Джавид Алакбарли
Пенелопа
Добавляло мне проблем и то, что если никто вначале не мог разобраться, что это за такая диковинная страна Азербайджан, из которой я прибыл, то уже спустя пару месяцев меня, что называется «вычислили». Наблюдая как я, запросто общаюсь с турками и казахстанскими немцами, выяснили, что я знаю турецкий и русский. Так я начал нести ответственность не только за бывший Советский Союз, нынешнюю Россию, Казахстан и Азербайджан, но и за братский турецкий народ, за турецких гастарбайтеров, за высказывания турецких и российских политиков. Да мало ли за что я отвечал. Хотя надо честно признаться, что если мне преподавала куча педагогов, а доставали меня всего два-три человека, но от этого мне легче не было. Я как-то перестал обращать внимания на всё хорошее, а думал только о том, откуда же последует очередной удар и постоянно находился в состоянии постоянной самообороны.
Как-то раз фрау Инга спросила меня, почему я сегодня такой злой. Мой ответ её удивил:
– А я всё время злой.
– Зачем?
– Достали.
Я набрался смелости и рассказал о последних событиях.
– Да, у тебя, конечно, же в чужом пиру похмелье.
Дальше фрау Инга объяснила мне, что дело не во мне, а в том раздрае, который существует в немецком обществе.
– Фильм «Чтец» смотрел? Посмотри. Потом поговорим.
Но это «потом» наступило не очень скоро.
Когда надо было выбрать второй иностранный язык помимо английского, я, как наивный человек, изъявил желание учить французский. Опять же, недоучет немецкой ментальности и реалий учебного процесса. Здесь же неважно, что ты и так очень хорошо знаешь русский язык и хочешь выучить еще один. Важно то, что, заявив русский язык в качестве иностранного, даже человек, для которого этот язык, в отличие от меня, родной, может получить по нему высшую оценку, не прилагая к этому каких-либо дополнительных усилий. Ясно, что даже если ты расшибешься в лепешку, то французский так знать не будешь. Поэтому я и записался на занятия по русскому языку и начал ездить на них в Мюнхен. Почему в Мюнхен? Да потому что у нас в гимназии я был единственным учеником, обязанным сдавать русский. Таких как я набралось из разных школ ещё человек двадцать и из нас сформировали одну группу.
Конечно же, занятия по русскому языку для меня были прежде всего, возможностью покинуть наше сонное царство и побывать в городе многих М. Ведь Мюнхен это еще музеи, магазины, Максимилиан-штрассе и масса других просто замечательных вещей, которые почему то начинаются на букву М. Впечатления, произведенного на меня Максимилиан-штрассе, я, наверное, никогда в жизни не забуду. В мире много красивых улиц, но Максимилиан-штрассе одна. Когда в первый раз в кафе «Опера» на этой улице мне подали кофе со скрипичным ключом, выложенным шоколадной стружкой, я осознал простую истину: порой мелочи способны придать жизни тот неповторимый вкус, без которого все превращается в скучную и едва выносимую рутину.
Это стало традицией, которую я сам лично для себя создал – после занятий по русскому языку обязательно выпивать чашечку кофе именно здесь. От Максимилиан-штрассе, да и от Мюнхена, в целом, на всю неделю оставалось настолько приятное послевкусие, что оно помогало преодолевать все то, что казалось порой невыносимым.
Конечно же, мне фантастически повезло с фрау Ингой. Она не просто была педагогом по русскому языку. Ее роль в моей немецкой жизни трудно переоценить. Она для меня была переводчиком немецкой ментальности, если так вообще можно выразиться. Без ее разъяснений многие реалии Германии так и остались бы для меня загадкой. Да и эта удивительная манера общения, когда она находила нечто комичное не только в том, что нас окружает, но и в том, что мы изучали, придавала ее урокам немыслимое очарование. У меня до сих пор звучат в ушах ее шпильки в адрес великого Гегеля, искренне убежденного в том, что немецкую философию невозможно перевести ни на один язык в мире, ибо в них просто-напросто нет необходимого для этого словарного запаса. А над её фразой о том, что ХХ век сполна отомстил Гегелю, я размышляю до сих пор.
– Понимаешь, дело в том, что вся философия постмодерна – это полное и безоговорочное отрицание Гегеля.
Да, это же не фраза, а сплошная головоломка. В этом была вся фрау Инга.
Сперва я долго не мог поверить в то, что она немка. То ли изучение русского языка, то ли какие-то другие, неведомые мне факторы, наложили на нее такой отпечаток, что она была одновременно похожа на всех моих педагогов русского языка вместе взятых. Если учесть, что за годы учебы в Баку я ухитрился поменять штук пять школ, пока не уехал в Германию, то это был достаточно яркий собирательный образ.
Первая вспышка симпатии между нами появилась, когда я попытался раскритиковать изучаемые нами весьма надуманные тексты про Петра I, художника Кипренского, достопримечательности Санкт-Петербурга и т.д. Еще более дурацкими, чем сами тексты были вопросы, на которые нам предлагалось отвечать. Это как бы были своеобразные правила игры и принимались всеми без исключения как норма. То, что я пытался как-то «очеловечить» эти уроки, очень напоминающие пародии Нушича на изучение иностранных языков, почему-то всех раздражало. Но, видимо именно это и вызвало первоначально интерес фрау Инги к моей скромной особе.
Должен признаться, что с самого начала меня преследовал жуткий страх, что с русским, в конце концов ,получится, как с английским. Несмотря на то, что я был единственным учеником в классе, который прилично болтал по-английски, спокойно смотрел голливудские фильмы и ежегодно ездил на летние языковые курсы в Лондон, у меня была самая плохая оценка по английскому.
Только когда я привёз из Англии результаты официального теста, удостоверяющие, что мой уровень английского языка позволяет мне учиться даже в магистратуре, если, конечно, в этом возрасте берут в неё, наша учительница удосужилась поставить мне нормальную оценку. Но и тут не обошлось без прикола. Всему классу она долго и нудно объясняла, что неважно, как я говорю по-английски, важно то, насколько хорошо я умею переводить с немецкого на английский и наоборот. Всем известно, что делаю я это не очень хорошо, да еще у меня неважнецкий почерк, поэтому моя плохая оценка, на самом деле, является абсолютно объективной.
Но, в отличие от англичанки, фрау Инга оказалась совершено нормальным человеком. И с чувством юмора у нее тоже было все в порядке. Со мной вместе на русский язык ходили дети практически из всех постсоветских стран и основные проблемы у них, конечно же, были не с русским, а с немецким языком. Их чудовищный акцент и не менее чудовищные ошибки ввергали фрау Ингу в состояние полного ступора. В этот момент именно я выступал в качестве бальзама на ее лингвистические раны. Я был наглядной иллюстрацией к тому, что человек может прилично говорить по-русски и почти так же по-немецки. Да ещё вдобавок даже с баварским акцентом. Самым большим комплиментом мне было то, что фрау Инга как-то призналась, что в каком-то смысле, во мне она начала видеть свое зеркальное отражение.
Меня поражало и то, что фрау Инга умела отличать вологодский акцент от волжского, московский от питерского. А про нас, разных всяких нерусских, хорошо говорящих по-русски, она могла, наверное, написать целую диссертацию. Именно благодаря ей, а не своему педагогу немецкого, я научился различать разновидности баварского диалекта. Даже сейчас, спустя годы, я могу, ошибившись всего на 10-15 километров, по говору баварца определить из какого он точно региона.
Когда спустя несколько месяцев, я ей сказал, что посмотрел «Чтеца» и даже прочитал книгу, она усмехнулась и сказала.
– Ну, что же, теперь ты готов. Понимаешь, война давно кончилась, а боль осталась. И боль, которую причинили мы, и боль, которую причинили нам. С этим как-то надо жить. Есть обречённость на соседство. Спасибо Шарлю де Голлю и Конраду Аденауэру. Они почти через двадцать лет после войны, подписали Версальский договор. Он означал лишь одно – не думай о прошлом. Строй своё будущее. Мы и строим. Но в мире немало людей, которые считают, что многие поколения немцев должны жить с чувством вины за злодеяния фашизма. И ещё больше немцев, желающих закрыть эту тему. Раз и навсегда. Вопрос есть. Его решение каждый находит для себя сам.
