Джек Лондон
Морской волк

Глава XXI

Досада Волка Ларсена на то, что мы с мисс Брюстер игнорировали его во время нашего разговора, искала себе выхода, и жертвой ее оказался Томас Магридж. Он не переменил ни своего поведения, ни рубашки. Правда, он утверждал, что рубашку он сменил, однако вид ее опровергал его слова, а слой жирной грязи на плите, кастрюлях и сковородах вообще не говорил о его опрятности.

– Я предостерегал тебя, поваришка! – крикнул Волк Ларсен. – Теперь придется тебе полечиться у меня.

Лицо Магриджа побледнело под густым слоем сажи, а когда Волк Ларсен позвал двух матросов с веревкой, бедный повар выскочил из своей дыры и с ужасом заметался по палубе, спасаясь от преследовавших его зубоскаливших матросов. Трудно было доставить им большее удовольствие. Повар именно им, матросам, посылал на бак самую отвратительную стряпню. Обстоятельства благоприятствовали купанию. «Призрак» едва скользил по поверхности моря, со скоростью не более трех миль в час, и море было совершенно спокойно. Но Магридж не был расположен купаться. Вероятно, он видел раньше, как это происходит. Кроме того, вода была страшно холодна, а здоровьем он не мог похвалиться.

По обыкновению, подвахтенные и охотники бросились наверх, чтобы присутствовать при забавном зрелище. Магридж безумно боялся воды и выказывал такую ловкость и проворство, каких мы в нем и не подозревали. Загнанный в правый угол на корме, он, как кошка, прыгнул на крышу рубки и побежал по ней; его преследователи бросились ему наперерез, он вернулся по той же крыше и соскочил на палубу; затем снова вскарабкался наверх. За ним пустился вдогонку матрос Гаррисон и почти догнал его. Но Магридж, внезапно подпрыгнув, ухватился за снасти и повис. Это произошло в одно мгновение. Вися в воздухе, он отбивался ногами. Подбежавший к нему Гаррисон получил удар в живот, застонал от боли и свалился на палубу.

Охотники приветствовали этот эпизод рукоплесканиями и смехом, а Магридж, ускользнув от своих преследователей около фок-мачты, мчался снова по корме, точно игрок на футбольной площадке. Он бегал таким образом от кормы к носу, от носа к корме. Наконец, поскользнулся и упал. Нильсон стоял в это время у штурвала, и Магридж при своем падении сбил его с ног. Оба покатились по палубе, но встал один Магридж. Как это ни странно, но его тщедушное тело, стукнувшись о ногу сильного матроса, переломило ее.

У руля встал Парсонс, и преследование продолжалось. Магридж с искаженным от страха лицом носился по палубе. Матросы с гиканьем бегали за ним; охотники хохотали и подбадривали беглеца. На Магриджа насели сразу три матроса, но он выскользнул из-под них, как угорь, с окровавленным ртом, в разорванной рубашке, и стал взбираться по вантам. Он карабкался все выше и выше, на верхушку мачты.

Несколько матросов стали взбираться вслед за ним; они засели на реях и стали выжидать, пока двое из них – Уфти-Уфти и Блэк – не взобрались на самый верх. Это было опасное предприятие, потому что на высоте около ста футов над палубой, держась только на одних руках, им трудно было защищать свои головы от ног Магриджа. А он в это время бешено размахивал ими, пока, наконец, Уфти-Уфти, повиснув на одной руке, не схватил другой рукой его за ногу. В следующее мгновение Блэк схватил повара за другую ногу. Затем они все трое сцепились вместе на веревочной лестнице, борясь и скользя по ней вниз, пока, наконец, не упали прямо на руки своих товарищей, поджидавших их внизу.

Борьба была закончена, и Томас Магридж, со стонами, с кровавой пеной у рта, был доставлен к капитану. Волк Ларсен расплел на отдельные части конец каната и обвязал Магриджа под мышками. Затем его схватили и выбросили в море. Сорок, пятьдесят, шестьдесят футов каната размоталось, пока Волк Ларсен не скомандовал: «Довольно!» Уфти-Уфти намотал канат на якорный ворот, и «Призрак», в своем движении вперед, натянул канат и вытащил повара на поверхность океана.

Это было жалкое зрелище. Повар не мог утонуть, но он испытывал муки утопающего. «Призрак» шел очень медленно, и только когда волна поднимала его корму, он вытаскивал несчастного на поверхность и давал ему возможность дышать. Затем корма опускалась, канат ослабевал, и повар снова тонул.

Я забыл о существовании Мод Брюстер и вспомнил о ней только в ту минуту, когда она внезапно появилась около меня. Это был ее первый выход на палубу с тех пор, как она попала к нам на шхуну. Ее встретили мертвым молчанием.

– Почему здесь такое веселье? – спросила она.

– Спросите у капитана Ларсена, – ответил я холодно и спокойно, хотя во мне закипела кровь при мысли, что она будет свидетельницей такого зверства.

Она собиралась последовать моему совету, как вдруг глаза ее задержались на Уфти-Уфти, стоявшем около нее и державшем канат, грациозно нагнувшись над бортом.

– Вы ловите рыбу? – обратилась она к нему.

Он не ответил. Его глаза, внимательно устремленные на морскую поверхность, вдруг заблестели.

– Акула, сэр! – закричал он.

– Тащи скорей! Живо! Все за дело! – скомандовал Волк Ларсен, и сам подбежал к канату, чтобы ускорить работу.

Магридж услыхал предостережение Уфти-Уфти и заорал как сумасшедший. Теперь я увидел черный плавник акулы, разрезавший воду и приближавшийся к несчастному. У нас и у акулы были равные шансы: вопрос был в секундах. Когда Магридж был уже под самой кормой, вдруг набежала волна, корма опустилась, и преимущество получила акула. Черный плавник исчез под водой, и мелькнуло белое гладкое брюхо. Почти также проворен был и Волк Ларсен. Он напряг все свои силы и рванул веревку. Тело повара показалось над водою, а за ним акула. Повар поджал ноги, страшное чудовище, казалось, успело только коснуться одной из них и тотчас же с плеском погрузилось в воду. Но в момент этого прикосновения Томас Магридж громко закричал. Еще через мгновение он упал на палубу, как пойманная на удочку рыба, освобожденная от крючка, и забился на палубе, вертясь на локтях и коленях.

Брызнул фонтан крови: правая нога была откушена, точно отрезана, по самую щиколотку. Я взглянул на Мод Брюстер. Она была бледна, в глазах ее светился ужас. Она смотрела не на Томаса Магриджа, а на Волка Ларсена, и он почувствовал это, потому что со своим обычным коротким смешком сказал:

– Игра в человека, мисс Брюстер. Согласен, что она несколько грубее тех, к которым вы привыкли, но все-таки это игра. Акула не входила в наши расчеты. Она…

При этих словах Магридж поднял голову; убедившись в своей потере, он пополз по палубе и вдруг вцепился зубами в ногу Волка Ларсена. Тот спокойно наклонился к повару и большим и указательным пальцами сдавил ему челюсть около уха. Челюсти медленно разжались, и Волк Ларсен высвободил ногу.

– Как я сказал, – продолжал он с таким спокойствием, точно ничего не случилось, – акула не входила в наши расчеты. Это было… хм… может быть, само провидение.

Мисс Брюстер не подала вида, что слышала эти слова, но в глазах ее мелькнуло негодование, когда она круто повернулась, чтобы уйти прочь. Едва она сделала первые шаги, как вдруг закачалась и слабо повернулась ко мне. Я успел подхватить ее и не дал ей упасть. Я усадил ее и боялся, что она потеряет сознание, но она скоро овладела собой.

– Мистер Ван-Вейден! – крикнул мне Волк Ларсен. – Достаньте турникет^[55].

Я медлил, но ее губы беззвучно зашевелились, и она взглядом приказала мне поспешить на помощь к пострадавшему.

– Пожалуйста, – прошептала она наконец, и я повиновался.

К этому времени я уже настолько напрактиковался в хирургии, что Волк Ларсен, ограничившись несколькими указаниями и дав в помощь двух матросов, предоставил мне справляться с моей задачей. Он же решил отомстить акуле. За борт был выброшен огромный крючок с насаженным на него жирным куском свинины, и к тому времени, как я зажал все вены и артерии, матросы уже вытаскивали с веселыми криками провинившееся чудовище. Я не видел его, но мои помощники, сперва один, а потом другой, на несколько минут покидали меня, чтобы посмотреть на акулу. Шестнадцатифутовая акула была подвешена к снастям. Челюсти ее раздвинули рычагами и в пасть ей вставили крепкий кол, заостренный с обоих концов, так что она уже не могла закрыть рта. После этого крюк с приманкой был вытащен, и акулу, живую, выбросили в море. Она, полная сил, была теперь беспомощна и обречена на медленную голодную смерть. Она заслуживала ее, однако меньше, чем тот человек, который придумал для нее это наказание.

Глава XXII

Когда мисс Брюстер подошла ко мне, я уже знал, о чем будет разговор. Перед этим она минут десять серьезно разговаривала с механиком. Я дал ей знак молчать и отвел ее от рулевого настолько, чтобы он не мог нас слышать. Ее лицо было бледно и печально, большие глаза, сделавшиеся еще больше от волнения, пристально смотрели на меня. Я чувствовал некоторую робость: ее глаза заглядывали в душу Хэмфри Ван-Вейдена, а Хэмфри Ван-Вейден мало чем мог гордиться с тех пор, как попал на «Призрак».

Мы отправились на корму. Здесь она обернулась и посмотрела мне в лицо. Я огляделся вокруг, чтобы убедиться, что нас не могут слышать.

– В чем дело? – мягко спросил я, но выражение суровости на ее лице не смягчилось.

– Я могу допустить, – начала она, – что это утреннее происшествие было просто несчастным случаем. Но я говорила с мистером Хэскинсом, и он сообщил мне, что в тот день, когда мы были подобраны, в то время, когда я находилась в каюте, двоих утопили, умышленно утопили, то есть попросту убили.

Голос ее дрожал, и она смотрела так, точно обвиняла меня в этом преступлении или, по крайней мере, в соучастии.

– Вам сообщили правду, – ответил я. – Два человека действительно были убиты.

– И вы допустили это? – воскликнула она.

– Вернее было бы сказать, что я не в состоянии был помешать этому, – ответил я все так же мягко.

– Но вы пытались помешать?

Она сделала ударение на слове «пытались», и в голосе ее слышалось желание услышать утвердительный ответ.

– О, я вижу, вы и не пытались, – быстро продолжала она, догадавшись, каков будет мой ответ. – Но почему же?

Я пожал плечами.

– Вы должны помнить, мисс Брюстер, что вы здесь новое лицо и не знаете законов, которые руководят здешней жизнью. Вы явились сюда с определенным запасом понятий о гуманности, мужестве, благородстве, но здесь вы сочтете их неуместными. Я уже убедился в этом, – добавил я с невольным вздохом.

Она недоверчиво покачала головой.

– Так что же вы посоветуете? – спросил я. – Схватить нож, или ружье, или топор и убить этого человека?

Она отступила на один шаг.

– Нет, нет, только не это! – воскликнула она.

– Тогда что же я должен сделать? Убить себя?

– Вы говорите как материалист, – возразила она. – Есть же на свете нравственное мужество, а разве оно может не оказать влияния?

– Ах, – улыбнулся я, – вы советуете не убивать ни его, ни себя, а позволить ему убить меня!

Движением руки я помешал ей возражать.

– Нравственное мужество, – продолжал я, – в этом маленьком плавучем мирке не имеет никакой цены. Лич, один из убитых, обладал этим мужеством в высокой степени. То же можно сказать и о втором, о Джонсоне. Но это не принесло им пользы. Наоборот, это погубило их. То же случится и со мной, если я решусь проявлять даже то маленькое нравственное мужество, которое еще осталось во мне. Вы должны понять, мисс Брюстер, твердо понять, что это не человек, а чудовище. В нем нет совести. Для него нет ничего святого, он способен на все. По его капризу я был задержан на этом судне, и только благодаря тому же капризу я еще жив. Я ничего не предпринимаю и ничего не могу предпринять, потому что я – раб этого чудовища, как и вы теперь его рабыня; потому что я еще хочу жить, так же, как и вы хотите жить; потому что я не могу бороться с ним и победить его, так же, как и вы не можете бороться и победить.

Она ожидала, что я скажу дальше.

– Что же остается? У меня роль слабого. Я молчу и переношу унижения, как будете молчать и переносить их и вы. И это хорошо. Это лучшее, что мы можем сделать, чтобы сохранить жизнь. Победа не всегда остается за сильным. У нас нет сил, чтобы вступить в открытую борьбу с этим человеком, и мы должны притворяться и хитрить, чтобы выиграть. Если вы хотите моего совета, то вам следует поступать именно так. Я знаю, мое положение опасно, но не скрою от вас: ваше – еще опаснее.

Мы должны действовать сообща, не показывая этого; мы должны заключить тайный союз. Я не смогу открыто держать вашу сторону, и, каким бы я ни подвергался унижениям, вы тоже должны молчать. Нужно избегать столкновений с этим человеком и не противоречить его воле. Все время мы должны улыбаться и заискивать, как бы противен он нам ни был.

Она в недоумении провела рукой по лбу.

– И все-таки я не понимаю… – сказала она.

– Вы должны делать так, как я говорю, – властно прервал я ее, потому что заметил, что Волк Ларсен следит за нами, гуляя по палубе с Латимером. – Поступайте, как я говорю, и вы скоро поймете, что я прав.

– Что же я должна делать? – спросила она, заметив тревожный взгляд, брошенный мною на объект нашего разговора, и, по-видимому, – как я не без гордости понял, – побежденная серьезностью моих слов.

– Оставьте мысль о «нравственном мужестве», – быстро заговорил я, – не возбуждайте гнева в этом человеке. Обращайтесь с ним по-дружески, разговаривайте с ним о литературе и искусстве, – он любит это. Вы найдете в нем внимательного и неглупого слушателя. Для вашей же собственной пользы рекомендую вам избегать диких сцен на корабле. Вам тогда будет легче играть свою роль.

– Значит, мне придется лгать? – возмущенно воскликнула она. – Лгать и поступками и словами?

Волк Ларсен отошел от Латимера и направился к нам. Мной овладело отчаяние.

– Прошу вас, поймите же меня, – сказал я, понизив голос. – Весь ваш опыт здесь ничего не стоит. Вам нужно начинать сначала. Я знаю, я вижу это, вы привыкли покорять людей взглядом, побеждать их тем, что вы называете нравственным мужеством. Вы покорили меня. Но не пробуйте этого с Волком Ларсеном. Скорее вы покорите льва. Он только посмеется над вами же… Но вот ион… Я всегда гордился тем, что открыл этого писателя… – сразу переменил я разговор, как только Волк Ларсен подошел к нам. – Издатели боялись его. Но я оценил его сразу. Его гений и моя критика получили должное отмщение, когда он выступил со своей «Кузницей».

– Но ведь это появилось в газете, – без запинки ответила она.

– Да, но это только случайность, что «Кузница» появилась в газете. Он сам не хотел отдавать ее в журнал. Мы говорим о Гаррисе, – сказал я, обращаясь к Ларсену.

– О да, – согласился он. – Я помню его «Кузницу». Много милых сентиментальностей и несокрушимая вера в человеческие иллюзии. Кстати, мистер Ван-Вейден, вы бы навестили нашего повара. Он стонет и не может успокоиться.

Таким образом меня выпроводили с палубы. А Магридж спал глубоким сном от морфия, который я же сам дал ему перед этим. Я не спешил возвращаться на палубу; когда же я вышел, то, к своему удовольствию, увидел, что мисс Брюстер вела с Волком Ларсеном оживленный разговор. Повторяю, я был доволен, что она последовала моему совету. И все-таки мне было грустно и досадно, что она делала именно то, о чем я просил, хотя это и было противно для нее.

Глава XXIII

Попутный ветер быстро гнал «Призрак» к северу, прямо на стада котиков. Мы встретили их у сорок четвертой параллели, среди яростно-бурного моря, над которым носились клубы тумана. Целыми днями мы не видали солнца и не могли сделать вычислений; наконец, однажды ветер согнал с океана туман, волны успокоились, появилось солнце, и мы получили возможность определить место, где мы находились. Ясная погода продолжалась два-три дня, а потом опять нас окутал туман, еще более густой, чем в предыдущие дни.

Охотиться было опасно; каждый день, когда спускали лодки, туман немедленно поглощал их, и мы не видели их до самой ночи, когда они выползали наконец из мрака, одна за другой, точно морские чудовища. Охотник Уэйнрайт, которого Волк Ларсен захватил в плен вместе со шлюпкой и матросами, воспользовался туманом и убежал. В одно туманное утро он отплыл на охоту со своими двумя товарищами, и с тех пор никто из нас их больше не видел. Мы узнали впоследствии, что они переходили со шхуны на шхуну, пока, наконец, не добрались до своей собственной.

О побеге подумывал и я, но мне не представлялось удобного случая. Штурману не полагалось отправляться на охоту на лодках, и хотя я старался всеми правдами и неправдами обойти это правило, но Волк Ларсен всякий раз мешал мне воспользоваться подходящим случаем. Если б мне удалось убежать со шхуны, я, конечно, ухитрился бы захватить с собой и мисс Брюстер. Для нее создавалось на шхуне такое положение, о котором я боялся и думать. Я гнал от себя мысль о нем, но она постоянно появлялась в моем мозгу как навязчивое представление.

В свое время я прочитал много романов о морских приключениях, где всегда фигурировала одинокая женщина, попавшая в среду грубых матросов, но теперь я узнал по опыту, что я не понимал всей опасности подобного приключения. А романисты расписывали об этом целые тома! Теперь я стоял лицом к лицу с таким положением, и героиней была именно мисс Брюстер, которая очаровала меня теперь как личность, также как раньше очаровывала своими произведениями.

Трудно было представить существо, более неподходящее для этой грубой среды, чем она: деликатная, хрупкая и тоненькая как тростинка, с легкими и грациозными движениями. Мне иногда казалось, что она и не ходит, или, по крайней мере, ходит не так, как все мы, смертные, а скользит с поразительной легкостью, с какой-то особенной воздушностью, точно плывет или бесшумно летит. Она походила на фигурку из дрезденского фарфора, и мне казалось, что вот-вот ее кто-нибудь разобьет. Я никогда не видел, чтобы дух и тело человека находились между собой в такой гармонии. Ее стихи критики называли возвышенными и одухотворенными, и то же можно было сказать и о ней самой. Ее тело казалось частью ее души, и оно тонкими нитями связывало ее душу с жизнью. Действительно, она едва касалась земли, и во всей ее фигуре была воздушная легкость.

Она представляла собой яркий контраст Волку Ларсену. В одном не было того, что было в другой, и то, что составляло сущность одной, совершенно отсутствовало в другом. Однажды утром я увидел, как они гуляли вместе по палубе, и я понял, что они стоят на противоположных концах лестницы человеческой эволюции: он воплощал собой первобытную дикость, а она – всю утонченность современной цивилизации. Правда, у Волка Ларсена был необыкновенно развит интеллект, но он направлен был исключительно на удовлетворение диких инстинктов, что делало этого дикаря еще более опасным. При всей его развитой мускулатуре и твердости его поступи двигался он чрезвычайно легко. Мы вспоминали невольно девственный лес и джунгли, когда смотрели на его походку. В ней было что-то кошачье, что-то эластичное и в то же время полное силы. Он напоминал мне огромного тигра – хищного, смелого зверя. И, действительно, он был хищным зверем. Огненный блеск, который иногда вспыхивал в его глазах, был точь-в-точь такой же, какой я видел в глазах посаженных в клетку леопардов и других хищников.

Когда я увидел Волка Ларсена и Мод Брюстер гуляющими взад и вперед по палубе, я тотчас решил, что на эту прогулку вызвала Ларсена она сама. Они проходили мимо меня, когда я стоял у входа в кают-компанию. Хотя она ни малейшим жестом не выдала себя, но я все-таки почувствовал, что она смущена. Взглянув на меня, она сделала какое-то замечание и непринужденно засмеялась, но я видел, что ее глаза, словно повинуясь какой-то силе, обратились на Ларсена и тотчас опустились: в них застыл ужас.

Причину ее тревоги я понял, взглянув в его глаза. Обыкновенно серые, холодные и суровые, они теперь светились теплым, мягким, золотистым блеском, в них прыгали легкие огоньки, которые то вспыхивали, то потухали, пока, наконец, весь зрачок не наполнился ярким светом. Быть может, причиной этого был золотой колорит дня, все может быть! Они притягивали и повелевали, манили и соблазняли, говорили о желании и о волнении в крови, чего не могла не понять ни одна женщина, а тем более Мод Брюстер.

Ее ужас передался мне, и в этот миг страха – самого ужасного страха, какой только может испытать мужчина – я вдруг понял, как она стала дорога мне. Сознание, что я полюбил ее, наполнило меня ужасом. Сердце мое сжалось от странного двойственного чувства; кровь и холодела и пылала в одно и то же время. Какая-то неведомая сила увлекала меня куда-то. Против воли я снова заглянул в глаза Волка Ларсена. Но он уже овладел собой. Золотистый свет исчез, глаза его снова были серы, холодны и жестоки. Он сухо поклонился и ушел.

– Я боюсь, – прошептала она с дрожью в голосе. – Мне страшно!

Мне тоже было страшно. Я знал теперь, как она дорога мне, и это заставляло мою голову кружиться. Но я сделал усилие над собой и ответил спокойно:

– Все обойдется, мисс Брюстер. Поверьте мне, все обойдется!

Она ответила мне благодарной улыбкой, от которой затрепетало мое сердце, и ушла в кают-компанию.

Долго я стоял там, где она оставила меня. Мне было необходимо проверить себя, осознать значение происшедшей во мне перемены. Итак, значит, свершилось. Любовь пришла. И это в то самое время, когда я менее всего ожидал ее, пришла при таких страшных обстоятельствах. Конечно, моя философия всегда признавала, что рано или поздно любовь придет, но долгое уединение, проведенное среди книг, мало подготовило меня к этому.

И вот любовь пришла! Мод Брюстер! Я вспомнил ее первый тоненький томик у себя на письменном столе и ясно увидел перед собой ряд ее других тоненьких книг на полке в моей библиотеке. Как я приветствовал появление каждой из них! Ежегодно она выпускала в свет по одному томику, и каждый из них служил для меня олицетворением нового года. В них я находил родственный мне дух, а теперь они заняли место и в моем сердце.

Мое сердце! Мною овладело странное состояние. Я с недоверием смотрел на себя со стороны Мод Брюстер! Хэмфри Ван-Вейден, – эта «рыба», «бесчувственное чудовище», «демон анализа», как меня называл Чарли Фэрасет, – влюблен! А затем без всякой связи мне пришла вдруг на ум маленькая биографическая заметка, помещенная в красной справочной книжке о писателях, и я сказал себе: «Она родилась в Кембридже, ей двадцать семь лет». И вдруг воскликнул: «Двадцать семь лет, и она еще свободна и никого не любит!» Но как я мог знать, что она никого не любит? Охватившая меня вдруг ревность положила конец колебаниям. Сомнения не оставалось: я ревновал, значит, я любил! И женщина, которую я любил, была Мод Брюстер!

Я, Хэмфри Ван-Вейден, был влюблен! И опять сомнение овладело мной. И не потому, что я боялся этого или неохотно это встретил. Наоборот, я всегда был неисправимым идеалистом, и моя философия признавала любовь, считала ее величайшим благом на свете, целью и венцом жизни, высшей радостью и высшим счастьем, которое нужно благоговейно и бережно хранить в сердце. Но теперь, когда это случилось, я боялся этому поверить. Такое счастье не могло быть моим уделом. Это было слишком, слишком хорошо, чтобы быть правдой. У меня в памяти зазвучали стихи Саймонса:

 
Года все шли и шли, а я блуждал один,
Одну тебя ища средь мира женщин…
 

И я давно уже перестал искать. Я так и решил, что величайшее в мире счастье не для меня. Фэрасет был прав: я был анормален, я был «бесчувственное чудовище», «книгоед», я жил исключительно разумом. И хотя я всю свою жизнь был окружен женщинами, но я ценил их только эстетически. Иногда я и сам себе казался бледным монахом, отрекшимся от вечных законов природы и от страстей, которые я так хорошо видел и понимал в других людях. И вот любовь пришла! То, о чем я даже не мечтал, случилось. Охваченный восторгом, медленно шел я по палубе, бормоча про себя прекрасные строки Элизабет Броунинг^[56]:

 
Я годы жил среди моих видений,
А не среди мятущихся людей,
И я не знал товарищей милей
И музыки прекраснее их пенья.
 

А теперь более прекрасная музыка зазвучала у меня в ушах, и я сразу же стал слеп и глух ко всему, что происходило вокруг меня.

Резкий окрик Волка Ларсена привел меня в себя.

– Какого дьявола вы лезете сюда?! – заорал он.

Я забрел на нос, где матросы красили борт шхуны, и едва не опрокинул ведра с краской.

– Что у вас, припадок безумия или солнечный удар? – проворчал он.

– Нет, несварение желудка, – ответил я и, точно ничего не случилось, продолжал свою прогулку.