Джаред Даймонд
Кризис
Финляндия демонстрирует исключительно сильную национальную идентичность (фактор № 6), причем в той степени, какой человек, незнакомый с историей Финляндии, вряд ли будет ожидать от крошечной страны, которая в остальном выглядит типично скандинавской. Национальная идентичность и вера Финляндии в свою уникальность опираются на ее прекрасный, но уникально сложный язык, который мало кто пытается изучать; на устную эпическую поэзию, порожденную этим языком («Калевала»); на многовековую историю автономии в царской России, когда у Финляндии имелись собственные администрация, валюта и парламент. Дополнительный вклад в национальную идентичность Финляндии внесли получившие всемирное признание музыканты, спортсмены, архитекторы и дизайнеры. Сегодня финская национальная идентичность также подкрепляется гордостью за свои военные достижения в период Зимней войны. Финны вспоминают о Второй мировой войне именно с гордостью, чего не скажешь о гражданах любой другой страны, за исключением Великобритании[41]. Празднование 100-летия независимости Финляндии в 2017 году подчеркивало, среди прочего, успехи страны в годы Второй мировой войны – ничуть не меньше, чем само обретение независимости в 1917 году. Проводя параллель с Америкой: мы могли бы праздновать наш день независимости 4 июля как день победы во Второй мировой войне, а не день принятия декларации независимости в 1776 году.
Финляндия демонстрирует готовность терпеть первоначальные неудачи и продолжать экспериментировать с поиском выходов из кризиса до обнаружения эффективного решения (фактор № 9). Когда СССР предъявил Финляндии ультиматум в октябре 1939 года, финны не стали предлагать своему соседу экономическое и политическое сотрудничество, к которому впоследствии пришли. Даже сделай тогда Финляндия такое встречное предложение, Сталин наверняка его бы не принял; понадобилось яростное сопротивление в Зимней войне, чтобы он счел за лучшее сохранить независимость Финляндии. А с 1944 года, когда Финляндия признала провал собственной довоенной политики игнорирования СССР и стремления к военному решению, страна приступила к долгим, едва ли не бесконечным и непрерывным экспериментам, дабы определить, какая степень экономической и политической независимости ей доступна и что нужно совершить, чтобы удовлетворить Советский Союз.
Финляндия также демонстрирует гибкость, порожденную необходимостью (фактор № 10). Чтобы развеять советские опасения, Финляндия сделала нечто, немыслимое для любой другой демократии: она осудила и заключила в тюрьму собственных лидеров военного времени; ее парламент принял постановление об отсрочке выборов президента, а основной кандидат на этот пост снял свою кандидатуру; финское правительство призвало прессу прибегать к самоцензуре, чтобы ненароком не обидеть СССР. Другие демократии посчитали эти действия позорными. Но для Финляндии это было именно проявление гибкости мышления: она согласилась пожертвовать «священными» демократическими принципами в той мере, какая требовалась для сохранения политической независимости, «святейшего», если угодно, среди всех принципов. Процитирую биографию Маннергейма: финны преуспели в выборе «наименее ужасного из нескольких очень скверных вариантов».
История Финляндии показывает, как важно верить в базовые ценности, не подлежащие обсуждению (фактор № 11): речь о независимости и свободе от оккупации. Финны были готовы сражаться за эти ценности, хотя и рисковали массовой гибелью населения. К счастью для них, они выжили и сохранили независимость. Увы, универсального правильного ответа здесь нет и, наверное, быть не может. Поляки в 1939 году, югославы в 1941-м, венгры в 1956 году тоже отвергли, соответственно, немецкие (дважды) и советские требования и пытались отстоять независимость, но исход оказался не слишком удачным: все три страны подверглись оккупации и страдали под жестоким игом. Наоборот, Чехословакия в 1938 году, Эстония, Латвия и Литва в 1939-м и Япония в августе 1945 года приняли, соответственно, немецкий, советский и американский ультиматумы, посчитав текущую ситуацию безнадежной для себя в военном отношении. В ретроспективе можно предполагать, что положение Чехословакии и Эстонии не выглядело совсем безнадежным, но что было, то было.
Тем фактором, который первоначально мешал Финляндии, а затем способствовал преодолению кризиса, являлось отсутствие общенационального признания кризиса, постепенно переросшее в консенсус (фактор № 1). На протяжении 1930-х годов Финляндия в значительной степени игнорировала признаки надвигающегося кризиса в отношениях с СССР, а в 1939 году посчитала, что сталинский ультиматум отчасти представляет собой блеф. Но с 1944 года все сходились во мнении («линия Паасикиви – Кекконена»), что финскому правительству следует как можно чаще общаться с советскими политическими лидерами и научиться воспринимать мир с советской точки зрения.
К числу факторов, благоприятствующих урегулированию кризисов, но недоступных Финляндии, вследствие чего ей приходилось как-то компенсировать этот дефицит, относятся: поддержка со стороны союзников (фактор № 4), образцы для подражания (фактор № 5) и свобода от геополитических ограничений (фактор № 12). Ни одна из стран, обсуждаемых в этой книге, не пострадала от бездействия союзников сильнее, чем Финляндия: все ее традиционные и потенциальные друзья отказались предоставить ей существенную помощь, на которую она рассчитывала в Зимней войне. (Да, Швеция направила группу из 8000 добровольцев и приняла у себя финских детей-беженцев, а Германия вмешалась, скажем так, оказав существенную военную и экономическую поддержку в годы войны-продолжения.) Финляндия не имела перед собой образца слабой страны, которая сумела противостоять советским или нацистским требованиям: почти все прочие европейские страны либо приняли эти требования и лишились независимости (как Прибалтика), либо отказались и были разгромлены (как Польша и Югославия), либо обладали убедительной военной мощью (единственный пример – Великобритания), либо сохранили независимость благодаря уступкам, куда менее значительным, нежели требования СССР (Швейцария и Швеция в отношениях с нацистской Германией). При этом никакая другая страна не в состоянии воспользоваться образцом Финляндии в проведении политики балансирования на канате («Финляндизация не для экспорта»). Свобода выбора Финляндии была сильно ограничена геополитическим условием – протяженной сухопутной границей с могучим восточным соседом; только после Второй мировой войны разделенная Германия оказалась в схожем положении, когда более могущественные страны ограничивают твою свободу действий.
Среди факторов, относящихся к общенациональным кризисам и нехарактерных для кризисов индивидуальных, два заслуживают отдельного обсуждения применительно к Финляндии: роль лидеров и примирение после конфликта. Финляндии действительно повезло иметь квалифицированное военное и политическое руководство в годы Второй мировая войны и позже. Генерал Маннергейм, опытный военачальник, мастерски распределял скудные ресурсы, верно оценивал опасность советской угрозы на разных фронтах, сохранял хладнокровие и мыслил ясно в самых напряженных ситуациях и пользовался доверием солдат и офицеров. Премьер-министр Финляндии, а затем президент Юхо Паасикиви и его преемник Урхо Кекконен свободно говорили по-русски, умело вели переговоры со Сталиным с позиции слабости, сумели завоевать и сохранить доверие Сталина, несмотря на его паранойю, и убедить СССР, что независимая Финляндия будет полезнее оккупированной. (Вообразите себя на месте Паасикиви в сентябре 1944 года, когда он вылетел в Москву, чтобы встретиться со Сталиным на мирных переговорах об окончании войны-продолжения. Ведь ему уже доводилось бывать в Москве на мирных переговорах в марте 1940 года, а затем Финляндия нарушила условия этого соглашения, встала на сторону Германии и вернула себе Карелию летом 1941 года. Что бы вы сказали Сталину в 1944 году? «Знаете, вы можете мне поверить на этот раз»?) Но влияние Маннергейма, Паасикиви и Кекконена не следует преувеличивать, ибо их цели и стратегии были схожи с целями и стратегиями прочих ведущих финских генералов и политиков; просто эти трое выказали исключительные навыки в своем деле.
Другим фактором, важным для общенациональных кризисов, является примирение после жестокого внутреннего конфликта или гражданской войны. В Финляндии после гражданской войны 1918 года все произошло намного быстрее и полнее, чем в Чили после военной диктатуры Пиночета (см. главу 4), а вот индонезийцы до сих пор не могут обрести общенациональное согласие после спровоцированного армией геноцида 1965 года (см. главу 5). Отчасти объяснение заключается в национальной специфике, конкретно в том, до какой степени армия сохраняет свое влияние и продолжает угрожать бывшим противникам. В Индонезии армия осталась у власти после 1965 года, да и в Чили она олицетворяла собой угрозу даже после ухода Пиночета с поста президента, но финская армия стала играть менее заметную роль после гражданской войны. Отчасти же объяснение кроется в финском ощущении своей уникальности, разделяемом всеми финнами, равно победителями и побежденными: они привержены равенству, единственные на свете говорят на финском языке как на родном, читают «Калевалу» и являются соотечественниками Яна Сибелиуса и Пааво Нурми.
Финляндия выступает первым из двух примеров страны, очутившейся в кризисе вследствие внезапного внешнего шока. В следующей главе, посвященной Японии, мы обсудим другую страну с сильной национальной идентичностью и особым языком, гораздо более отличную от Европы, чем Финляндия, еще более решительно осуществлявшую выборочные изменения и проявлявшую схожий реализм в оценках, но в иной геополитической ситуации, которая позволила Японии реализовывать свою долгосрочную стратегию более уверенно, чем получилось у Финляндии.
Глава 3. Происхождение современной Японии
Мои японские контакты. – Япония до 1853 года. – Комодор Перри. – С 1853 по 1868 год. – Эпоха Мэйдзи. – Реформы Мэйдзи. – «Вестернизация». – Заморская экспансия. – Кризисные рамки. – Вопросы
В отличие от других стран, обсуждаемых в настоящей книге, я не говорю на основном языке Японии, не жил в этой стране в течение длительного времени – и побывал там впервые всего два десятилетия назад. Впрочем, у меня оказалось достаточно возможностей узнать обо всем опосредованно – и о выборочных изменениях в Японии, и о присущем этой стране сегодня сочетании европейских и азиатских традиций. Когда я переехал в Калифорнию с Восточного побережья США, из Бостона, где родился и вырос, я попал в ту часть Америки, где гораздо больше азиатского населения, и многие из этих людей были японцами или американцами японского происхождения. В настоящее время представители Азии образуют большинство в студенческом сообществе моего университета (Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе), превосходя в численности студентов европейского происхождения. У меня много японских друзей и коллег, в том числе замечательный научный сотрудник-японец, который отлично знает США и Европу, поскольку долгое время жил там и там, и многие из этих друзей и коллег состоят в смешанных браках. Также у меня много американских друзей и коллег, которые очень хорошо знают Японию и прожили там долгое время, а кое-кто даже женился на местной жительнице или вышел замуж за местного. Я сам, к слову, приобрел японских кузенов и племянниц, когда женился на женщине из семьи с двумя японскими «ветками».
В результате мне постоянно приходится слышать о различиях между Японией и США или Европой – от японцев, американцев и европейцев, обладающих многолетним опытом проживания в Японии, США и / или Европе. Все мои японские родственники, студенты, друзья и коллеги упоминают о существенных отличиях (наряду с немалыми сходствами) между японским и американским / европейским обществами. Перечислю навскидку, не пытаясь ранжировать, некоторые из этих различий: извинения (или отсутствие таковых), трудность изучения языка и письменности, умение стойко переносить испытания, стремление налаживать тесные контакты с перспективными бизнес-клиентами, крайняя вежливость, отторжение по отношению к иностранцам, откровенный сексизм, близкие контакты врача и пациента, восхищение красивым почерком, умаление индивидуализма, отношения с родителями супруга / супруги, положение женщин в обществе, привычка прямо говорить о своих чувствах, отсутствие эгоизма, способы проявлять несогласие – и многое, многое другое.
Все эти отличия можно считать наследием традиционной Японии, сохранившимся вопреки западному влиянию на современную Японию. Традиции начали объединяться с кризиса, разразившегося 8 июля 1853 года, и темпы слияния ускорились после возрождения Мэйдзи 1868 года (о котором см. подробнее ниже), когда Япония приступила к реализации программы выборочных изменений, что охватила полстолетия. Япония эпохи Мэйдзи была, пожалуй, выдающимся примером внедрения выборочных изменений в национальном масштабе, причем она использовала другие государства в качестве образцов для подражания. Как и кризис в Финляндии, о котором мы говорили в предыдущей главе, в Японии все началось с внезапной иностранной угрозы (но без фактического нападения). Подобно Финляндии, Япония продемонстрировала поразительно честную самооценку и выказала удивительное терпение, экспериментируя с различными вариантами, пока не отыскала приемлемые для себя. Но, в отличие от Финляндии, Япония совершила куда более масштабные выборочные изменения и располагала большей свободой действий. Поэтому Япония эпохи Мэйдзи кажется подходящим примером для нашего исследования, особенно в паре с Финляндией.
* * *
Япония первой среди современных неевропейских стран попыталась сравняться с европейскими государствами и заморскими «неоевропейскими» обществами (США, Канада, Австралия и Новая Зеландия) по уровню жизни, индустриализации и развитию технологий. Сегодняшняя Япония схожа с Европой и «неоевропейским» миром не только экономически и технологически, но и во многих политических и социальных аспектах, будь то парламентская демократия, высокая грамотность населения, западный стиль одежды и западная музыка (наряду с традиционной японской). Но в других отношениях, прежде всего социальных и культурных, Япония до сих пор радикально отличается от всех европейских обществ, гораздо сильнее, чем любое европейское общество отличается от прочих европейских обществ. В этом нет ничего удивительного. Неевропейские признаки, впрочем, вполне ожидаемы, поскольку Япония находится в 8000 милях от Европы и ощущала на протяжении своей истории немалое влияние соседей с материковой Азии (в особенности Китая и Кореи).
До 1542 года Япония вовсе не знала европейского влияния. Затем наступил короткий период взаимодействия, порожденный заморским расширением Европы, но все-таки взаимодействие было ограничено изрядным расстоянием; этот период длился с 1542 по 1639 год, а далее влияние Европы неуклонно снижалось вплоть до 1853 года. Большинство «европейских» аспектов современного японского общества возникло уже после 1853 года. Конечно, они не смогли полностью вытеснить традиционную Японию, наследие которой весьма велико. В этом Япония схожа с уцелевшими в пожаре в «Коконат-гроув» и с Великобританией после Второй мировой войны: она стала мозаикой старого и нового – причем заметнее, чем все остальные шесть обществ, о которых рассказывается в настоящей книге.
До реставрации Мэйдзи фактическим правителем Японии являлся наследственный военный диктатор, носивший титул сёгуна, а император правил номинально, не обладая реальной властью. С 1639 по 1853 год сёгуны всячески ограничивали контакты японцев с иностранцами, тем самым как бы сохраняя верность длительной японской традиции самоизоляции, возникшей вследствие островной географии. Эта история может показаться удивительной, если посмотреть на карту мира и сопоставить положение Японии с положением Британских островов.
На первый взгляд эти два архипелага выглядят географическими эквивалентами друг друга. Они расположены, соответственно, у восточного и западного побережий Евразии. (Просто взгляните на карту, чтобы убедиться.) Япония и Британия, если не придираться к точным цифрам, схожи по площади и лежат рядом с материком, так что мы, казалось бы, вправе ожидать аналогичных историй взаимодействия с континентом. Но на самом деле с Рождества Христова Британские острова четырежды успешно завоевывались континентальными силами – а Япония никогда. С другой стороны, британцы воевали на континенте в каждом столетии после норманнского завоевания 1066 года, тогда как материковая Азия не видела японских войск до конца XIX столетия, не считая двух коротких периодов[42]. Уже в бронзовом веке, более 3000 лет назад, Британские острова активно торговали с материковой Европой; шахты в Корнуолле были основным источником олова для европейской бронзы. Всего пару столетий назад Великобритания являлась ведущей торговой державой мира, а японская внешняя торговля оставалась, по сути, ничтожной. Почему же столь явные различия так откровенно опровергают наши ожидания?
Объяснение этих противоречий подразумевает в том числе географические факторы. Пускай Япония и Британия видятся похожими по площади и изолированности от континента, Япония на самом деле лежит в пять раз дальше от материка (110 миль против 22 миль у британцев), занимает на 50 % больше площади, и почвы там гораздо плодороднее. Потому население Японских островов сегодня более чем в два раза превосходит британское, и в Японии выше объемы производства сельскохозяйственных продуктов питания, древесины и морепродуктов. Пока развитие современной промышленности не потребовало импорта нефти и металлов, Япония оставалась в значительной степени самодостаточной, обеспечивала себя необходимыми ресурсами и мало нуждалась во внешней торговле – в отличие от Британии. Таковы географические основания для самоизоляции, свойственной большей части японской истории, а после 1639 года им стали уделять повышенное внимание.
Европейцы впервые достигли Китая и Японии морским путем – в 1514-м и в 1542 году соответственно. Япония, которая уже немного торговала с Китаем и Кореей, начала устанавливать торговые контакты с представителями четырех европейских стран: португальцами, испанцами, голландцами и англичанами. Причем прямого товарооборота между Японией и Европой не велось, торговля происходила в факториях на китайском побережье и в других странах Юго-Восточной Азии. Европейское влияние, тем не менее, распространилось на многие сферы японского общества, от оружия до религии. Когда первые португальские путешественники добрались до Японии в 1542 году и принялись палить в уток из своих примитивных ружей[43], японцы настолько поразились увиденному, что стали спешно разрабатывать собственное огнестрельное оружие; в результате к 1600 году в Японии было оружия больше, причем лучшего качества, нежели в любой другой стране мира. Первые христианские миссионеры прибыли на острова в 1549 году, а к 1600 году в Японии насчитывалось 300 000 христиан.
Но у сёгунов имелись причины опасаться европейского влияния в целом и влияния христианства в частности. Европейцев обвиняли во вмешательстве в японскую политику и в поставках оружия японским мятежникам, бунтовавшим против правительства. Католики проповедовали нетерпимость к другим религиям, не подчинялись распоряжениям японского правительства и считались послушными и лояльными чужестранному господину (папе римскому). Потому, распяв тысячи японских христиан с 1636 по 1639 год, очередной сёгун разорвал большинство связей между Японией и Европой. Христианство оказалось под запретом. Большинству японцев отныне возбранялось путешествовать или жить за границей. Японские рыбаки, которым случилось встретиться в море с европейскими или американскими кораблями и которые сумели вернуться в Японию, нередко попадали под домашний арест, им запрещали рассказывать о своих впечатлениях от этих встреч. Высадка иностранцев на японские берега не допускалась, послабление было сделано лишь для китайских торговцев (которым выделили район портового города Нагасаки) и голландцев, которых фактически заперли на острове Десима в гавани Нагасаки. (Поскольку голландцы исповедовали протестантизм, их в Японии не признавали христианами.) Раз в четыре года этих голландских торговцев обязывали выплачивать дань в японской столице, они отправлялись туда по предписанному маршруту и под бдительным надзором, точно опасные микробы в запечатанном контейнере. Некоторые японские области, впрочем, продолжали торговать с Кореей, Китаем и островами Рюкю (это архипелаг в нескольких сотнях миль к югу от Японии, здесь расположена Окинава[44]). Периодические торговые «нашествия» из Кореи для японской публики маскировались под принесение дани корейскими «вассалами». Но в общем контакты с внешним миром оставались ограниченными.
Скромная торговля между Голландией и Японией не приносила прибыли с экономической точки зрения. Зато было принципиально важно то, что голландские торговцы являлись для японцев важнейшим источником сведений о Европе. Среди учебных дисциплин в японских частных школах были и так называемые «голландские исследования». На занятиях излагались сведения, почерпнутые от голландцев, по практическим и научным вопросам, прежде всего в области западной медицины, астрономии, картографии, геодезии, оружия и взрывчатых веществ. В составе японского правительства появился астрономический отдел, которому поручили перевод голландских книг по этим предметам на японский язык. Также много информации о внешнем мире (включая Европу) поступало из Китая, из китайских книг и европейских сочинений, переведенных на китайский язык.
Если коротко, до 1853 года контакты Японии с иностранцами были ограниченными и строго контролировались японским правительством.
* * *
Япония 1853 года сильно отличалась от сегодняшней Японии, и даже от самой себя в 1900 году. Отчасти подобно средневековой Европе, Япония 1853 года все еще была феодальным иерархическим обществом, разделенным на домены, которыми управляли местные лорды – дайме, чьи полномочия превосходили полномочия средневекового европейского феодала. На вершине власти стоял сёгун (см. источник 3.1) из династии Токугава, которая правила Японией с 1603 года и контролировала четверть рисовых полей страны. Дайме требовалось разрешение сёгуна на женитьбу, на переселение, на возведение или ремонт замка. Еще их обязывали, в урочные годы, привозить свою свиту и селиться в столице сёгуна, не считаясь с расходами. Разумеется, это приводило к росту напряженности в отношениях между сёгуном и дайме, а прочие проблемы Японии при Токугава возникали вследствие растущего разрыва между расходами и доходами, все более частых восстаний, урбанизации и увеличения численности торгового сословия. Но сёгуны Токугава справлялись с этими вызовами и оставались у власти 250 лет, причем в истории островов не было такого момента, когда бы их положение оказывалось под угрозой. Потрясение, которое привело к их свержению, было внешним и пришло с запада.
Истоком для западного давления на Японию послужило западное давление на Китай, где производилось намного больше товаров, желанных для Запада, чем в Японии. Европейские потребители особенно жаждали чая и шелка, но Запад мало что мог предложить взамен, и европейцам приходилось компенсировать этот торговый дефицит поставками в Китай серебра. Чтобы предотвратить собственное «обескровливание», британские торговцы придумали блестящий план: доставлять в Китай дешевый опиум из Индии и продавать его по ценам ниже внутрикитайских. (Нет, эта британская политика вовсе не является выдумкой клеветников-антизападников; так все и было в действительности, и об этом следует помнить, желая понять восприятие Запада современным Китаем.) Китайское правительство отреагировало ожидаемо, признав опиум опасным для здоровья, запретив его ввоз и потребовав от европейских контрабандистов сдать весь товар из трюмов кораблей, что стояли на якоре у берегов Китая. Великобритания заявила, что эта реакция является незаконным ограничением свободы торговли.
В итоге вспыхнула Опиумная война 1839–1842 годов между Великобританией и Китаем, первое серьезное боестолкновение китайских и западных вооруженных сил в истории. Хотя Китай был намного больше по площади и превосходил противника по численности населения, выяснилось, что британские флот и армия намного лучше оснащены и обучены. Как следствие, Китай потерпел поражение и был вынужден пойти на унизительные уступки, заплатить изрядную сумму победителям и подписать договор, открывавший пять китайских портов для британских торговцев. Затем вмешались Франция и США, добившиеся для себя аналогичных условий.
Узнав о событиях в Китае, японское правительство сочло, что в очень скором времени какая-либо западная держава потребует заключения подобного договора на открытие портов Японии. Так и случилось в 1853 году, а в роли западной державы выступили США. Причина, по которой именно США из всех западных держав стали первыми, кто начал принуждать Японию к сотрудничеству, заключалась в завоевании Калифорнии (у Мексики) в 1848 году; было обнаружено золото, что обернулось резким увеличением объемов судоходства вдоль тихоокеанского побережья. Число рейсов американских китобоев и торговых судов по Тихому океану также возросло. Время от времени некоторые американские корабли терпели крушение, и порой это случалось в водах поблизости от Японии; тех моряков, которым повезло добраться до берега, в Японии убивали или сажали в тюрьму, как предусматривалось изоляционистской политикой сёгунов Токугава. А США хотели, чтобы эти моряки могли рассчитывать на защиту и помощь (и хотели закупать уголь в Японии).
Поэтому президент США Миллард Филлмор направил в Японию коммодора Перри с флотом из четырех кораблей, в том числе двух боевых паровых кораблей, безоговорочно превосходивших все японские военные корабли того времени. (Япония не знала ни пароходов, ни даже парового двигателя.) 8 июля 1853 года Перри без приглашения зашел в бухту Эдо (ныне известную как Токийский залив), проигнорировал требование удалиться, передал письмо президента Филлмора с фактическим ультиматумом и прибавил, что вернется за ответом в следующем году.
Для Японии прибытие Перри и неприкрытые угрозы коммодора в точности соответствовали нашему определению «кризиса»: это был серьезный вызов, который не представлялось возможным разрешить привычными способами преодоления трудностей. После отбытия Перри сёгун распространил письмо Филлмора среди дайме и попросил совета, как лучше поступить; уже это нарушало принятые обычаи. Среди различных ответов преобладало желание сохранить самоизоляцию Японии, но все признавали, что это неосуществимо ввиду наличия у Перри паровых боевых кораблей, поэтому многие советовали выгадывать время, дабы Япония могла приобрести западные оружие и технологии, чтобы защитить себя. Это мнение в итоге и возобладало.
Когда Перри вернулся 13 февраля 1854 года, на сей раз во главе эскадры из девяти военных кораблей, сёгун подписал первый в истории Японии договор с западной страной. Страна сумела отказаться от навязываемого торгового соглашения, но согласилась на ряд уступок, тем самым положив конец своей 215-летней политике изоляции. Два японских порта открыли для американских кораблей, в одном из этих портов появилось американское консульство, а также Япония обязалась гуманно относиться к потерпевшим кораблекрушение американским морякам. После подписания договора между Японией и США британцы, русские и голландцы, осваивавшие Дальний Восток, быстро заключили с японцами аналогичные соглашения.
* * *
Четырнадцатилетний период, который начался в 1854 году, когда правительство сёгуна подписало договор с Перри, покончив с самоизоляцией Японии, оказался весьма бурным на события периодом японской истории. Бакуфу[45] изо всех сил пыталось решить проблемы, вызванные принудительным открытием страны. В конце концов эти попытки провалились, поскольку открытие спровоцировало череду неудержимых изменений в японском обществе и в управлении страной. Эти изменения, в свою очередь, привели к свержению сёгуна внутренними конкурентами, а далее вызвали гораздо более глобальные перемены – уже при новом правительстве, которое возглавили эти конкуренты.
Договор Перри и соглашения с британцами, русскими и голландцами не полностью утолили стремление Запада открыть Японию для торговли. Потому в 1858 году новый американский консул в Японии договорился об условиях более широкого торгового договора, а вскоре были заключены аналогичные договоры с Великобританией, Францией, Россией и Нидерландами. Эти договоры в самой Японии воспринимались как унизительные, их называли «неравноправными», поскольку из них следовало, что Запад не считает Японию страной, заслуживающей достойного обращения и уважения, принятого среди западных держав. Например, договоры предусматривали экстерриториальность западных граждан в Японии, то есть освобождали европейцев от ответственности перед японским законодательством. Основной целью японской политики в следующие полвека стала отмена «неравноправных» договоров.
Военная слабость Японии в 1858 году отодвигала достижение этой цели на отдаленное будущее. Вместо того бакуфу поставило перед страной более скромную, но реальную цель – минимизировать вторжение представителей Запада, их идей и влияния. Это удалось сделать, притворяясь, будто Япония соблюдает условия навязанных ей договоров, хотя фактически страна их не исполняла, прикрываясь отсрочками, меняя условия в одностороннем порядке, используя в своих интересах невежество Запада в отношении многозначных японских топонимов и стравливая, уж простите, одни западные страны с другими. По договорам 1858 года Японии удалось ограничить торговлю с Западом всего двумя своими портами (так называемые «договорные порты»), причем пребывание иностранцев в этих портах было ограничено особыми зонами, за пределами которых им запрещалось появляться.
Основной стратегией бакуфу с 1854 года была стратегия выгадывания времени. Это означало, что нужно удовлетворять притязания западных держав (делая как можно меньше уступок), при этом активно перенимать западные знания, оборудование, технологии и навыки, военные и невоенные, дабы обрести возможность рано или поздно противостоять Западу. Бакуфу, а также могучие феодалы Сацума и Тесю[46], которые были номинально подвластны бакуфу, но пользовались значительной автономией, закупали западные корабли и оружие, модернизировали свои военные силы, отправляли японцев на учебу в Европу и США. Эти «студенты» изучали не только практические вопросы, например, навигацию, корабли, промышленность, машиностроение, науку и технику, но и западные законы, языки, конституции, экономику, политические науки и письменность. Бакуфу учредило институт по изучению варварских (то есть чужеземных) книг, оплачивало перевод западных книг и издание английских грамматик и карманных словарей.
