Джек Нусан Портер
Евреи-партизаны СССР во время Второй мировой войны

Полная версия

Помни!

Х. Орланд

В середине зимы он находился на лечении в этом санатории, расположенном в густом лесу на Волге. Сквозь деревья виднелась голая гора, с которой стекала вода из известного на всю страну курорта. Обычно санаторий носил имя курорта, но теперь люди называют это место «Партизан». Санаторий принимает людей из тыла врага. Их подвиги записываются в книги, до сих пор хранящиеся под замком. Личные анкеты лежат там в стопках. Выздоравливающие покидают санаторий, чтобы возобновить свою деятельность в лесах, деревнях, осажденных городах, где их жизнь висит на волоске. Они сражаются, мстя за страдания народа.

Рана в его легких уже зажила. К нему вернулся аппетит. После молчания, продолжавшегося два месяца, он теперь может немного говорить с людьми и иногда улыбается мальчику с ампутированной ногой – партизанскому разведчику из Полесья в Белоруссии, лежащему рядом с ним. Только вчера он ходил в лес на долгую прогулку с Хорфиной, старушкой из окрестностей Брянска. Он вел ее за руку. Во время одной из бомбардировок леса старушка ослепла.

Сегодня рано утром партизан долго пробыл в палате с украинцами. Он оживленно беседовал с ними и замолчал, когда в палату вошла медсестра. Затем он зашел в кабинет и попросил, чтобы его отпустили, заявив, что он достаточно поправился, чтобы покинуть санаторий. Для того чтобы подготовить его документы, необходимо было получить разрешение лечащего врача. Он взял бумаги и подошел к белой загородке заведующего. Заведующий больницей, профессор с мировым именем, послушал его сердце. Он предложил ему ароматную сигарету, и оба сидели и молча курили. Наконец профессор сказал:

– По моему мнению, ваш отъезд следует отложить.

Партизан втянул дым поглубже в легкие, закашлялся и ничего не ответил.

– Ваше сердце ослабло, и вам необходим полный покой, – сказал профессор, не получив ответа. Партизан смотрел на свои тонкие, покрытые дымом пальцы, погрузился в свои мысли и не слышал профессора, который добавил:

– Первая же нагрузка на сердце может вызвать осложнения.

Партизан продолжал молчать.

– Пройдет много времени, прежде чем вы сможете быть полезны, – серьезно сказал профессор.

Услышав это, партизан поднял свои печальные глаза и посмотрел на профессора. В них горел упрямый огонь. Он провел тонкими длинными пальцами по своей седой бороде. На его устах застыло грубое слово, но он сдержался и ничего не сказал.

– Я вынужден пока запретить вам покидать это место, – сказал профессор.

В этот момент партизан встал и тихо сказал:

– Завтра я уезжаю отсюда на двухчасовом автобусе, который идет на железнодорожный вокзал. Доктор, дайте мне, пожалуйста, еще одну сигарету.

Он прикурил сигарету от спички, которую ему предложил профессор, заговорил. Он старался подобрать правильные, простые слова, как это делают, когда объясняют что-то молодежи.

– Я хотел бы говорить на идише. Так мне будет намного легче.

Профессор одобрительно кивнул.

– Как видите, я еврей, – улыбнулся партизан, сморщившись.

Он встал и начал нервно шагать. Ему стоило больших усилий стоять на месте; профессор сидел в своем кресле и ни на секунду не сводил с него своих острых темных глаз.

– Я не отвергаю всю идею, и я ничего не отрицаю. Теперь мне ясно, что они охотятся за слабыми, за теми, кто сдается, даже за теми, у кого нет ни рогов, ни когтей, чтобы дать отпор и оказать сопротивление…

Он закрыл глаза и снова открыл их из-за потока мыслей, захлестнувших его разум.

– Как вы это называете, доктор? Вы называете это мученичеством? Почему вы молчите, доктор? Целые еврейские общины шли, словно овцы на бойню, видя перед собой десять Харугей Малхут^[30]? Голова рабби Акивы обошлась нам очень дорого… Евреи учились у него и следовали его примеру.

Его лицо стало пепельным. Он заговорил шепотом.

– Я ни от чего не отказываюсь; напротив, я взял на себя нечто, что выше моих сил. Убийцы связали меня и заставили стать свидетелем расправы над всей общиной Константина. Горе глазам, видевшим такую резню! Потом у открытой могилы мне дали лопату, а после погребения оставили меня одного в поле и насмешливо велели идти. Пусть раввин, похоронивший нашу общину, продолжает идти дальше и дальше! Я – раввин, я – учитель, который видел древний Константин.

– Неужели народ будет помнить только «Возлюби ближнего своего»? – с трудом произнес он. – Хорошо, но где же «Помни» – «Помни, что сделал тебе Амалек»?! На Украине я встречал много евреев, которые все еще помнят.

В этот момент в его глазах вспыхнул огонь, и вдруг ему показалось, что он стоит посреди синагоги и со сжатыми кулаками предупреждает и предостерегает:

– Если хоть один еврей забудет до судного дня, что Гитлер сделал с евреями, пусть его имя будет стерто с лица земли!

Вскочив на ноги, он положил руки на плечи профессора и произнес властным голосом:

– Доктор, подпишите эти бумаги! Они ждут меня там, на Буге!

Мина Авраама Гиршельда

Григорий Линьков

Наши неснимаемые мины причиняли гитлеровцам много хлопот. Взрывать эти мины с расстояния было невыгодно, так как производимое взрывом разрушение полотна требовало потом большой восстановительной работы и задерживало движение на несколько часов. Поэтому жандармы и администрация железных дорог искали способов извлечения этих мин без взрыва. Требовались не только специалисты, но и охотники для опасных экспериментов, а их, видимо, не находилось.

И вот однажды в районе станции Микашевичи на глазах у наших подрывников одна наша «неснимаемая» мина была снята. Впоследствии нам удалось установить интересные подробности этой фашистской операции.

* * *

В Ленинском районе Пинской области гитлеровцы арестовали все нетрудоспособное еврейское население, вывезли в один из лагерей смерти и поголовно уничтожили. Трудоспособных мужчин евреев они собрали в спецлагерь в Слониме и заставили работать в мастерских по специальности. Работавшим в мастерских было заявлено, что их семьи отосланы в Познань, где они будут находиться до конца войны. Среди многих других в слонимском еврейском лагере работал часовщик Гиршельд Авраам. Ему не было работы по его специальности, его гоняли на земляные работы по ремонту железной дороги и шоссе.

Как-то утром Гиршельда не послали на работу, а позвали в комендатуру и на завтрак подали кусок настоящего белого хлеба и кофе с молоком. Авраам насторожился. «Что-то гитлеровцы задумали сделать со мной неладное, раз начали кормить по-человечески», – подумал он и не ошибся. После завтрака пришли фашистский фельдфебель с железнодорожным жандармом и начали с ним разговаривать по-хорошему, расспрашивая о том, насколько он компетентен в электротехнике. Гиршельд заявил, что он может разбираться в электротехнических схемах, и если ему и его семье будут созданы нормальные условия жизни, то он готов оказать услуги в этой области.

Гитлеровцы обещали учесть просьбу Гиршельда и попросили его последовать за ними. Выйдя из комендатуры, они повели его вдоль полотна железной дороги. Впереди шел жандарм, сбоку фельдфебель. Неподалеку показался часовой с красным флажком в руках. Жандарм остановился и о чем-то спросил часового. Тот указал рукой на рельс.

– Ну вот что, гражданин Гиршельд, – обратился жандарм к еврею, – у нас к вам такое поручение: здесь под рельсом стоит неснимаемая мина. Она построена на электротехническом принципе. Вы должны попытаться ее снять. Если вам это удастся, то мы в ближайшее время возвратим вашу семью, и вы будете свободно жить с ней, как и раньше, в своем местечке. Ну, а если не снимете, то ваша семья вам будет не нужна. Надеюсь, вы меня поняли?

– Да, я вас вполне понимаю, – ответил Гиршельд жандарму, покрываясь холодным потом.

– В таком случае можете приступать к делу, только дайте нам предварительно отойти в сторону. Вон, видите – выступает песчаный бугорок под рельсом между шпалами? – жандарм указал рукой.

Гиршельд молча кивнул головой.

– Это и есть замаскированная мина, о которой идет речь.

Три гитлеровца зашагали дальше по шпалам. Гиршельд остался на месте. Он стоял над миной и размышлял: «Кто же мог поставить эту мину, если не партизаны? А поставили они ее не за тем, чтобы снял Гиршельд», – мелькнуло у него в голове.

– Ну, что же делать? Подойти, дернуть за проводки и взлететь на воздух? Но тогда уж наверно немцы расстреляют Эдика, Эму и жену, а снять – это значит совершить предательство, – шептал про себя Гиршельд, продолжая стоять в нерешительности.

Гитлеровцы уже отошли на 50–60 метров и наблюдали, что собирался делать и как вел себя обреченный.

– Нет, я думаю, ничего не выйдет, – сказал фельдфебель, – он попросту трусит. Напрасно вы назвали мину неснимаемой… – После небольшой паузы он добавил: – Вы очень многое ему пообещали, ведь его семья уже расстреляна.

– Не все ли равно, расстреляна или нет? А почему не пообещать человеку в сто раз больше того, чем мы располагаем, если он уже выкупил билет на тот свет?

– Вы думаете, что он взорвется при снятии мины?

– Почти уверен. Мы потеряли уже 12 человек самых опытных саперов на снятии таких мин.

– Однако пора. Он что-то очень долго медлит.

– Господин Гиршельд, приступайте к работе! Мы вас ждем.

Авраам все же решил попробовать снять мину. За такое решение говорило два довода. Первый состоял в том, что мина уже противником обнаружена и, следовательно, крушения поезда на ней не произойдет. В крайнем случае они могли ее просто подорвать, засыпать землей воронку, поставить новый рельс. Вот и все. Это уж не такой большой труд.

Второй довод говорил, что, если бы мину удалось снять, ее нельзя уже было назвать неснимаемой. Это доказало бы, что в конструкции мины имелись дефекты, которые партизаны должны устранить. В противном случае рано или поздно гитлеровцы и без Гиршельда освоили бы технику снятия такой мины, и это было бы выгодно для них и невыгодно для партизан.

Гиршельд решительно подошел к мине и начал ее осматривать. Но осматривать было нечего. Видны были только скрученные проводки, перекинутые через рельс. Все остальное было скрыто под песком. Гиршельд начал с большой осторожностью оголять мину.

Два часа возился Авраам около мины. Два часа сидели три гитлеровца в ожидании взрыва, но взрыва не последовало. Мину Гиршельд снял. Он отделил электродетонатор от тола и отложил его в сторону. Спрессованные брусочки взрывчатки были теперь совершенно безопасны.

– Господин фельдфебель и господин жандарм могут подойти теперь сюда! Мина обезврежена, – крикнул Авраам гитлеровцам.

Оккупанты осторожно подошли к Гиршельду. Жандарм сказал:

– Гут, Гиршельд, гут. Вы будете инструктор наш сапер.

Гиршельд промолчал.

На этот вечер Гиршельду был дан обед, положенный фашистскому солдату. Авраам впервые за последние два месяца пообедал по-человечески.

«Инструктор наш сапер», – звучали у него в голове слова жандарма. «Что же делать? Как дальше быть? – думал Гиршельд. – Мина оказалась вполне снимаемой. Нужно только, не трогая ее с места, перерезать один из проводков, соединяющих детонатор с батарейкой. Правда, пока до этого доберешься, можно взлететь на воздух. А для того, чтобы сделать мину действительно неснимаемой, нужно добавить еще одну батарейку и сделать проводки двойными – так, чтобы при малейшем натяжении любого из проводков происходил взрыв».

Прошло три дня. Гиршельда кормили пайком, положенным для рядовых гитлеровцев. Но семьи, как было обещано ему, не вернули.

Вечером на третий день Гиршельд стоял на улице около своей квартиры. Мимо проводили евреев, выгоняемых на земляные работы. Гиршельд заметил, как один его старый знакомый отвернулся, не ответив на приветствие.

«Значит, товарищи знают все. Они считают этот поступок предательским, и по-своему они правы», – с горечью подумал «инструктор».

Но вот у одного из проходивших евреев выпал из руки какой-то грязный катышек. Авраам чуть не крикнул, но вовремя спохватился. А когда прошли невольники и конвоиры, Гиршельд оглянулся по сторонам. Сердце болезненно забилось. В руке у него оказалась скомканная записка.

Гиршельд быстро вбежал в комнату и дрожащими пальцами стал развертывать грязный комочек. Записка была написана простым карандашом на куске оберточной бумаги.

Дорогой Авраам!.. Ты, кажется, поступил на службу к гитлеровцам, и тебя за это начали кормить по-человечески? Но мы тебе не завидуем. Твой поступок мы расцениваем как прямое предательство… Кстати, знаешь ли ты, что все наши семьи расстреляны?..

Давид

Гиршельд выронил из рук записку. В сердце образовалась пустота. В сознании появилось безразличие ко всему окружающему, в том числе к собственной жизни. Потом он вынул из кармана заготовленное ранее письмо, сделал на полях приписку карандашом и вышел на улицу…

На другой день Гиршельда опять увидели на линии железной дороги вместе с гитлеровцами. Он шел впереди и оживленно разговаривал с лейтенантом технических войск. За ними шагали уже знакомые нашим подрывникам жандарм и фельдфебель, а позади них два сапера.

Около заложенной под рельсы мины Гиршельд остановился и приступил к работе. Лейтенант и два сапера оказались людьми очень смелыми. Они нагнулись над миной и внимательно рассматривали каждую деталь, освобождаемую Гиршельдом из-под песка. Когда мина была уже полностью отрыта, то, по приглашению Гиршельда, к саперам подошел и жандарм.

И в тот же момент раздался сильный взрыв. Из шести человек уцелел один только фельдфебель, который наблюдал за обезвреживанием мины с почтительного расстояния.

* * *

Мне хорошо был известен случай снятия мины без взрыва и случай, когда при снятии мины вместе с евреем-инструктором погибли четыре гитлеровца.

Неясны были подробности.

Прошло с неделю после этого второго случая. Мне передали пакет от неизвестного человека. Я распечатал. Это было большое письмо Гиршельда с изложением трагических обстоятельств своей жизни при гитлеровцах и того, почему и как он обезвредил неснимаемую мину в районе станции Микашевичи. Тут же в письме была набросана схема, показывавшая, что нужно сделать, чтобы наша мина стала действительно неснимаемой. В приписке, сделанной карандашом, стояло: «Клянусь прахом моей семьи, что убийцам больше не удастся заставить меня снимать ваши мины».

…Мы проверили схему Авраама Гиршельда. Она оказалась правильной.

Часть вторая
Инициатива на местах

Ниже приводятся личные рассказы о партийной инициативе на местах

Клятва партизана

Я, гражданин Советского Союза, вступая в ряды красных партизан^[31], народных мстителей, что бы отомстить за кровь родителей, братьев, сестер и детей, зверски замученных фашистами, и бороться за свою Родину и родную страну против пса Гитлера и его приспешников, кровожадных захватчиков, клянусь:

Быть мужественным бойцом, строго соблюдать воинскую дисциплину и всегда быть наготове.

Тщательно хранить военную тайну, государственные секреты и армейское имущество.

Беспрекословно выполнять до конца, без колебаний, приказы моих командиров и всех тех, кто стоит на переднем крае руководства.

Не жалеть никаких сил, даже жизни, и до последней капли крови посвятить себя борьбе за свою страну.

И если я нарушу эту клятву, пусть я паду от руки моих товарищей.

Клятва партизана
(Вторая версия)

Я, гражданин великого Советского Союза, верный сын героического русского народа^[32], клянусь, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашистский гад на земле не будет уничтожен.

Я обязуюсь беспрекословно выполнять приказы всех своих командиров и начальников, строго соблюдать воинскую дисциплину. За сожженные города и села, за смерть детей наших, за пытки, насилие и издевательства над моим народом я клянусь мстить жестоко, беспощадно и неустанно. КРОВЬ ЗА КРОВЬ! СМЕРТЬ ЗА СМЕРТЬ!

Я клянусь всеми средствами помогать Красной армии уничтожать бешеных гитлеровских псов, не щадя своей крови и жизни.

Я клянусь, что скорее умру в жестоком бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и весь советский народ в рабство кровавому фашизму.

Если же по своей слабости, трусости или по злой воле нарушу свою присягу и предам интересы народа, пусть паду я позорной смертью от руки своих товарищей.

Дружба
Д. Стонов

Это было вскоре после исторического выступления товарища Сталина 3 июля 1941 года. Кто первый заговорил о том, что они – бывшие участники гражданской войны – должны немедленно включиться в партизанское движение?^[33] Один из братьев Салай, Heгреев, Александр Каменский или П. С. Коротченко? Скорее всего, как это часто бывает у старых друзей, они подумали об этом одновременно, поняв, что иначе и быть не может.

– Только давайте вот что: вместе мы приняли решение, вместе, всей компанией, мы его и осуществим, если, конечно, среди нас нет человека, который почему-либо откажется от этого дела…

От «этого дела» никто не отказался, но неожиданно заболел Коротченко, которого пришлось отвезти в больницу. Когда друзья пришли его навестить, он напомнил им:

– Раз вместе, значит вместе. Я поправлюсь быстро. Вы должны ждать моего выздоровления.

Осуществление принятого решения пришлось, таким образом, временно отложить. Пока Коротченко лежал в больнице, друзья успели побывать в главном партизанском штабе, обо всем договориться, все уточнить, и только он поправился, как был намечен день, вернее, ночь отлета.

На квартире Александра Каменского будущие партизаны собрались все вместе со своими семьями. Вечером к дому подъехал автомобиль и умчал друзей на аэродром. В полночь они сели в самолет, который, перелетев линию фронта, приземлил их в Еленском лесу на Черниговщине.

Вначале прибывшие из Москвы товарищи партизанили в соединении Николая Никитича Попудренко. В этом соединении они, бывшие партизаны гражданской войны, приобретали навыки партизанской борьбы в новых условиях. Но так как все они были людьми с большим организационным опытом и так как соединение Попудренко расширялось и росло, то в скором времени каждый из них возглавил самостоятельный отряд.

Александр Каменский стал командиром партизанского отряда имени Сталина. За время с весны сорок третьего и до лета сорок четвертого года его отряд уничтожил 2035 немецких солдат и офицеров, разбил и сжег 13 танков, много танкеток, 49 автомашин, пустил под откос 14 паровозов, 120 вагонов.

* * *

Из-под дула немецкого автомата, полураздетый, бежал в лес Михаил Цукерман. Он знал: где-то здесь, в этом лесу, он найдет советских людей, партизан, народных мстителей. Изнемогая, падая, проваливаясь в снежные сугробы, кружил Цукерман по лесу. С каждым днем сил у него становилось все меньше, но чутье жизни не покидало его. Когда он видел черную ботву на кочковатом поле, то понимал, что в этой земле можно обнаружить картофель и набить им желудок, набить не очень туго, ибо каждая лишняя сырая картофелина вызывала страшные боли и рвоту. Только это чутье и держало его на ногах, держало до тех пор, пока как-то на рассвете он не увидел обросшего густой бородой человека в полушубке, с ружьем в руках и не услышал его окрик: «Стой! Кто такой будешь?» Тут силы оставили Цукермана и он свалился к ногам бородача.

Бородач этот – сорокапятилетний Александр Маско из Корюковки Черниговской области – партизанил в отряде имени Сталина. Часы дозора кончились, пришел другой часовой. Маско взвалил на плечи обессиленного Цукермана и понес его в лес, в землянку.

Так началась дружба между Александром Маско и Михаилом Цукерманом. Маско в свое время сам бежал от немцев с обрывком веревки на шее^[34]. Так же как Цукерман, он видел смерть перед глазами и, может быть, поэтому так верна, стойка и неизменна была их взаимная привязанность друг к другу. В тяжелых условиях партизанской жизни Маско нашел и время, и возможность, и потребность выходить больного своего товарища. Врач врачом, а больной нуждался в неутомимом уходе, в присмотре, в добром глазе и заботливых руках. И у суровых партизан сжималось горло, когда они видели, как Маско сбивает с деревьев замерзшую рябину, чтобы угостить своего слабого дружка, как во время длительных переходов он шагает рядом с санями, на которых лежит больной, укрывает его, сняв с себя полушубок, взбивает солому под его головой, переносит его на руках к костру и своей спиной заслоняет от стужи.

Людей часто роднит не только общность цели, судьбы, но и общность профессии. Друзья жили в одной землянке. И как-то, очнувшись, Цукерман услыхал стук. Он поднял голову и увидал: Маско сапожничает, рот его набит гвоздями, с ловкостью опытного мастера он по одной штучке выталкивает их изо рта и вбивает в каблук.

– Погоди, – взволнованно сказал Цукерман, – ты ж кто?

Думая, что товарищ его бредит, Маско ответил:

– Ну, обыкновенно – партизан, Александр Маско из отряда имени товарища Сталина.

– А раньше кем был?

– А раньше я селянствовал и сапожничал. В колгоспе был и трошки сапоги тачал.

– А я заготовщик.

– Н-ну?

Работал Маско в очках. Удивленный, он тряхнул головой, и очки сползли с его носа. Он забыл их поднять. Вытянув шею по направлению к больному, Маско долго смотрел на него:

– Побожись.

– Честное слово.

– Н-ну? – с тем же удивлением повторил Маско, потом подошел к товарищу, стал его тормошить и смеяться.

– И то, гляжу я: людина ты дюже гарный, а догадаться никак не мог! А раз гарный людина, значит, нашего сапожного цеха, вот тебе вся догадка! Чего ж ты молчал? Теперь мы с тобой таких делов понаделаем… все отряды позавидуют. Знаешь ты, сколько мы тюков хрома и подошвы у немцев отбили? Зря товар в обозе валяется!..

И когда Цукерман окончательно поправился, друзья в свободное от боев и переходов время взялись за работу и, действительно, таких «делов понаделали», что слава о них пошла гулять по многим отрядам Украины. И если, скажем, партизаны другого соединения встречали в лесу бойца Александра Каменского, то уж не допытывались, из какого он отряда: молодец был в хромовых сапожках!

Одно огорчало Цукермана. Во время боев он должен был разлучаться со своим другом. Цукерман был стрелком, Маско – пулеметчиком, у которого напарником был донской парень. Чувствовал это огорчение и Маско. Как-то, случилось, заговорили они об этом между собой, посоветовались и вместе отправились к своему командиру Александру Каменскому.

Принимая бойцов, Каменский сел поудобнее, снял фуражку, растопыренными пальцами причесал свою львиную гриву и сказал, чтобы и товарищи сели. Маско и Цукерман поняли, что сейчас будет разговор по душам. Действительно, Каменский назвал друзей «Кожтрестом», спросил, как идут «дела-делишки», поинтересовался, все ли обеспечены обувью, и выразился насчет сапожников так замысловато, но в общем одобрительно, что Маско решил, что и командир считает сапожных дел мастеров самыми распрекрасными людьми на свете: «Раз гарный людина, значит, он нашего, сапожного цеха».

– Одного я не понимаю, – обращаясь к Маско, сказал командир, – почему ты хочешь расстаться со своим вторым номером? Парень он как будто подходящий, никогда ты на него не жаловался.

– Я и не жалуюсь, – ответил Маско. – Только у меня с Михаилом дюже крепкая дружба, и воевать нам порознь вроде как скучно…

– У нас крепкая дружба, – вторил товарищу Цукерман.

Александр Каменский задумался. Дружба! Она бытовала в его многонациональном отряде: казах дружил с украинцем, татарин с грузином, еврей с русским, белорус с таджиком…

Эта нерушимая дружба возникла не вчера. Корни ее уходят в исторические дни борьбы за победу и укрепление власти Советов, в героические дни гражданской войны, в дни самоотверженного труда и борьбы за победу сталинских пятилеток, давших братской семье советских народов вкусить первые плоды социализма. В огне Великой Отечественной войны дружба эта закалилась, стала непреодолимой силой, спаявшей людей различных национальностей единым чувством животворного советского патриотизма. Незримыми нитями тянулась эта дружба сейчас в партизанских лесах от одного отряда к другому, и стоило ему, еврею Каменскому, попасть в трудное положение, как на помощь спешили другие командиры отрядов – украинец Салай, русский Негреев…^[35] «Дюже крепкая дружба», – прошептал Каменский и вслух сказал:

– Ладно, пусть будет по-вашему!

На следующий день друзья начали воевать вместе – двумя номерами одного пулемета, – и скоро в отряде заговорили не только о хороших мастерах сапожного дела, но и о замечательных пулеметчиках. Многим испытаниям подверглась их дружба, наконец пришло последнее: испытание кровью.

После длительных боев отряд вынужден был занять исключающий возможность маневрирования Кусеевский лес. Партизаны падали от усталости, лошади дымились от пара: первые дни мая были холодными. В обозе стонали раненые. Однако ни отдохнуть, ни погреться у костров, ни поесть не пришлось. Наступила темнота, и разведчики сообщили: немцы накапливают крупные силы, подтянули артиллерию, танки и бронемашины, оседлали все дороги, ведущие в лес, вызвали авиацию.

Кусеевский лес имел дурную славу: здесь, знали партизаны, был уничтожен местный отряд, которым руководил секретарь Добрянского райкома партии. Надо было выбраться из ловушки, и Александр Каменский поднял людей. Следопыты отряда нашли тропу, позволявшую миновать все заставы немцев на дорогах, и по этой тропе в полнейшей тишине партизаны начали выходить из Кусеевского леса.

Как о спокойной хате с жарко натопленной печью, как о хате, где пахнет добрыми щами и из окон которой видна тихая улица, люди мечтали о Тупичевском лесе. Добраться бы до Тупичевского леса, а там – привычное дело! – можно и немцев бить, и поснедать, и отдохнуть.

Но тропа шла мимо села Владимировки, во Владимировке же были и немецкий гарнизон, и полицаи. Схватиться с ними всему отряду значило задержаться, проиграть время, дать возможность подоспеть крупным немецким силам с артиллерией, танками. Нет, гарнизон и полицаев Владимировки надо было отвлечь до того момента, пока отряд минует село.

И вот, незадолго до рассвета, за это трудное и опасное дело взялись два друга – Михаил Цукерман и Александр Маско. С трех сторон село было окружено болотом, и, разумеется, незаметней всего во Владимировку можно было попасть именно через эти гиблые места. Взвалив на плечи пулемет, по пояс в ледяной воде, друзья прошли болото, пробрались во Владимировку, достигли сельской колокольни, бесшумно уничтожили немецкого часового. Забравшись на колокольню, они ударили из пулемета. В селе началась паника: партизаны захватили церковь! К церкви, стреляя из винтовок, пулеметов и минометов, поспешили гитлеровские солдаты и полицаи. Кольцом охватили они смельчаков. Но с вышки косил партизанский пулемет, с четким бесстрашием он выбирал мишени для своего огня, и уже после получасового боя вокруг церкви валялось немало убитых фашистов.

Колокольня сотрясалась от гула, выли и всё ближе и ближе рвались мины, пули дырявили каменную кладку, и от кирпичной пыли воздух казался рыжим; но и сквозь рыжую завесу друзья в бинокль могли разглядеть, как вдали движется, проходит мимо Владимировки их отряд, и это подбадривало и прибавляло силы.

Прошел еще час неравной борьбы. Немцам удалось зажечь церковь рядом с колокольней, она жарко пылала, от пламени и дыма партизаны задыхались. Теперь можно было подумать и об отступлении: отряд благополучно миновал Владимировку.

– Прорвемся? – спросил Михаил Цукерман.

Грохот стоял страшный, и вначале Цукерман не удивился, что друг его клонится к нему, чтобы ответить. Но Маско клонился все больше и больше, и тут Цукерман увидел, что изо рта друга хлынула кровь.

– Александр! – крикнул Михаил.

Немцы усилили натиск, и Цукерману не сразу удалось перевязать потерявшего сознание друга. Потом наступило недолгое затишье. Маско открыл глаза, оглянулся.

– Дотачали, – выговорил он с трудом.

– Что ты сказал?

– Дотачали меня, говорю… Вот что, Михаил… беги, пробивайся, может, выберешься… Товарищу Каменскому скажи… Иди, иди, пока цел…

Друзья всегда говорили тихо, называли друг друга по имени и при этом улыбались. Но тут Цукерман гневно нахмурился, закричал, замахал руками:

– Ты что, Маско, одурел?! Помешался? А ну, молчи!

Взвалив товарища на плечи, Цукерман, насколько позволяли силы, быстро стал спускаться вниз. Воспользовавшись тишиной, полагая, что партизаны выбились из сил, пять немцев – всё, что осталось от гарнизона, – подползли к колокольне. Казалось, Цукерман только и ждал этого. Одну за другой он метнул две гранаты. При нем был еще и автомат. Оружие, однако, уже не понадобилось. В густом перелеске друзей ждала тачанка, и через несколько часов они были в Тупичевском лесу.

Отныне первым номером у пулемета стал Цукерман, вторым – донской парень. События как бы повторялись вновь, но повторялись в обратном порядке. Теперь Цукерман ухаживал за раненым своим другом Маско, теперь Цукерман шел рядом с телегой, на которой лежал больной. И вновь мечтали они о том дне, когда никогда больше – ни в бою, ни во время работы и отдыха – не разлучатся…

* * *

Мы рассказали о дружбе двух рядовых партизан из отряда имени Сталина. Но ведь не случайно говорят, что по одной капле можно определить состав воды в колодце, в реке. Великая дружба людей разных национальностей господствовала в отряде. Вся жизнь и трудная борьба в глубоком немецком тылу была пронизана этой дружбой, дружба цементировала силу отряда, она шла снизу доверху, а наверху завершалась дружескими отношениями командира отряда, уже знакомого нам Александра Каменского с его начальником штаба – Константином Косенко.

Свой путь в отряде Константин Косенко начал рядовым бойцом. Он был молод, горяч, по-настоящему бесстрашен, и верный глаз Александра Каменского с первых же дней приметил его. Приглядываясь к молодому Косенко, командир отряда давал ему все более и более ответственные задания, бросал его в самые опасные места, твердо зная, что огонь лишь закалит этого незаурядного парня. Тем временем шли бои, отряд из Черниговщины перешел в Брянскую область, из Брянска – на Киевщину, из Киевщины – на Полтавщину; тем временем росла дружба между Александром Каменским и Константином Косенко.

Незаметно командир отряда стал называть юного партизана «сынком», тот его «батькой», незаметно Каменский стал обращаться к Косенко на «ты» и требовать, чтобы и Константин также говорил ему «ты». Все чаще официальный разговор кончался длинной беседой, – Каменский не только передавал ему свой опыт, но и советовался с ним.

Рассказывая о Каменском и Косенко, мы мысленно перебираем их дела и дни, и вот они оба возникают перед нашими глазами.

Мы видим большого Каменского, его скуластое лицо, его уже успевшую поседеть голову, его внимательно прищуренные глаза. Он сидит на стволе орудия. Рядом с ним стоит юноша с румянцем во всю щеку. С воинственной молодцеватостью Константин Косенко докладывает командиру о проведенной операции. Он говорит чуть запинаясь, ибо ему легче воевать с утра до вечера и с ночи до рассвета, чем хоть на одно мгновение допустить, что Каменский не одобрит его действий. Но нет, Каменский доволен, он хлопает своего друга по плечу, обнимает его и говорит: