Джастин Кронин
Паромщик
Я не успеваю подбежать к отцу первым, это делает один из охранников: молодой, сильный, полный служебного рвения. Под синей форменной рубашкой перекатываются накачанные мускулы. На кожаном поясе позвякивают атрибуты его должности: наручники, электрошокер и длинная выдвижная дубинка. С какой стати этому парню замечать, что я сдернул с пиджака свой жетон паромщика и размахиваю им над головой, что я – управляющий директор? Ему нет дела до моих приказов остановиться. Он, словно пес, сорвавшийся с поводка, целиком находится во власти своих инстинктов. Охранник вырывается вперед, догоняет моего отца, а когда тот поворачивается к нему, ставит ему подножку и падает вместе с ним. Еще через мгновение охранник выхватывает электрошокер и приставляет к горлу жертвы.
Слышится отвратительный треск.
По телу отца пробегает судорога; оно нелепо изгибается и оседает на бетон, словно проткнутый воздушный шарик. То, что происходит дальше, – всплеск безрассудного насилия. Мне не удержаться, хотя я и сознаю, что потом буду мучиться из-за этого. Каждое мое движение фиксируется камерами дронов, зависших над причалом. Я нагибаюсь, хватаю охранника за ремень, оттаскиваю от отца и делаю локтевой захват, зажимая горло ретивому молодцу, надавливая ему на сонную артерию. Охранник пытается сопротивляться, царапает мне руки, но я застал его врасплох. К тому же я не слабак. Его жизнь ничего не значит для меня. Если ему суждено умереть, так тому и быть. Боковым зрением замечаю, что двое других охранников стоят неподвижно. Наверное, все-таки увидели мой жетон (сейчас он где-то валяется). А может, оба слишком ошеломлены, чтобы вмешиваться.
Здравомыслящему началу во мне удается одержать верх. Я отпускаю охранника, тот сползает на бетон и вырубается. Меж тем смятение не помешало ретайрам подняться на борт парома. Раздается зычный гудок – сигнал трехминутной готовности. Я опускаюсь на колени перед отцом. Его глаза открыты и непрестанно моргают. На лбу, вдоль кромки волос, проступила кровь. Один рукав блейзера оторван у плеча. По брюкам расползается пятно мочи. Каким тщедушным и надломленным выглядит он сейчас! В последнюю минуту у него отняли человеческое достоинство. Осталась лишь хрупкая, ветхая, изломанная оболочка. Он шевелит губами, силясь что-то произнести. Я наклоняюсь ниже.
– Ораниос, – произносит отец.
Слово совершенно незнакомо мне. Наверное, это даже не слово, а набор слогов – бред угасающего сознания.
– Отец, посмотри на меня.
Я подсовываю руку под его затылок, другой поддерживаю ему подбородок, поворачивая отцовское лицо ко мне и сознавая природу этого жеста. Мы поменялись местами: я стал родителем, а он – ребенком. Еще одно унижение, от которого я не смог его уберечь. Снова звучит гудок, на этот раз дважды. Остается две минуты.
– Разве ты не видишь? – спрашивает он. – Это все… Ораниос.
Я поднимаю голову. Мой стажер подошел к застывшим охранникам. На лице – полное непонимание и шок. Мне никак не вспомнить его имя, хотя менее часа назад он представлялся моему отцу. Парню явно не по себе, но мне сейчас не нужна его помощь. Я осторожно поднимаю отца на ноги, кладу его левую руку себе на плечо и наполовину тащу, наполовину несу его к парому. Я чувствую себя тошнотворно; руки и ноги превратились в желе.
– Ораниос, – бормочет отец. – Ораниос, Ораниос, все Ораниос…
Мы добираемся до сходней. С палубы на нас глазеют ретайры. Стоит зловещая тишина; кажется, даже небо, готовое пролиться дождем, насмехается надо мной. Я несу отца на борт. Поднялся ветер; волны ударяют в корпус парома, отчего канаты скрипят в местах крепления. Палуба качается. Я усаживаю отца на скамейку и опускаюсь перед ним на корточки. Кто-то протягивает мне бутылку с водой. Я отвинчиваю крышку и подношу бутылку к губам отца. Ему удается сделать маленький глоток; вода капает с подбородка.
Три коротких гудка. Еще полминуты, и паром отчалит. Полминуты, за которые надо сказать последние слова. А я не знаю, о чем говорить.
– Проктор!
– Да, отец. Я здесь.
– Мне страшно.
Отец дрожит. Двигатели пока работают на холостом ходу. Я беру отца за руку и держу. Начинается обратный отсчет. Десять. Девять. Восемь.
– Понимаю, – говорю я.
– Я не хотел… не хотел ее забыть.
Секунды, которые совсем не напоминают секунды. Они растягиваются вокруг нас, словно мехи громадного космического аккордеона, внутри которых заключено бесконечное пространство. Во всяком случае, мне так кажется. Это пространство откровений, и я получаю свое: есть только один способ помочь отцу, сделав то, чего я никогда не делал. Я целую его в лоб.
– Я люблю тебя, – говорю я ему.
Семь. Шесть. Пять. Двигатели переходят на рабочий ход. Сходни автоматически втягиваются в корпус. Мне придется прыгать.
– Прости, но мне пора.
Четыре. Три. Два.
Один.
Паром отчаливает.
Течение времени – нечто загадочное. Кажется, я только что стоял на палубе парома, а сейчас уже стою на причале. Паром тает в сером пространстве воды и неба. Провожающие расходятся, пока на причале не остается никого, кроме меня. В какой-то момент я сознаю, что объект наблюдения скрылся из поля зрения. Паром со всеми пассажирами ушел в запредельную даль.
С другого конца причала в мою сторону движутся четверо. Первый – мой стажер, чье имя я вдруг вспоминаю: Джейсон. За ним идут двое охранников, по очереди помогая третьему, которого я едва не задушил. Сунув руки в карманы, я жду, когда они приблизятся.
Джейсон держит мой жетон. Подойдя, молча отдает его мне. Охранники проходят мимо, явно надеясь, что я их не остановлю. Напрасно. Я велю им остановиться.
У меня нет желания вредить им. Острота момента прошла. Но и оставлять инцидент безнаказанным я тоже не хочу.
– Касается всех троих.
Они виновато смотрят на меня. Я уже не вижу в них злодеев, какими они казались мне десять минут назад. Обычные парни, сознающие, что накосячили.
– Вы уволены.
Мы с Джейсоном возвращаемся к машине. Я усаживаюсь на переднее сиденье. Он спрашивает, куда ехать. Отвечаю, что на работу. Мне нужно составить отчет о происшествии. С такими делами лучше не тянуть, пока подробности еще свежи в памяти. Меньше всего мне хочется, чтобы мой рассказ хоть в чем-то расходился с записями камер.
– О чем говорил ваш отец? – спрашивает Джейсон.
«Этот мир – совсем не тот мир. Ты – это не ты». Фразы кажутся мне лишенными контекста, они сиротливо плавают, как атомы в вакууме. Но последовательность их произнесения порождает цепочку мыслей. Правда, мысли связаны лишь друг с другом. «Ораниос. Это все Ораниос».
Что такое Ораниос?
К площади Просперити едем молча. Пешеходов стало меньше: обеденный перерыв закончился, а дождь, наоборот, вот-вот начнется. Стоит мне подумать о дожде, как небеса посылают подтверждение. В небе над гаванью сверкает молния. По крыше машины ударяет несколько капель, а затем дождь начинается по-настоящему: теплый, колючий тропический ливень, заставляющий последних пешеходов спешно искать укрытие. Навесы витрин кафе. Двери офисов. Павильончики автобусных остановок. Особо стойкие продолжают идти, держа над головой портфели и газеты. Приятное зрелище, пробуждающее чудесные воспоминания. Дождливое утро, когда мы вместе с мамой собираем картину из фрагментов, и моя радость, когда я нахожу нужный кусочек, на котором изображено небо. Послеполуденный час, когда после школы я зашел к приятелю и, возвращаясь от него домой, попал под ливень. Я не стал прятаться, а стоял, запрокинув голову, и наслаждался дождевыми каплями, бившими по лицу. Еще одно воспоминания из времен, когда мы с Элизой только поженились. После близости мы уснули, но среди ночи нас разбудила гроза. Повинуясь ее магии, мы молча взглянули друг на друга и снова занялись любовью под шум дождя.
Я велю Джейсону остановиться.
– Прямо здесь? Но снаружи такой ливень.
– Подрули к тротуару.
Он подруливает и останавливается.
– На сегодня твоя работа закончилась. Отдыхай.
– А как же отчет?
– Подождет. – (Джейсон молча смотрит на меня.) – Все нормально. Ты отлично поработал. Пока.
Я вылезаю. Машина уезжает. Мой костюм мгновенно промокает. Пешеходы, спешащие мимо, бросают на меня косые взгляды, полные любопытства. Недоверчиво смотрят те, кто нашел пристанище под навесами и за стеклянными дверями. Кто этот человек, стоящий под дождем? Что с ним? Никак он спятил?
Новости распространяются быстро. Пройдут считаные часы, от силы день, и весь город узнает о происшествии на паромном причале. А пока для всех этих людей я никто, что вполне устраивает меня. Я бреду по тротуару, подняв воротник и понурив плечи: ни один человек не увидит, как я плачу.
3
Тия знает: ее поездка – не самая умная затея.
На Просперити она садится в автобус до узловой станции. Гроза промчалась, и город снова залит солнцем. Тропические лучи ослепительно отражаются от луж на тротуарах, окон зданий и листвы деревьев, с которой вовсю капает. На станции она ждет минут пять. Подъезжает автобус, идущий прямо в Аннекс, и Тия садится в него. Едва она заходит в салон, как пассажиры поднимают на нее глаза и быстро отводят взгляды. Тия садится на одно из передних мест. Разговоры вокруг нее затихают почти до шепота. Салон заполнен не более чем наполовину. На сиденьях развалились мужчины в рабочей одежде. От них исходит резкий запах пота. Простая белая одежда женщин говорит о том, что они работают служанками или кухарками. Есть также горстка технических специалистов и клерков: у них работа уровнем повыше.
Двери с шипением закрываются, и автобус начинает спускаться по склону холма. Путь до дамбы занимает двадцать минут. Постепенно разговоры становятся громкими, как прежде. Значит, пассажиры свыклись с присутствием Тии. Нельзя сказать, что просперианцы вообще не ездят на Аннекс. Ездят, но редко, причем только в составе группы, имея заранее известную и официально одобренную цель. Государственное расследование. Или благотворительность. (Просперианцы обожают благотворительность во всех ее видах.) Бывают и экскурсии, призванные удовлетворить нездоровое любопытство. (Участники таких экскурсий громко охают и ахают, находя «очаровательными» грязные лачуги и прочие атрибуты тамошней жизни.) Возможно, на мужчину обратили бы меньше внимания. Но чтобы просперианка без спутников уселась в автобус прямого сообщения… Тия чувствует себя ярким цветком среди грязного поля. Ее туфли на трехдюймовом каблуке и с открытыми носами совершенно не годятся для замусоренных и заплеванных улиц Аннекса, а стоимость ее сумочки, наверное, равна месячному жалованью этих людей. Что она делает в автобусе прямого сообщения? О чем думает эта женщина, отправляясь на Аннекс без сопровождения?
Автобус делает еще четыре остановки, и на каждой входят новые пассажиры. Вскоре все места в салоне заполняются – кроме того, что находится рядом с Тией. Тем, кому не досталось места, стоят в проходе. Перед въездом на дамбу автобус притормаживает, оказываясь в очереди из автомобилей. У Тии учащается пульс, потеют подмышки, а в горле першит от сухости. Салон автобуса вдруг кажется невероятно тесным. Она не впервые едет на Аннекс и знает, как вести себя в подобных случаях, однако тело не желает подчиняться доводам разума. Постепенно их автобус оказывается третьим в очереди, затем вторым. Автобус, что был впереди, отъезжает. Теперь из окон видны шлагбаум и будка охраны. Дежурных охранников трое. На всех – обычная синяя форма. Еще двое – совершенно голые, поскольку это не люди, а роботы. На бюрократическом языке чиновников они называются «вооруженными факсимильными копиями сотрудников службы безопасности», но все зовут их безофаксами. По габаритам и внешнему виду они схожи с людьми, однако ничего человеческого в них, естественно, нет. Чисто функциональные машины со сверкающей поверхностью, пневмоприводами и мигающими сигналами датчиков. Каждое их движение сопровождается шумом.
Автобус подъезжает к шлагбауму и останавливается.
Охранник, вошедший в салон, – человек, но смахивающий на робота. Типичный представитель своей профессии. Как и у безофаксов, все в нем функционально. Ничего лишнего. Жесткие светлые волосы коротко подстрижены, лицо безжалостное, под форменной рубашкой выпирают мышцы, словно на них давит сжатый воздух. Когда он поднимался по ступенькам, его кожаные сапоги и ремень поскрипывали.
– Приготовить идентификаторы.
Бросив косой взгляд на Тию, охранник идет дальше. Он проверяет жетоны пассажиров, поднося их под луч сканера с плохо скрываемым презрением. Проверка начинается с задней части. Тия оказывается последней. Выражение лица охранника становится каким-то заискивающим, словно он хочет сказать: «Вы же знаете, сколько хлопот с этими». Но внутренняя жесткость сохраняется.
– Добрый день, госпожа. Позвольте взглянуть на ваш идентификатор. – Тия открывает сумочку и подает ему документ. Охранник сканирует его. – Благодарю, госпожа Димополус. Разрешите узнать цель вашей сегодняшней поездки на Аннекс.
– У меня своя художественная галерея. Еду по просьбе заказчика.
– Искусство. Что-то вроде… живописи?
– Да, и весьма интересное произведение… в жанре примитива.
Услышанное изумляет охранника.
– Примитива, – повторяет он. – Бьюсь об заклад, они на большее не способны. – Он возвращает Тие идентификатор. Они вроде как подружились. Игроки одной команды. – Хотите, я позвоню и попрошу выделить вам сопровождающего?
– Очень любезно с вашей стороны, но это лишнее.
Охранник смотрит на нее с тревогой:
– Если передумаете, по приезде обратитесь к местной охране. И я бы не советовал задерживаться там после наступления темноты.
– Благодарю вас, господин полицейский. Задерживаться там я не собираюсь.
Поездка по дамбе занимает три минуты. За это короткое время один мир сменяется другим: просторная, ухоженная Проспера – тесным Аннексом. Тия вместе с другими пассажирами покидает автобус и идет по улице. Даже погода здесь кажется иной. Солнечный свет безжалостен. Унылые бетонные дома с тесными квартирами; людный рынок, где продаются второсортные товары, а под ногами покупателей вечно толкутся оравы детей. Ступеньки тротуаров и перекрестки с праздно стоящими мужчинами, которые провожают ее взглядом.
Здесь грязно. Здесь опасно. Но это живое место. Такое слово приходит Тие на ум, когда она думает об Аннексе. Этот маленький остров – живой.
Тут ей попадается на глаза начальная буква другого слова, которое написано на стене дома. Вся надпись растянулась футов на шесть. Возле стены стоит охранник и следит за тем, как двое рабочих в комбинезонах пытаются соскрести надпись щетками на длинных ручках. Рядом – ведро с моющим раствором, куда они постоянно обмакивают щетки. Напрасные усилия. Стена сложена из пористого кирпича, и краска успела проникнуть в поры. Те, кто оставил надпись, на это и рассчитывали. Кончится тем, что стену заново покрасят.
Что все это значит? Тия слышала разные истории на этот счет. Да и кто их не слышал? Если где-нибудь собирается больше двух просперианцев, разговор обязательно заходит об этом. О слугах, которые вдруг начали часто болеть. О поредевших бригадах дорожных рабочих. О том, что дворники, садовники и повара выполняют свои обязанности спустя рукава. Это пока еще не всеобщая забастовка, а лишь «замедление». Никто не знает, как все это началось и даже когда именно.
– Приветик, богатенькая госпожа.
Мальчишка внезапно появляется перед Тией и начинает идти рядом. Черная грива нечесаных волос, босые ноги заляпаны грязью, на физиономии – лукавая улыбка. На вид ему лет десять, хотя вполне может быть и тринадцать. Тия знает: мальчишка – не более чем затравщик, а где-то поблизости затаились его дружки.
– Ты просси?[4] – спрашивает он.
Тия не замедляет хода. Мальчишка упрямо идет рядом и пританцовывает.
– Можешь сказать своим приятелям, что я их вижу.
– Приятелям? Каким приятелям? – Продолжая улыбаться, он слегка кланяется. – Антон Джонс, к вашим услугам.
– Понятно. И какие же услуги ты оказываешь?
– Любые, какие тебе понадобятся! Антон сделает что угодно.
– Наверняка за соответствующую плату.
Мальчишка таращит глаза:
– Никакой платы! Только добровольное пожертвование. Приму с благодарностью.
Они доходят до конца квартала.
– Знаешь, у меня есть для тебя поручение. За мной следует мужчина. Только не пялься на него. Он в синей куртке и солнцезащитных очках.
Антон оборачивается:
– Этого у нас все знают. Хэнсон его фамилия. Он тут большой «прыщ».
«Прыщ». Жаргонное словечко, обозначающее агента Службы общественной безопасности. Сами они любят называть себя «Стражами социального спокойствия». Сокращенно «три-эс». Он увязался за Тией, как только она вышла из автобуса.
– Меня не волнует, кто он такой. Но я хочу, чтобы ты и твои дружки отвлекли его. За эту услугу я заплачу тебе десять долларов.
– Двадцать пять.
А этот Антон – парень не промах. Они приближаются к большому перекрестку. Пора действовать. Тия лезет в сумочку и достает деньги.
– Двадцать. Окончательное предложение. По рукам?
Мальчишка хватает деньги и, присвистнув, исчезает. Тия не оглядывается. На углу она ускоряет шаги, сворачивает направо, затем налево и ныряет в переулок, который выводит на небольшой рынок, кишащий народом. Одни просто смотрят на Тию, другие отходят в сторону, давая ей пройти. Тия сворачивает в другой переулок, где лежит тень от высоких зданий. Пройдя его наполовину, она останавливается возле тяжелой стальной двери, вмурованной в кирпичную стену, трижды стучит в дверь, выжидает несколько секунд и стучит еще два раза. Слышатся звуки отодвигаемых засовов. Дверь приоткрывается на длину цепочки. В узком проеме появляется мужское лицо.
– Я ищу Стефано.
– Кто такая?
– Меня послала Матерь.
Дверь закрывается. Хозяин сбрасывает цепочку и снова открывает дверь.
– Входи быстрее, – велит он.
Тия входит в небольшую комнату с единственным окном. Стекло в нем армировано проволочной сеткой. В углу койка, на которой спит хозяин, а рядом – что-то вроде кухонного закутка с электроплиткой.
– За тобой был хвост? – спрашивает мужчина: коренастый, мускулистый, с гладко выбритой головой и тяжелыми веками.
– Был, с самой остановки. Но на рынке я отвязалась от него.
– Что тебе нужно?
– Одежда и идентификатор.
– Сейчас посмотрю, что у меня завалялось.
Пока Тия раздевается, хозяин комнаты роется в ящике. Тия выбирает хлопчатобумажные брюки с завязками на поясе, просторную блузку и кожаные сапоги. Одежда далеко не новая; такую носят на работе, где приходится потеть. Запах пота сохранился до сих пор. Тия захватила с собой кое-что из косметики: красный и пурпурный карандаши для оконтуривания глаз, жидкость телесного цвета для обесцвечивания губ, желтоватую пудру, делающую лицо более смуглым. А вот волосы с каскадной стрижкой и слегка высветленными прядями можно лишь спрятать под мужской кепкой.
– Ну как? – спрашивает она.
Мужчина оглядывает ее:
– Старайся не поднимать голову, и все будет тип-топ. Теперь надо сделать снимок.
Тия встает у стены, завешенной белой простыней. Мелькает вспышка, и из нижнего отсека фотокамеры выползает готовый снимок. Мужчина уходит в соседнюю комнату и вскоре возвращается с новым идентификационным жетоном, еще теплым после ламинатора. Тия прикрепляет жетон к блузке и открывает сумочку.
– Ты знаешь Старину Фреда? – спрашивает мужчина.
Тия кивает. Старину Фреда знают все.
– Я оставлю твои вещи под его лотком.
Этим он дает понять: не возвращайся сюда. Он провожает Тию до двери и снова отодвигает засовы.
– Прибытие грядет, – говорит он.
– Прибытие грядет, – отвечает Тия.
Тия идет, опустив голову, стараясь не попадать в поле зрения дронов и камер. Тот мужчина больше не следит за ней. Она выбирает кружной путь и, когда добирается до нужного места, замечает, что тени домов стали длиннее. Она находится вблизи гавани на востоке острова. Воздух насыщен запахом рыбы. У причалов покачиваются лодки. Рыбаки перегружают дневной улов в корзины. Что-то останется на Аннексе, но лучшая часть отправится на Просперу, где рыбу разделают, приготовят и станут подавать на красивых фарфоровых тарелках – на квартирах, в частных домах и в залах ресторанов.
Тия вынимает из стены кирпич, достает ключ и открывает дверь. После унылой серятины улиц Аннекса комната кажется джунглями, сияя разнообразием красок и форм. Все стены увешаны большими живописными полотнами. Часть холстов прикреплена к мольбертам, расставленным повсюду. Манера письма – свободная и дерзкая, эмоциональная и в то же время говорящая о том, что художник прекрасно умеет владеть собой и следовать изначальному замыслу. Покой после ливня. Тоска по кому-то, ушедшему очень давно. Искра первой ошеломляющей любви.
– Паппи! – зовет Тия. Перед мольбертом в дальнем конце комнаты сидит старик, почти упирающийся в холст лицом. Он настолько поглощен работой, что не замечает гостьи. – Паппи, это я.
Он выходит из творческого транса и поворачивается к ней. Лицо старика остается неподвижным.
– Тия?
Его глаза похожи на мутные шарики, остатки седых волос всклокочены. Тия подходит и тепло обнимает его.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает он, и его неподвижное лицо расплывается в улыбке.
– Странно слышать от тебя подобный вопрос.
– Полагаю, ты приехала повидаться с Матерью, – говорит Паппи. – Увы, ее здесь нет.
– Вообще-то, я приехала купить что-нибудь из картин. – Это шутка, но лишь отчасти. – Поверь, я сделаю тебя богатым. – Тия всматривается в холст. – Смотрю, ты снова взялся за лица.
К этой теме он возвращается снова и снова. Впрочем, «тема» – неподходящее слово; картины Паппи не имеют тем. Правильнее назвать это «присутствием»: лежащий на глубине слой, который едва проглядывает из-под поверхности произведения. Лица в воде. Лица в облаках. Лица на стенах домов. Целая нить лиц, вплетенная в ткань мира.
– Расскажи, что́ ты здесь видишь.
Они постоянно играют в эту игру. Тия смотрит на картину; ее глаза скользят по поверхности холста, впитывая заложенные художником чувства.
– Уединенность, – подумав, говорит она. – Нет, не то. Одиночество. Но особого свойства. Ты просыпаешься посреди ночи, а все остальные продолжают спать. Угадала? – спрашивает Тия, глядя на Паппи.
– Ты всерьез почувствовала это? Я думал, что просто валяю дурака. Обещай, что останешься на обед.
– Я должна уехать до наступления темноты.
– Тогда мы пообедаем раньше обычного.
Надо бы отказаться. Времени мало. Но она не может заставить себя сказать «нет». Ну что случится, если она останется на обед? Одна мысль о совместном обеде доставляет ей радость, какой она не испытывала месяцами.
– Там будет видно, – говорит она, целуя старика в лысину.
Паппи улыбается. Вопрос с обедом решен.
– Тия, дорогая, знала бы ты, как братья и сестры обрадуются твоему приезду.
Она выходит через другую дверь и попадает в очередной переулок, поросший сорняками и заваленный мусором. Пройдя его до конца, она толкает очередную дверь и входит внутрь. Запах здесь ощущается еще сильнее; когда-то в этом помещении разделывали рыбу. Длинные металлические столы, предназначенные для резки и потрошения, сдвинуты к стенам. У задней стены есть люк заподлицо с полом. Тия открывает его и спускается в подвальный коридор, освещенный тусклой лампочкой. На стенах проступает влага; пахнет плесенью и сырой землей. Она подходит к двери, над которой висит камера, направленная вниз. Тия стучится в дверь и поднимает голову, показывая себя камере.
– Кого там еще принесло? – спрашивает бесплотный голос.
– Квинн, да открой же. Не видишь, что ли?
– Обожди секунду.
Секунда растягивается до двух минут. Когда Тия уже начинает терять терпение, дверь открывается.
– Ну и ну, – говорит Квинн. – Смотрю, приоделась.
Сам он выглядит так себе. Квинну за сорок. Бледная кожа, вечно прищуренные глаза и неухоженная борода. Словом, у него вид некогда привлекательного мужчины, измученного затяжной болезнью.
– Это все, что ты можешь сказать? – удивляется Тия. – Я думала, мы друзья.
– А ты не слышала, что заводить друзей опасно? Тебя вызвала Матерь?
– Нет, сама приехала. Сегодня было происшествие на паромном причале.
Квинн открывает дверь шире, пропуская ее внутрь.
– Давай посмотрим, что́ у тебя есть.
Пространство, куда попадает Тия, разделено на клетушки. Комнатенка с двухъярусными кроватями для членов движения. Кухонька, одновременно служащая лазаретом. И центральная комната, известная как «логово». Ее площадь – не более пятидесяти квадратных футов, но это средоточие движения, кора его мозга. Комната и выглядит как обиталище искусственного мозга. Она заставлена терминалами, пультами с сигнальными лампочками и переключателями; многочисленные кабели убраны в самодельные трубки, тянущиеся по стенам, полу и потолку. О назначении половины или даже большей части оборудования Тия не знает.
– Ты можешь найти записи с дронов, которые висели над причалом?
– В какое время?
– Незадолго до часа дня. Скажем, в двенадцать пятьдесят.
Квинн усаживается за терминал. Его ладони замирают над клавиатурой. Он похож на пианиста, готового вызвать бурю звуков. Потом пальцы Квинна начинают бегать по клавишам, только вместо звуков он извлекает данные из Центральной информационной системы: на черном экране появляются ряды ядовито-зеленых букв и цифр.
– Зацепил, – объявляет Квинн.
На экране появляется окно с видеозаписью. Причал, вид сверху. Люди, поднимающиеся на борт парома. В правом верхнем углу отмечено время съемки – 12:53.
Квинн подается вперед и тычет пальцем в левый нижний угол.
– Это ты? – спрашивает он Тию.
– Ага.
– Что ты там делала?
– Пошла прогуляться в обеденный перерыв. – Она пожимает плечами. – Я иногда хожу туда.
– Нездоровый выбор места для прогулок.
– Какой есть. Смотри дальше.
В левой части экрана появляется фигура. Это мужчина. Он неуклюже бежит по причалу. За ним мчатся трое охранников с электрошокерами, а чуть поодаль – мужчина в темном костюме. Дрон поворачивает камеру, сосредоточивается на преследуемом и включает приближение. Достигнув конца причала, мужчина поворачивается к преследователям и поднимает руки, стараясь защититься от них, но первый охранник опрокидывает его на бетонный причал и приставляет к горлу шокер. Тело жертвы напрягается и обмякает.
– Прыткий парнишка, – замечает Квинн. – Разве его не учили уважать старших?
Запись продолжается. Подбегает паромщик, хватает охранника за ремень и делает локтевой захват.
– Так-так, – бормочет Квинн, постукивая по стеклу монитора. – Сдается мне, что он сейчас задушит охранника.
Похоже, Квинн прав. Через несколько секунд тело охранника становится ватным. Паромщик отпускает его горло, и тот сползает на бетон.
– Они все спятили, – усмехается Квинн.
Паромщик опускается на колени и приподнимает голову старика. Его движения становятся совершенно иными, в них ощущается нежность и даже любовь. Глаза старика открыты и смотрят в небо; его губы начинают шевелиться.
– Останови запись, – просит Тия.
Квинн нажимает клавишу.
– Это тот, о ком я подумал? – спрашивает он, поворачиваясь к Тие.
– Да. И еще кое-что. По-моему, паромщик – его сын.
– Обалдеть!
– Можешь включить звук? Мне нужно услышать, о чем говорит старик.
Квинн отматывает запись до того момента, когда паромщик опускается на колени, затем включает аудиоканал и вновь запускает видео. Слова тонут в хаосе фоновых звуков: криков толпы, гула двигателей парома, шума ветра, несущего грозу.
– Можно как-нибудь подчистить звук? – спрашивает Тия.
Еще три прокрутки. С каждым разом звук улучшается, но незначительно. Слов старика по-прежнему не слышно. Квинн откидывается на спинку вертящегося кресла и устало потирает лоб.
– Слишком много фоновых шумов.
– Повтори снова, но медленно. Кадр за кадром.
Квинн выпрямляется и начинает покадровое воспроизведение.
– Гляди-ка. – Он указывает на рот старика. – Это «о».
– Точно «о». Продолжай.
– Это «а»? – спрашивает Квинн.
– Нет, – мотает головой Тия. – Видишь, как он напрягает челюстные мышцы?
– Будь по-твоему. Тогда что?
– Это «р». «О», «р», затем «а».
Квинн пристально смотрит на нее. Оба молчат.
– Чертовщина какая-то, – бормочет он.
Они продолжают покадровый просмотр, но оба и так догадались, какое слово произносит старик.
О-Р-А-Н-И-О-С.
Ораниос.
– Я годами пытаюсь перевалить через эту преграду, – говорит Квинн. – И вдруг появляется некий старик и как ни в чем не бывало произносит слово вслух.
Они сидят на кухоньке и пьют чай. У них за спиной открывается дверь. Это Джесс.
– Тия! – радостно восклицает она.
Тия встает. Женщины обнимаются.
– Матери здесь нет, – сообщает Джесс.
– Мне уже сказали.
Они размыкают объятия. Тия смотрит на подругу. Десять лет назад, когда они познакомились, Джесс поразила ее своей эффектной внешностью. Пожалуй, тогда эта женщина легко бы сошла за просперианку. Красота Джесс никуда не исчезла, но лицо стало худощавее и жестче. Лицо женщины, в чьей жизни много чего произошло; женщины, живущей верой. Волосы, когда-то длинные, теперь коротко подстрижены.
– А ты как? – спрашивает Джесс. – Все в порядке?
Тия пожимает плечами:
– Раз в неделю хожу на лицевой массаж. Разрабатываю левую руку.
– Тебя вызвала Матерь? – спрашивает Джесс.
– Нет, я приехала сама. Кое-что случилось. Тебе стоит посмотреть.
Они возвращаются в «логово», и Квинн показывает запись с камеры дрона.
– Вот здесь. – Квинн стучит ногтем по экрану. – В этот момент он и произносит…
Джесс плюхается в кресло.
– Боже милостивый. Как ты сумела узнать? – спрашивает она, глядя на Тию.
– Я там была. Видела все собственными глазами. И не только я. Зрителей хватало. Думаю, половина острова уже знает.
Джесс переводит взгляд на Квинна. Тот понимает намек.
– Я буду следить за трафиком, – обещает он. – Вскоре мы обязательно что-нибудь узнаем.
Джесс вновь поворачивается к Тие:
– Что еще известно об этом паромщике?
– Квинн добрался до его личного дела. Этот человек начал работать в Департаменте социальных контрактов сразу после окончания университета. Сейчас он занимает весьма высокую должность: управляющий директор Шестого округа. Возможно, пойдет на повышение, учитывая связи его жены.
– Да? А кто его жена?
Тия называет имя.
– Семейство – первый сорт, – произносит Джесс с нажимом. – Что-нибудь еще известно?
Тия пожимает плечами:
– Их брачный контракт длится уже восемь лет, но они так и не взяли питомца. Довольно странно, учитывая их положение.
– Успешная парочка, где каждый зациклен на карьере, – предполагает Джесс. – Им не до питомцев.
– Может, и так, а может, у них не все гладко на семейном фронте. Допустим, охладели друг к другу.
– Интересно, о чем еще мог бы сказать этот старик.
– Он был под наблюдением? – спрашивает Тия.