Гудселл. Знаете, вы умеете найти подход к людям. Большинство людей просто трещат о себе.

– Какой в этом смысл? Никогда ведь ничего не узнаешь, если сама не закрываешь рта.

– Согласна. Но вы, казалось, были искренне заинтересованы в ее ответах.

– Конечно, была. И потом, люди обычно чувствуют, если ты задаешь вопросы просто для того, чтобы их размягчить. Ты должна интересоваться их ответами. Должна слушать.

Мэри согласно кивнула.

– У некоторых уходят годы, чтобы додуматься до этого. Даже Кач, когда был помоложе…

– Вы его давно знаете?

– Да, тыщу лет. В Лондоне нет ни одного редактора лучше него. Да и изысканнее.

На губах Мэри играла улыбка, она повернула голову к окну.

Хотя Руби и разбирало любопытство, она была уверена: ее спутница не желает слышать никаких вопросов об ее отношениях с Качем, и поэтому она задала другой вопрос:

– Вам удалось сделать снимки, какие вы хотели?

– Думаю, да. – Она вытащила пачку сигарет из нагрудного кармана, вытряхнула одну в руку, закурила, выпустила тоненькую струйку дыма в направлении полуоткрытого окна. – Я бы вам предложила, но видела: вы не курите.

– Не курю, но вам тем не менее спасибо.

Монахини нещадно пороли любую девчонку, от которой по возвращении в монастырь несло табаком. А потом, когда она уже работала, казалось глупым тратить деньги на такую дорогую привычку, от которой к тому же развивается кашель и дурно пахнет изо рта.

– Я вот подумала… хотела спросить, вы давно работаете фотографом?

Она затаила дыхание, надеясь, что Мэри не решит закрыть глаза и притвориться спящей, а то и того хуже – уставится на нее, как на беднягу мистера Ренфру.

– Пятнадцать лет? Да, приблизительно так. Я начинала в качестве корреспондента, как вы, только у меня не слишком хорошо получалось. – Она замолчала, чтобы снять пепел с верхней губы. – У меня гораздо лучше выходило управляться с камерой. Некоторое время я работала в женском журнале. Я его возненавидела. Потом в ежедневной газете – и ее тоже возненавидела. Мужчины там были гнусные. Не то чтобы мужчины в «ПУ» не могут быть идиотами, но Кач их быстро выстраивает. Там не нужно беспокоиться, что тебя ущипнут за задницу или начнут тискать в углу проявочной.

Руби кивнула, думая про себя, что мужчину, который попытался бы потискать Мэри, можно было признавать сумасшедшим.

– В Нью-Йорке было немного похоже. Не щипали за задницу, слава богу, но некоторые мужчины были отвратительны. У них такие шутки… и они еще честно ждали, что я буду смеяться с ними.

– И вы смеялись?

– Нет, я всегда находила предлог, чтобы уйти.

Некоторое время они молчали, а потом Руби отважилась задать еще один вопрос. По крайней мере, это был хороший опыт интервью с неразговорчивым объектом.

– Вы, кажется, из Шотландии, – сказала она, молясь про себя, чтобы ее догадка об акценте Мэри оказалась правильной.

– Да, из Шотландии. Из Думбартона, это возле Глазго, – ответила Мэри, усиливая свой акцент, а, закончив говорить, подмигнула Руби. – Там было так красиво, но я не могла дождаться, когда уеду. Как только окончила школу, я тут же уехала в Глазго. Поступила на курсы машинисток – конечно, возненавидела эту работу, потом приехала в Лондон искать удачу.

– Вы скучаете по Шотландии?

– Не то чтобы скучаю. Я не большой любитель природы. Я, наверно, сердцем городская девчонка. Теперь мой дом – Лондон.

Мэри смотрела в окно, но теперь повернулась и взглянула Руби в глаза.

– Я хотела вас предупредить. Питер и Франк – порядочные ребята, но постарайтесь не наступить им на пальцы. Как и все мужчины, они дерутся не по правилам, и я вам говорю: если вы перейдете им дорогу, они непременно перейдут дорогу вам. Вы понимаете?

– Да.

– Но более всего опасайтесь Найджела Вернона. Он неплохой редактор, но был против того, чтобы вы к нам приезжали. Сейчас он, может быть, и будет помалкивать, но все равно опасайтесь его. Я ни секунды ему не верю. А я его много лет знаю.

– А почему он был против? Потому что я американка?

– Может быть. Может быть, он не хотел брать еще одну женщину в штат. А может, ему вожжа под хвост попала, и это не имеет к вам никакого отношения. Я бы на вашем месте не стала тратить время на размышления об этом. И Кач всегда вас прикроет, невзирая ни на что. Он не похож на Найджела, как мел не похож на сыр.

Руби была расстроена и обескуражена, узнав, что заместитель главного редактора возражал против нее задолго до того, как ее нога ступила на землю Англии. Ее ждут нелегкие времена, если она собирается хорошо себя зарекомендовать. Но по крайней мере, если дела пойдут плохо, это не застанет ее врасплох. И еще она порадовалась тому, что может рассчитывать на Кача – он ее защитит.

– Спасибо, Мэри, я вам благодарна за совет.

– Не за что. А теперь я еще прикорну. Разбудите меня, когда приедем.

Письма из Лондона

от мисс Руби Саттон

9 июля 1940 года

…во время посещения Брайтона на южном побережье Англии группа взрослых услышала откровение от шестилетнего Джонни: «Береженого бог бережет», – сказал он своей матери, и не согласиться с ним довольно затруднительно. Береговая линия там оборудована таким количеством оборонительных сооружений, что стоит подумать дважды, прежде чем вторгнуться на эту землю. Настроение портится, когда в солнечный воскресный день видишь это уродство, но это великое дело для тех, кто хочет спать спокойно.

– 6 –

7 сентября 1940

День прошел очень хорошо.

Утром на работе она помогала Питеру со статьей о Вике Оливере^[5]. Выдающийся комик был гвоздем программы в нескольких шоу, с аншлагом прошедших в театре «Ипподром», и, несмотря на перерывы, вызванные ревом сирен во время налетов, ставших практически ежевечерними, он пока ни разу не отменил и не сократил программу. А еще он оказался приемным сыном премьер-министра, хотя и отказался говорить о своих связях с семьей Черчилля, когда давал интервью Питеру.

Руби провела кое-какие расследования, и с помощью мистера Данливи ей удалось составить вполне убедительную биографию мистера Оливера. По рождению он был австрийцем, хотя по-английски говорил без малейшего акцента. Судя по нескольким недавним публикациям, которые ей удалось найти, он был в списке известных британских евреев, подлежащих аресту после германского вторжения. Тем отважнее было его поведение: он продолжал оставаться в центре внимания.

В час дня, когда настало время перерыва, все спустились на ленч в «Старый колокол». Руби, поощряемая Питером и Нелл, заказала себе к сырному сандвичу полпинты сидра. Ей понравился вкус сидра, но, выпив, она почувствовала сонливость, а в ее планы никак не входило пустить полдня коту под хвост, засыпая на ходу.

Когда они стали натягивать плащи, Питер вдруг пригласил ее в кино. Она почти согласилась, потому что сто лет уже не была в кинотеатре, но, глядя на его лицо, покрасневшее в тот момент, когда он, запинаясь, бормотал нужные слова, она ему отказала, хотя и в самой мягкой форме. Лучше было не поощрять в нем никаких романтических чувств, когда у нее не было ни желания, ни энергии для чего бы то ни было, кроме работы. И она не солгала ему, сказав, что устала и хочет пораньше лечь спать.

А еще она подумывала иногда, не появится ли снова на ее пути капитан Беннетт. После их совместного ужина она не слышала от него ни слова. Впрочем, она ничего такого и не ожидала – ведь в конечном счете он всего лишь помог другу. И тем не менее она вспоминала об этом человеке, и рядом с ним, таким надежным, уверенным в себе и сильным, хотя и не выставляющим свою силу напоказ, Питер выглядел довольно жалко.

– Может, как-нибудь в другой раз? Когда тебя не будет одолевать усталость? Могли бы после работы поесть где-нибудь, а потом – в кино? – настаивал ее коллега, уставившись взглядом в какую-то точку за ее плечом.

– Может, – сказала она, моля бога, чтобы Питер не воспринял ее ответ как своего рода гарантию. К ее облегчению, он просто кивнул, неожиданно пожал ей руку и направился к двери.

Она не сразу пошла домой – заглянула на кладбище при соборе Святого Петра, где, подставив лицо послеполуденному солнцу, наслаждалась строгой простотой этого сооружения. Она еще не набралась смелости войти внутрь. Столько лет прошло с того дня, когда она в последний раз заглядывала в церковь, в любую церковь, но даже ее любопытства, по крайней мере сегодня, было недостаточно, чтобы она сделала еще один шаг.

В конце концов она побрела к отелю и, вместо того чтобы взяться за книгу, которую начала читать вчера, села за машинку и принялась перепечатывать записи, набросанные утром. Устанет ли она когда-нибудь от звука и ритма ее «Ундервуда»? Клавиши так приятно шумели, когда ударник прикасался к бумаге, и она с огромной радостью смотрела на то, как петли и тире ее скорописи превращаются в четкие, ясные слова. Секретарский колледж был для нее растянувшейся во времени пыткой, но навыки, которые она там приобрела, не раз доказывали свою полезность. Если не считать Ивлин, она была единственным сотрудником в «ПУ», который умел печатать как следует – все остальные просто тупо стучали по клавишам указательным пальцем.

Час, а может, немногим более спустя, она подошла к окну, открыла его – в комнате стало слишком жарко. Потом она вернулась к столу, ее пальцы замерли над клавишами, и в этот момент она обратила внимание на шум. Рев в воздухе, настойчивый и нарастающий, не похожий ни на что, слышанное прежде. Она вернулась к окну, выгнула шею, чтобы посмотреть в небо, хотя соседние здания закрывали его почти целиком, оставляя лишь узкую голубую полосу.

Если минуту назад в небе ничего не было, то теперь она увидела движение. Голубая полоска превратилась в живой рисунок, усыпанный точками, которые то обретали четкость, то становились расплывчатыми, и все это двигалось, причем двигалось идеальным строем.

Высоко над Лондоном летели самолеты.

Она посмотрела на свои наручные часы: начало шестого. Пожалуй, она выйдет на улицу, чтобы получше рассмотреть, что там происходит. Может быть, она сумеет разобрать, что это за самолеты в воздухе, а вернее, выяснить подробности у кого-нибудь более сведущего. Если бы только она прочла и запомнила что-нибудь из статей о том, как распознать вражеские самолеты – во всех газетах печатались такие статьи. Или догадалась вырезать хотя бы одну на будущее.

Она начала зашнуровывать ботинки, когда завыла сирена, оповещавшая о налете. Этот звук не напугал ее – за последние недели сирены стали привычным фоновым шумом. Несколько раз за последний месяц немецкие бомбардировщики прорывались через заслон Королевских ВВС и сбрасывали бомбы на городские окраины, но пока число жертв и нанесенный ущерб были незначительными.

Времени на раздумья не было. Она надела плащ, сунула в сумочку блокнот и карандаш и побежала по лестнице в подвал отеля. Ее раскладная койка в углу ждала ее, как и уже знакомые лица постояльцев; все было, как всегда. Вот только она сегодня чувствовала какое-то отличие. Все чувствовали.

Ей следовало бы начать делать записи – звуки, доносящиеся снаружи, поведение других людей в подвале, ее мысли в ожидании отбоя тревоги, – но она не могла заставить себя взяться за блокнот. Пока еще не могла. Пока не стало ясно, что происходит.

Звуки, доносившиеся снаружи, были неразборчивыми, не поддавались интерпретации, приглушенные мощными стенами фундамента. Это, конечно, успокаивало: если что там, снаружи, и происходило, то где-то далеко. С другой стороны, ожидание становилось тем более пугающим.

Все усиливающийся звук отбоя тревоги прозвучал час спустя, и Руби, вместо того чтобы сразу вернуться к себе, решила выйти на улицу, как и большинство тех, кто находился с ней в убежище подвала. Здесь ничего вроде бы не изменилось, во всяком случае на первый взгляд, но, посмотрев туда, где розовато мерцало заходящее солнце, она поняла, что оно сегодня почему-то садится на востоке, а не на западе.

Она вытащила из сумочки путеводитель, подаренный ей капитаном Беннеттом, но даже с его помощью не смогла определить место пожара или пожаров, окрасивших небо алым цветом. Где это – в Уайтчепеле или Степни? В Розерхайте или на Собачьем острове? Неужели разбомблены доки и склады? Понять это было невозможно, разве что с высоты птичьего полета.

Стоять на тротуаре было бессмысленно, поэтому она вернулась в отель и съела свой скудный ужин – хлеб и маргарин, джем и чай, – каким ее смог порадовать кухонный персонал отеля.

– Вода из крана не течет, – объяснила Магги, – и газ тоже отключили.

– Да я и не сетую. Я не так уж и проголодалась.

– Все равно лучше поешьте. Никто не знает, когда они вернутся.

В восемь часов снова завыли сирены, и все поспешили в подвал, постояльцы и персонал сидели бок о бок в полутемном и чуть влажном убежище. Некоторые несгибаемые души пытались завести разговор с соседями, но в ответ получали только неодобрительные взгляды. Все, казалось, сосредоточились на попытках определить характер звуков, проникающих в убежище снаружи. Рев пролетающих бомбардировщиков, глухие удары упавших бомб, бесполезный лай немногочисленных зенитных орудий. То, что происходило в Ист-Энде, продолжало оставаться бедствием, которое воспринималось как нечто далекое.

И все же, думала Руби, тот простой факт, что она слышит бомбы, означает, что она не очень далеко от места их падения. В этот момент другой берег океана стал казаться ей тем местом, где она должна была бы находиться.

Сигнал отбоя тревоги прозвучал перед самым рассветом. Ей так хотелось глотка свежего воздуха, что она, поднявшись из подвала, сразу же бросилась на улицу, но и тут не нашла покоя. В воздухе висел густой зловонный дым, который царапал ей нос и горло. Она в отчаянии вынула платок из кармана и приложила к лицу, чтобы приглушить запах.

– Со стороны доков. – Один из поваров отеля, в колпаке и переднике, подошел и встал с ней рядом. – Все, что было там в складах, теперь горит. Лес, парафин, сахар, смола, спирт. Все это горит. Вот откуда запах.

Руби кивнула, в ее горле стояла такая сушь, что она не решалась заговорить.

– У меня семья там, в районе Степни, – сказал он. – Надеюсь… – Он замолчал, не договорив, отвернулся, покачивая головой, и направился к дверям отеля.

Глаза Руби жгло то ли от недосыпа, то ли от дымного воздуха, но она тронулась с места и побрела прочь. Она не знала толком, куда шла, но в комнату возвращаться не хотела. Радио у нее не было, а утренние газеты не успели бы рассказать о том, что случилось. Она должна была своими глазами увидеть, что произошло.

Через пятнадцать минут она была у Темзы в нескольких ярдах от северного края моста Саутуарк. Люди собрались у ограждения моста, вероятно, испытывая одновременно беспокойство и растерянность. К востоку, приблизительно в миле отсюда, находился мост Тауэр. Его очертания были четко видны, но все пространство за ним было загрязнено клубами маслянистого черного дыма, который, вихрясь, поднимался к небу, окрашенному в алый цвет пламенем пожаров.

Она посмотрела на людей вокруг, и ее сердце сжалось от боли. Измученные, растрепанные, они были одеты кто как – во что подвернулось под руку, когда начался налет. Один человек натянул плащ поверх пижамы. У всех на лицах она видела одно выражение: усталость, испуг, опасение за будущее, но в то же время и мрачную решимость выстоять.

Бомбардировщики вернулись следующим вечером, и следующим тоже, и так пока окончательно не помутнели воспоминания о прошлой жизни до сирен, убежищ, сна урывками. И только беспрекословная рутина работы не позволяла Руби сойти с ума. Или она убедила себя в этом. А работа день за днем требовала ее присутствия, потому что часы, проводимые в убежищах почти каждый день, крали их рабочее время, а они непременно должны были выпускать журнал в срок.

Кач не покидал офиса, а если и покидал, то только чтобы дома переодеться и принять ванну. Он был на месте, когда с первыми лучами рассвета появлялась Руби, и оставался там, когда она уходила еще до наступления вечера: он настаивал, чтобы они заканчивали пораньше и возвращались домой, прежде чем сирены затянут свой вечерний вой.

Жизнь вошла в свою утомительную рутину, вмещавшую в себя четыре или пять воздушных тревог за день, только одна из которых, казалось, заканчивалась налетом, а потом были еще упражнения на выносливость во время ночных налетов, которые могли продолжаться семь или восемь часов. Так проходили день за днем, неделя за неделей, и Руби чувствовала себя тонкой и хрупкой, как клочок папиросной бумаги.

Внешне в офисе мало что изменилось, хотя после того, как в здание через дорогу попала бомба, Кач потребовал переместить библиотеку мистера Данливи в подвал. Там их драгоценная коллекция старых номеров журналов и справочной литературы была в большей безопасности от бомб, однако ей грозило затопление в том случае, если будет повреждена проходящая поблизости линия водопровода. Последнюю мысль Руби держала при себе.

Статьи о Блице – так люди начали называть воздушные налеты^[6] – стали для них с Мэри хлебом насущным, и большáя часть ее вклада была отправлена в Нью-Йорк для «Америкен». Весь мир, казалось, следил за Лондоном и требовал информации об источнике мужества, который помогает выжить горожанам.

Неделю спустя после начала бомбардировок Руби и Мэри отправились в командировку на восток в Силвертаун – городок, населенный главным образом представителями рабочего класса, втиснутый между Королевским портом Альберта и Темзой; по периметру городка расположились бензохранилища, химические заводы, сахарные заводы, газогенератор и десятки всевозможных складов, набитых легковоспламеняющимися изделиями. Одной искры было бы достаточно, чтобы вызвать в Силвертауне разрушительный пожар, а продолжительная бомбардировка люфтваффе могла бы сравнять это место с землей.

– Мне это представляется конъюнктурщиной, – возразила Руби, когда Найджел в начале недели выдал это задание. – Мы можем принести больше вреда, чем пользы.

– Туда едут журналисты со всех концов страны, – настаивал он. – А вы хотите, чтобы мы упустили эту тему, потому что она может повредить нежным чувствам какого-нибудь докера?