Дж. М. Миро
Обыкновенные монстры
Original title:
ORDINARY MONSTERS
by J. M. Miro
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
© 2022 by Ides of March Creative Inc.
© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2023
* * *
Посвящается Дэйву Балчину
И когда люди не могли более сносить их, исполины обратились против них и поглотили человечество.
Книга Еноха
Нечто на мощеной лестнице. 1874
1. Потерянные дети
Впервые Элиза Грей увидела ребенка в сумерках в товарном вагоне, медленно движущемся по залитому дождем участку железной дороги в трех милях к западу от городка Бери-Сент-Эдмундс, расположенного в английском графстве Саффолк. Ей, неграмотной и не имевшей представления о мире девчонке с темными, как дождь, глазами, было шестнадцать лет; голодная, не евшая с позапрошлой ночи, она бежала без оглядки, не надев даже пальто и шляпы, потому что не знала, куда направляется и что ее ждет дальше. На шее у нее все еще виднелись следы пальцев бывшего нанимателя, на ребрах – синяки от его сапог. В животе она носила его ребенка, хотя еще не догадывалась об этом. Она оставила умирающего хозяина в ночной рубашке с торчащей из глаза заколкой.
С тех пор девушка не останавливалась. Когда она, спотыкаясь, вышла из-за деревьев и разглядела по ту сторону темнеющего поля приближающийся товарняк, то и не надеялась, что успеет добежать до поезда. Все же она каким-то образом перелезла через забор и под ледяными струями дождя пробралась через раскисшее поле, а потом принялась карабкаться по насыпи, то и дело поскальзываясь и падая в жирную грязь, пачкавшую ей юбки, но, даже несмотря на это, продолжая отчаянно царапать землю и упорно двигаться дальше.
В тот момент она услышала лай собак. Увидела, как из-за деревьев во тьме вырастают силуэты всадников, вереницей скачущих вдоль ограды вслед за мчащимися вперед черными псами. Всадники пришпоривали лошадей, пуская их галопом, и, когда она уже ухватилась за поручень вагона и из последних сил подтянулась, чтобы взобраться на площадку, послышался звук выстрела. Что-то мелькнуло перед ее глазами, она обернулась и увидела всадника в цилиндре – отца убитого ею мужчины, который с грозным видом поднялся в седле и перезаряжал винтовку. Не успел он прицелиться, как она бросилась внутрь вагона, зарылась в кучу соломы подальше от двери и, тяжело дыша, неподвижно лежала, пока поезд набирал скорость.
Должно быть, она заснула, а когда проснулась, ее волосы прилипли к шее, пол вагона по-прежнему с грохотом раскачивался, дождь лил через открытую дверь. В полутьме вырисовывались очертания перевязанных бечевкой ящиков с этикетками «Грин Кинг» и валявшихся на соломе деревянных досок.
Но, помимо этого, в стороне она увидела что-то еще: какое-то синеватое мерцание, похожее на всполохи далеких молний. Сначала Элиза приняла его за свет лампы, но когда подползла поближе, то выяснилось, что это не так. На соломе лежал спящий ребенок. Мальчик.
Элиза запомнила это мгновение на всю жизнь. Запомнила, как лицо ребенка мерцало голубым светом, будто сквозь его кожу проходили лучи фонаря. Как вены на щеках, ручках и шее младенца переплетались в причудливом узоре.
Девушка подползла ближе.
Рядом с ребенком лежала его мать. Она была мертва.
Что управляет жизнью, если не случай?
Элиза наблюдала, как исходящее от крошечного существа свечение постепенно гаснет. В это мгновение перед ее мысленным взором эпизод за эпизодом пролетела вся ее жизнь: картинки того, чем она была и чем станет. Скрючившись на коленях на раскачивающейся в такт вагону соломенной куче, она почувствовала, как замедляется ее сердце. Нет, этого не может быть. Наверное, голубое сияние ей просто привиделось от усталости, страха и боли, от неизвестности впереди.
– Кто же ты, малыш? – прошептала она. – Откуда ты взялся?
Элиза не считала себя какой-то особенной, не считала себя умной. Она прекрасно знала, что ничем не выделяется, потому что ей твердили об этом с раннего детства. Если ее бессмертная душа принадлежала Иисусу, то бренная плоть могла достаться любому, кто был готов накормить ее, одеть и дать кров. Так уж устроен мир. Но сейчас, под барабанную дробь ледяных капель, когда накопившаяся усталость навалилась на нее, словно дверь, ведущая в пустоту, она прижала к себе ребенка и с удивлением ощутила ранее неизвестное ей чувство. Оно напоминало гнев и отдавало такой же дерзостью, но все же это был не он. Никогда еще в жизни она не держала на руках существа настолько беспомощного и настолько неготового к жизни в этом мире. Элиза зарыдала, грустя о себе и о ребенке, сожалея о том, чего уже не могла исправить, а потом, выплакавшись, просто села, держа младенца на руках, и стала смотреть на дождь.
Элиза Маккензи Грей. Таково было ее полное имя, которое она шепотом повторяла малышу, словно открывая ему некую тайну, но не решаясь добавить: «Маккензи, потому что так звали моего отца, доброго человека, которого Господь забрал слишком рано». Еще она не добавила: «Грей, потому что так звали того, кто взял в жены мою овдовевшую мать; высокого, как отец, и прекрасного, как дьявол, мужчину, задурившего ей голову, но быстро доказавшего, что не стоит верить его красивым речам». Всего лишь через неделю после бракосочетания его очарование развеялось в парах алкоголя и в звоне бутылок, перекатывающихся по полу их убогого жилища на севере Лестера. По утрам он взял обыкновение грубо домогаться Элизы, чего она, совсем еще девочка, не понимала, ощущая только боль и глухой стыд. Когда Элизе было тринадцать, мать продала ее в услужение; девочка навсегда запомнила, как мать с сухими глазами и сжатыми добела губами отправляла ее в агентство, готовая на все, лишь бы избавить дочь от этого ужасного человека.
Но ей встретился другой – ее новый работодатель, отпрыск семейства сахарного промышленника, носивший тонкий жилет с карманными часами и ухоженные усики, который однажды позвал Элизу в свой кабинет и спросил, как ее зовут, хотя к тому времени она работала в его доме уже два года. Как-то раз он тихонько постучал в дверь ее комнаты, беззвучно вошел, держа в руке свечу, и закрыл дверь за собой, прежде чем она успела встать с кровати и спросить, в чем дело. Теперь он лежал мертвый за много миль, на полу ее комнаты в луже черной крови.
Убитый ее собственной рукой.
Небо на востоке начало светлеть. Когда ребенок захныкал от голода, Элиза вынула из кармана единственную оставшуюся у нее корочку хлеба, тщательно прожевала ее и вложила ему в рот. Тот принялся голодно посасывать кашицу, раскрыв глаза и не сводя взгляда с девушки. Кожа его была такой бледной, что под ней проступали уходящие вглубь тельца голубые вены. Элиза подползла к мертвой матери малыша и вытащила из складок ее юбки небольшую пачку фунтовых банкнот и маленький кошелек с монетами. Аккуратно развязав плащ женщины и вынув из рукавов ее руки, она откатила тело в сторону. На шее у покойницы висел кожаный шнурок с двумя тяжелыми ключами. От них все равно не было никакой пользы, так что Элиза даже не попыталась их отвязать. Лиловые юбки покойницы оказались для нее слишком длинными, и, бормоча заупокойную молитву, девушка закатывала их, подтыкая у пояса. Мать младенца, в отличие от Элизы, была довольно полной, даже пухловатой, с темными волосами; на ее груди и ребрах виднелись странные шрамы в виде неровных бороздок и пузырчатые следы – не как от ожогов или оспы, а такие, будто плоть ее расплавилась и так и застыла. Элиза даже думать не хотела о том, что могло бы нанести такие раны.
Новая одежда оказалась мягче ее собственной, нежнее и тоньше. На рассвете, когда паровоз затормозил на небольшом переезде, Элиза с ребенком на руках выскочила из вагона и пошла по рельсам к первой попавшейся платформе. Они оказались в деревушке Марлоу, а так как это имя было не хуже и не лучше других, Элиза решила так и назвать мальчика – Марлоу. Остановившись в единственной гостинице у старого трактира, она заплатила за комнату и улеглась на чистые простыни, даже не сняв ботинки. Ребенок прижался к ее теплой мягкой груди, и вместе они заснули.
Утром она купила билет третьего класса на поезд до Кембриджа, откуда они с малышом доехали до вокзала Кингс-Кросс, располагавшегося в мрачном, окутанном дымкой Лондоне.
Денег матери младенца надолго не хватило. В Ротерхите Элиза рассказала, что ее молодой муж погиб, когда попал на телеге в аварию, и что ей нужна работа. Она нашла место и жилье в пабе лодочника на Черч-стрит, ночуя вместе с хозяином и его женой, и некоторое время была вполне довольна жизнью. Девушка не возражала против тяжелой работы, мытья полов, расстановки по полкам банок, взвешивания и просеивания муки и сахара из бочек. Оказалось даже, что она неплохо справляется с подсчетами. По воскресеньям Элиза брала Марлоу на прогулку через весь район Бермондси в Баттерси-парк, где за высокой травой сквозь дымку виднелась Темза. Там она развлекалась тем, что шлепала босиком по лужам, бросалась камнями в гусей и пела малышу колыбельные собственного сочинения под безразличными, похожими на потухшие огоньки свечей взглядами придорожных нищих. К тому времени беременность ее стала почти заметной, что весьма тревожило ее, поскольку она понимала, что носит ребенка бывшего хозяина. Однажды, когда она тужилась на ночном горшке, все ее тело охватила жесткая судорога и наружу вышло нечто красное и скользкое. Несмотря на ужасную боль, девушка даже обрадовалась, что все так закончилось.
Одним туманным июньским вечером Элизу на улице, где в воздухе стояла поднимавшаяся от Темзы вонь, остановила некая женщина. Тогда девушка работала прачкой в Уоппинге, денег едва хватало им с малышом на еду, и они спали под виадуком. Платок ее превратился в лохмотья, руки покрывали пятна и красные язвы. Остановившая Элизу женщина была огромного роста, почти великаншей, с плечами борца и густыми белыми волосами, заплетенными в косу. Глаза у нее были маленькие и черные и напоминали начищенные до блеска пуговицы на хороших сапогах. Она представилась именем Бринт. Говорила Бринт с сильным американским акцентом. Она сказала, что и сама бы испугалась, увидев в полумраке кого-то вроде себя, но заверила Элизу, что им с малышом нечего опасаться, ведь каждый человек чем-то отличается от других, пусть даже эта разница незаметна, и это служит лишь проявлением чуда Господнего. Как выяснилось, великанша уже несколько лет работала на ярмарках и прекрасно понимала, какое впечатление оказывает на людей, но недавно познакомилась с его преподобием Уокером, которому сейчас прислуживает в театре «Голова Турка». И, извинившись за излишнюю настойчивость, великанша поинтересовалась, не даст ли Элиза ответ на вопрос: обрела ли она уже спасение?
Девушка ничего не ответила, а лишь продолжила молча стоять, и тогда широкоплечая Бринт откинула капюшон, чтобы разглядеть лицо ребенка. В этот момент Элиза ощутила какое-то беспокойство, будто Марлоу был сам не свой, словно происходило что-то не то. Но младенец лишь мирно спал. Тут Элиза обратила внимание на покрывавшие руки женщины и уходившие под рукава татуировки – вроде тех, которыми хвастается какой-нибудь матрос, только что вернувшийся из Вест-Индии: переплетение странных существ с чудовищными мордами. Они виднелись и на шее женщины, словно покрывали все ее тело.
– Не бойся, – сказала Бринт.
Но Элиза не боялась, она просто не видела раньше ничего подобного.
Бринт, проводив ее по темному переулку и через покрытый лужами двор, подвела Элизу к ветхому театру, выходящему на грязную реку. Внутри небольшого, едва ли превосходящего размером железнодорожный вагон помещения было дымно и тускло. Преподобный Уокер в рубашке и жилете расхаживал по маленькой сцене при свете бросающих на его лицо отблески свечей и, обращаясь к толпе моряков и уличных бродяг, разглагольствовал о грядущем апокалипсисе. Закончив проповедь, он принялся рекламировать эликсиры, притирания и мази собственного приготовления. Позже Элизу с ребенком отвели за кулисы, где преподобный – худой мужчина – сидел, вытирая полотенцем лоб и шею. Сказать по правде, по росту его можно было принять за мальчика, но волосы проповедника покрывала седина, а его усталые глаза горели огнем. Мягкими, дрожащими пальцами он отвинтил крышку пузырька с опиумной настойкой.
– Существует лишь одна Книга Христа, – произнес он тихим голосом и поднял налитые кровью глаза. – Но разных видов христиан во всем мире едва ли не столько, сколько всего людей когда-либо ходило по этой земле.
Он сжал кулак, а потом разжал, растопырив пальцы.
– Множество из одного, – прошептал он.
– «Множество из одного», – повторила Бринт, словно вознося молитву. – Этим двоим негде жить, ваше преподобие.
Его преподобие что-то пробурчал и сверкнул глазами. Казалось, будто он совершенно забыл про окружающих и полагал, что находится один. Губы его безмолвно шевелились.
Бринт ткнула Элизу в бок:
– Просто он сейчас устал. Но ты ему понравилась, дорогуша. И ребеночек тоже. Так ты хочешь выспаться?
Они остались. Сначала на одну ночь, затем на сутки, потом на неделю и на следующую. Элизе нравилось, как Бринт воркует с ребенком, да и, кроме женщины и его преподобия, в театре никого больше не было: великанша выполняла всю домашнюю работу, а проповедник под скрип досок старого здания смешивал эликсиры, по выражению Бринт, «споря с Господом Богом через закрытую дверь». Сначала Элиза подумала, что Бринт с его преподобием любовники, но потом поняла, что он не интересуется женщинами, испытав при этом величайшее облегчение. Элиза стирала, ходила за покупками и даже немного готовила, хотя Бринт каждый вечер и гримасничала, нюхая кастрюлю с ее стряпней. Еще девушка подметала зал, помогала подрезать свечи на сцене и ежедневно выстраивала скамейки из досок и кирпичей.
Стоял октябрь, когда в театр явились двое мужчин в строгих пальто. Тот, что был повыше, провел рукой по мокрой бороде, пряча глаза под полями цилиндра. Однако Элиза сразу же узнала его. Это был отец ее покойного работодателя.
Спрятавшись за занавесом, она задрожала всем телом, мечтая исчезнуть, но все же не находя сил отвести глаз от мрачной фигуры. Она столько раз представляла себе этот момент, просыпаясь ночью в поту. Оцепенев, Элиза следила, как суровый мужчина, изучая лица, обходит толпу, и словно дожидалась, когда он ее заметит. Но он не посмотрел в ее сторону. Встретив в дальней части театра своего спутника, он расстегнул пальто и достал золотые карманные часы на цепочке, а затем они вдвоем протиснулись к выходу, будто опаздывая на какую-то встречу, и исчезли в туманном Уоппинге. Элиза тяжело вздохнула.
– Кто это был, детка? – спросила Бринт позже глухим голосом, сжав покрытые татуировками кулаки, на которых плясали отблески фонарей. – Что они с тобой сделали?
Но Элиза ничего не сказала, не осмелилась рассказать, что она сделала с ними, а только крепче сжала ребенка и задрожала. Это не было совпадением, она знала, что за ней охотятся и будут охотиться всегда. Ощущение спокойствия, которое только-только начало окутывать ее в этом месте, где она жила с Бринт и преподобным Уокером, развеялось. Ей нельзя было здесь оставаться. Это было бы неправильно.
Но она не ушла. Не нашла в себе сил. И однажды серым утром, когда она брела по Раньянс-Корт с ведром воды для стирки, перед ней выросла Бринт, доставшая из-под своей широкой юбки сложенный лист бумаги. У забора неподалеку валялся какой-то пьяница. На веревке сушилось белье. Элиза взяла протянутый великаншей лист, развернула его и увидела свой портрет.
Это был обрывок газеты с объявлением о вознаграждении за поимку убийцы.
Элиза не умела читать и только спросила:
– Там мое имя?
– Ох, милая, – прошептала Бринт.
И Элиза рассказала ей все – прямо там, посреди мрачного заднего двора. Сначала она говорила сбивчиво, запинаясь, потом в страшной спешке и, по мере того как продолжала говорить, ощущала облегчение, удивляясь тому, как раньше держала свою историю в тайне. Она рассказала о хозяине в ночной рубашке, об отблесках свечи в его глазах, сверкающих голодом, о том, как ей было больно и как боль продолжалась, пока он не закончил свое дело, о том, что его руки пахли лосьоном, и о том, как она, корчась от боли, ощупывая пальцами комод, наткнулась на… какую-то вещь, что-то острое, и ударила его этой штуковиной, осознав, что сделала, только после того, как оттолкнула его от себя. Рассказала она и о вагоне товарного поезда, и о лампе, которая вовсе не была лампой, и о том, как выглядел ребенок в ту первую ночь, и даже о банкнотах, найденных в одежде его оцепеневшей матери. Закончив, она посмотрела на Бринт, которая уселась на перевернутое ведро, сжав губы, высоко подняв свои крупные колени, выставив вперед живот и закрыв глаза.
– Бринт? – промолвила Элиза, снова ощутив страх. – За меня предлагают большую награду?
При этих ее словах Бринт подняла руки, покрытые татуировками, и осмотрела их, словно решая какую-то загадку.
– Да, я видела это в тебе, – сказала она тихо. – С самого первого дня, когда мы встретились на улице. Я знала, что ты что-то скрываешь.
– Так большая награда-то, Бринт? – повторила Элиза.
Женщина кивнула.
– И что ты теперь сделаешь? Расскажешь его преподобию?
Бринт подняла голову и медленно покачала ею из стороны в сторону:
– Этот мир огромен, деточка. Кое-кто считает, что если быстро бежать, то можно убежать от чего угодно. Даже от своих ошибок.
– Ты… ты и правда так думаешь?
– Ах… я сама в бегах уже восемнадцать лет. Но от себя не убежишь.
Элиза вытерла глаза и шмыгнула носом.
– Я не хотела, – прошептала она.
Бринт кивком указала на клочок газеты в руках девушки, встала и повернулась, чтобы пойти прочь, но тут же замерла.
– Иногда ублюдки заслуживают того, как с ними поступают, – гневно произнесла она.
Марлоу подрастал, превращаясь в черноволосого и шумного мальчугана, хотя кожа его сохраняла жутковато-бледный, нездоровый вид, как будто он никогда не видел солнечного света. И все же он выглядел совершенным милашкой: его голубые глаза и улыбка были способны растопить лед в любом сердце. Впрочем, временами в нем проявлялась какая-то странная вспыльчивость, и по мере взросления его лицо все чаще искажалось от злости, когда он, раздраженно топая ногой, настаивал на своем, и тогда Элиза с опаской размышляла, что же за дьявол в него вселился. В такие моменты мальчик кричал, верещал и хватал все, что попадалось под руку: куски угля, чернильницу, что угодно, – и разбивал вдребезги. Бринт пыталась убедить девушку, что такое поведение свойственно всем детям, что через такие приступы гнева проходит каждый и что с ним все в порядке, но Элиза не была в этом уверена.
Однажды вечером на Сент-Джорджес-стрит внимание Марлоу привлекло нечто в витрине лавки – палочка лакрицы или какое-то другое лакомство, – а Элиза то ли слишком устала, то ли слишком торопилась, поэтому отказала ему и сквозь толпу потащила за руку прочь от лавки к широкой мощеной лестнице, ведущей на Болт-Аллей. «Хочу! Хочу!» – вопил он, бросая на нее гневные, преисполненные злобы взгляды. Она ощутила жар в ладони и пальцах – в тех местах, где касались их руки. Остановившись посреди мощеной лестницы в тусклом свете газового фонаря, девушка увидела, что от ребенка исходит прежнее голубое сияние, и ее руку пронзила мучительная боль. Марлоу буквально пылал от злости, наблюдая за тем, как она извивается от боли. Элиза громко закричала и оттолкнула его от себя, и в то же мгновение увидела у подножия лестницы фигуру в плаще, которая стояла, повернувшись к ним, неподвижно, будто колонна. Лица у фигуры не было, один лишь дым, и, увидев этот дым, Элиза содрогнулась…
Но тут Марлоу затих, сияние погасло. Лежа в грязи, там, куда она его толкнула, он с недоумением смотрел на нее. Теперь на его лице отражался лишь страх. Он заплакал. Элиза прижала к себе обожженную ладонь, закутала ее шалью и здоровой рукой повела мальчика за собой, тихо успокаивая его и ощущая одновременно страх и стыд. Перед тем как уйти, она оглянулась, но у подножия лестницы никого не было.
Когда Марлоу исполнилось шесть, они потеряли театр из-за долгов по арендной плате, и им пришлось ютиться в жалкой комнатушке на Флауэр-энд-Дин-стрит в Спиталфилдсе. Элиза иногда думала о том, что Бринт, возможно, ошибалась и что в конце концов можно убежать от своих ошибок. Теперь девушка занималась тем, что после отлива спускалась из Спиталфилдса к Темзе и старалась найти в густом грязном иле что-то полезное; Бринт была слишком грузной для подобной работы, а Марлоу – слишком маленьким. Однако он резво носился по туманным улицам мимо груженных углем телег, подбирая с булыжной мостовой упавшие угольки и ловко уворачиваясь от железных колес, а Бринт обычно стояла у тумбы на краю дороги и в волнении следила за ним. Спиталфилдс Элиза недолюбливала – это был темный и порочный район, но ей нравилось, что в нем Марлоу учился выживать, проявлять твердость и бдительность, нравилось, как его большие глаза темнеют от получаемых жизненных знаний.
Но иногда по ночам он все так же подкрадывался, ложился рядом на изъеденный клопами матрас и прижимался к ней всем телом, а она слушала, как быстро бьется его сердце, и ей казалось, что он по-прежнему такой же простодушный, миленький и хорошенький, как в младенчестве.
Однако так было не всегда. Весной того же года она нашла его скрюченным в заваленном мусором переулке у Трал-стрит. Он сжимал свое левое запястье правой рукой, и от его рук, шеи и лица исходило то же сияние, что и годы назад, – голубое и зыбкое, словно пробивающееся сквозь туман. Когда мальчик отдернул правую руку, кожа левой руки на мгновение стала пузыриться, но тут же снова обрела обычный вид. Элиза не смогла сдержать крик изумления, хотя видела такое не в первый раз, а Марлоу повернулся и с виноватым видом потянул ее за рукав:
– Мам?..
Они стояли в переулке одни, но шагах в десяти была затянутая туманом улица, с которой до них доносился грохот колес и крики торговцев.
– О господи, – прошептала она, становясь перед ним на колени и не зная, что еще сказать.
Она надеялась, что он забыл тот день, когда обжег ей руку, хотя и не была в этом уверена. Все же она прекрасно понимала, что в этом мире не к добру чем-то отличаться от других, и попыталась объяснить это и ему. Она сказала, что каждому человеку Бог даровал две судьбы и что их задача в этой жизни – выбрать одну или другую. Посмотрев на его белые от холода щеки и спускавшиеся до ушей черные волосы, она заглянула в его маленькое личико и почувствовала непреодолимую грусть.
– У тебя всегда есть выбор, Марлоу, – повторила она. – Ты понимаешь?
Он кивнул. Но ей казалось, что он ничего не понял.
– А это плохо, мама? – спросил он едва слышным шепотом.
– О нет, дорогой. Нет.
Он на мгновение задумался:
– Потому что это от Бога?
Прикусив губу, она кивнула.
– Мам?
– Да?
– А что, если я не хочу отличаться?
Она ответила, что он никогда не должен бояться себя, но это голубоватое сияние, чем бы оно ни было, следует скрывать. «Даже от его преподобия?» – «Да». – «Даже от Бринт?» – «Да, даже от Бринт». Она сказала, что со временем ему станет известно его предназначение, но до тех пор кто-то может захотеть воспользоваться им в своих целях, а многие другие – испугаться.
В том же году преподобный Уокер стал кашлять кровью. Один кровопускатель из Уайтчепела сказал, что ему мог бы помочь сухой климат, но Бринт только насупилась и вышла в туман. Позже она объяснила, что в свое время его преподобие, еще будучи мальчишкой, покинул американские пустыни и все, чего он хочет теперь, – это вернуться туда и там умереть. Сменялись освещенные газовыми лампами ночи, и его лицо все серело, а глаза все желтели, пока он не прекратил даже притворяться, что смешивает эликсиры, и стал просто продавать виски, утверждая, что этот напиток благословил святой отшельник из Аграпура, хотя Элиза подозревала, что покупателям все равно. Но даже эту ложь он произносил слабо и неубедительно, как человек, который сам не верит своим словам или словам вообще кого бы то ни было.
Однажды ночью его преподобие, стоя на ящике под дождем на Вентворт-Роуд и обращаясь к прохожим с призывом спасти свою душу, болезненно содрогнувшись, рухнул, и Бринт на руках отнесла его обратно в их лачугу. В нескольких местах через худую крышу внутрь проникала вода, обои давно отвалились, вокруг окна пушилась плесень. Именно в этой комнате, когда его преподобие уже седьмой день пребывал в бреду, Элиза с Марлоу услышали тихий стук в дверь. Она встала и открыла дверь, думая, что это Бринт, но на пороге стоял незнакомый мужчина.
Его шляпу и бороду окружал ореол тусклого серого света с площадки, а растворившиеся в тени глаза разглядеть было невозможно.
– Мисс Элиза Грей? – спросил он.
Голос у него был негрубый, почти даже любезный – такой, каким, по ее представлениям, дедушка должен рассказывать внукам сказки перед сном.
– Да, – ответила она, чуть помедлив.
– Это Бринт вернулась? – спросил Марлоу с другого конца комнаты. – Мама? Это Бринт?
Мужчина снял шляпу и склонил голову вбок, чтобы посмотреть ей за спину, и она сразу разглядела его лицо, особенно отметив недобрый взгляд и длинный красный шрам над глазом. В лацкане у него торчал белый цветок. Элиза попыталась было закрыть дверь, но он своей большой рукой почти без усилия оттолкнул ее в сторону, вошел и захлопнул дверь за собой.
– Мы вроде еще не знакомы, мисс Грей? – сказал он. – Думаю, со временем мы это исправим. А это кто такой?
Мужчина посмотрел на Марлоу, стоявшего посреди комнаты и прижимавшего к груди маленького коричневого плюшевого медведя. Один глаз у него отсутствовал, а из ноги торчала набивка, но это было единственное сокровище мальчика. Марлоу уставился на незнакомца с пустым выражением на бледном лице. Это был еще не страх, но уже осознание, что происходит что-то не то.
– Всё в порядке, дорогой, – сказала Элиза. – Ступай к его преподобию. У нас с джентльменом просто кое-какие дела.
– С джентльменом, – пробормотал мужчина, будто это слово его позабавило. – Так кто же ты такой, сынок?
– Марлоу, – уверенно ответил мальчик.
– И сколько же тебе лет, Марлоу?
– Шесть.
– А кто это там на матрасе? – Мужчина махнул шляпой в сторону лежащего в бреду его преподобия, в поту повернувшегося лицом к стене.
– Преподобный Уокер, – ответил Марлоу. – Но он болен.
– Ступай, – поспешно повторила Элиза, чувствуя, как из груди едва не выскакивает сердце. – Посиди с его преподобием. Иди.
– Вы полицейский? – спросил Марлоу.
– Ма-а-арлоу, – чуть осуждающе протянула Элиза.
– Что ж, сынок, так и есть.
Мужчина покрутил в руках шляпу, изучающе рассматривая мальчика, а затем встретился взглядом с Элизой. Его глаза были маленькими и черными, а взгляд – жестким.
– А где женщина?
– Какая женщина?
Он поднял руку над головой, жестом показывая рост Бринт.
– Американка. Занималась борьбой.
– Если хотите поговорить с ней…
– Не хочу.
Он положил шляпу на стоявший у стены перекошенный стул, поймал в мутном окне свое отражение, приосанился, провел рукой по усам и огляделся. На нем был клетчатый зеленый костюм, а его пальцы покрывали чернильные пятна, как у банковского клерка. Белый цветок при ближайшем рассмотрении оказался увядшим.
– Так чего же вы тогда хотите? – спросила Элиза, стараясь говорить без страха.
Он улыбнулся и распахнул полу сюртука так, чтобы был виден закрепленный на бедре револьвер.
– Мисс Грей, некий джентльмен сомнительного происхождения, проживающий в настоящее время в Блэквелл-Корт, расспрашивает о вас по всему Спиталфилдсу. Он утверждает, что вы должны получить наследство, и хочет найти вас.
– Меня?
Его глаза сверкнули.
– Вас.
– Не может быть. У меня нет родственников.
– Естественно, нет. Вы Элиза Маккензи Грей, ранее проживавшая в Бери-Сент-Эдмундс и находящаяся в розыске за убийство… вашего работодателя… не так ли?
Элиза почувствовала, как горят ее щеки.
– За вас обещано значительное вознаграждение. Хотя ничего не сказано о ребенке.
Мужчина бросил на Марлоу невыразительный взгляд.
– Не думаю, что упомянутый мной джентльмен захочет видеть и его. Могу подыскать мальчику какое-нибудь подходящее местечко подмастерья. Подальше от работного дома. Все лучше, чем оставаться здесь, в компании умирающего проповедника и сумасшедшей американки.
– Бринт не сумасшедшая, – отозвался Марлоу из угла.
– Милый, – с отчаянием произнесла Элиза. – Сходи к Коуэтт и попроси Бринт прийти побыстрее, хорошо? Скажи ей, что ее хочет видеть его преподобие.
Она шагнула к двери, чтобы открыть ее и выпроводить мальчика, но услышала глухой щелчок и замерла.
– Отойди от двери, будь столь любезна.
Мужчина поднял револьвер, сверкающий в проникающем через окно тусклом сером свете, и снова надел шляпу.
– Не очень-то ты похожа на убийцу, следует признаться, – сказал он.
Свободной рукой он достал из кармана жилета пару никелированных наручников и через мгновение оказался рядом с Элизой. Грубо схватив ее за руку, он защелкнул наручник на ее правом запястье и потянулся к левому. Она попыталась сопротивляться:
– Прекратите…
На другом конце комнаты Марлоу вскочил на ноги:
– Мама? Мама?
Не обращая внимания на крики ребенка, мужчина продолжал толкать Элизу к двери. Тогда мальчик, такой маленький, подбежал к ним, и все произошедшее после показалось девушке будто замедленным. Марлоу обеими руками схватился за запястье мужчины, словно пытаясь удержать его. Тот повернулся и, как ей почудилось, целую вечность (хотя на самом деле прошло не более секунды) в изумлении смотрел на мальчика, а затем по его исказившемуся лицу пробежала волна ужаса. Марлоу окутало сияние. Мужчина выронил револьвер и открыл рот, чтобы закричать, но не закричал.
Элиза шагнула назад и ударилась спиной о стену. Марлоу повернулся, и она не могла видеть его лица, но смотрела на руку мужчины, в которую вцепился мальчик, видела, как его кожа идет пузырями и размягчается, словно воск. Шея его дернулась, ноги подкосились, а потом весь он словно поплыл и стал стекать вниз, точно густая патока. Его зеленый костюм вздулся в нескольких самых неожиданных местах, и через пару мгновений сильный мужчина в расцвете сил превратился в безвольный кусок плоти: его лицо перекосила гримаса агонии, глаза вылезли из орбит и застыли в расплавленной массе, что прежде была его головой.
Марлоу молча отпустил его запястье. Голубоватое сияние погасло. Из застывшего месива плоти торчала рука.