Дикий Носок
Грибница
Внезапно Алексей захрипел и закашлялся. Кровь, до того стекавшая изо рта тонкой струйкой, хлынула фонтаном. Олег от неожиданности отпрянул назад и упал. Алексей содрогнулся верхней половиной тела и затих. Голубой глаз по-прежнему отражал небо, но больше ничего не видел. Лишь через несколько томительных минут Олег осмелился протянуть руку, чтобы пощупать пульс. Шея участкового была вся в крови, и он заколебался. Прикасаться к ней хотелось меньше всего. Олег взялся за запястье. Но еще до того, как он удостоверился в отсутствии пульса, Родионов неожиданно перекрестился: «Ну слава Богу! Отмучился.» И большим пальцем закрыл единственный глаз умершего, испытав некоторое облегчение. Ему все время казалось, что тот смотрит на них с укоризной.
«Идем,» – решительно поднялся насупленный Олег. Остальные молча последовали за ним.
Чем ближе подходили они к поляне, на которой высившиеся конусы прототакситов выжгли все живое, тем труднее давался каждый шаг. А жизнь вокруг словно затухала. Не видно стало белок, попрятались по щелям бурундуки, умолкли и совершенно исчезли птицы. Только одинокий дятел долбил где-то вдалеке, но и этот шум стихал. Единственным звуком был треск сухих веток под ногами людей. На краю мертвого пространства смолк и он. Воцарилась тишина: гнетущая, давящая, выжидающая, живая, словно притаившаяся под кустом змея. Древние грибы высились исполинскими монументами. Олег поднял голову. Конус ближайшего, самого высокого, закрывал невысоко стоявшее солнце. Он казался гораздо больше, чем ему помнилось с прошлого раза. Олег опустил взгляд на топор в своей руке.
«Дурак! Наивный, самонадеянный дурак! Нужно было придумать что-нибудь другое. Топорами мы будем рубить их до морковкина заговенья,» – с отчаянием подумал он, но, перехватив топор поудобнее, упрямо шагнул вперед.
«Главное – не останавливаться. Подойти и сразу рубануть. Иначе что-нибудь случится. Обязательно случится,» – в лихорадочном возбуждении думал Олег и потому торопился, перейдя в конце едва ли не на бег. Рубанув конус наотмашь, как попало, где-то на высоте груди, и не стараясь сделать это правильно, на той высоте, где удобнее будет наносить удары дальше, он облегченно выдохнул.
По бурой поверхности словно пробежала едва заметная рябь, конус завибрировал и загудел. Мощь звука нарастала постепенно. Казалось, будто это застонал самый тяжелый, басовитый колокол на церковной колокольне. И, нарушая законы физики, он не успокаивался, становясь глуше, а разгонялся, точно сани, пущенные с горы, заполняя все пространство вокруг, делаясь все более нестерпимым, низким, утробным, как рычание голодного зверя.
Олег упал на колени и зажал руками уши. Все мысли вылетели у него из головы, будто мусор, выметенный из-под лавки. Олег зажмурил глаза, успев краем глаза заметить корчащегося на земле Родионова и раскачиваясь, точно маятник часов. Ему казалось, что гудело уже не вокруг, а непосредственно у него в голове. Ничего не соображая, он неосознанно пытался уцепиться за что-нибудь важное, словно тонущий за соломинку, чтобы вытащить, не потерять себя во все поглощающем гуле.
«Вероника,» – пришла, наконец, первая осознанная мысль. И тут же перед глазами встало лицо дочери: сосредоточенное, с нахмуренными «домиком» бровками, что-то беззвучно шепчущая обветренными губами. Что она говорит? Олег прислушался сам к себе. Ну конечно же! Учит таблицу умножения. И он услышал будто наяву: «шесть ю семь – сорок два, шесть ю восемь – сорок восемь, шесть ю девять – пятьдесят четыре». В голове начало проясняться. Изо всех сил стараясь не упустить мысль, Олег продолжил: «семь ю два – четырнадцать, семь ю три – двадцать один. Нет, это слишком просто, даже память напрягать не требуется. Так не годится. Семь ю восемь – пятьдесят шесть, семь ю девять – шестьдесят три. Вот это уже лучше! Первый закон термодинамики: в любых процессах энергия не создается и не исчезает, а лишь переходит из одной формы в другую или от одного тела к другому, при этом ее значение сохраняется.» А вот это уже совсем хорошо. В голове понемногу прояснялось. Гул все еще давил, но не всеобъемлюще, как бетонная плита. Способность соображать пробивалась неумолимо, как трава сквозь потрескавшийся асфальт.
Ударив по колоколу в голове вторым законом термодинамики: любое действие, связанное с преобразованием энергии, не может происходить без её потери в виде рассеянного в пространстве тепла. 100% переход одного вида энергии в другой невозможен» Олег получил способность мыслить. А, значит, и действовать.
Первым делом он огляделся. Юрик стоял на коленях неподалеку от него, уставившись глазами в одну только ему ведомую точку и едва заметно покачиваясь. Казалось, он вошел в резонанс с грибом. Родионов лежал на земле еще чуть дальше, скорчившись в позе эмбриона. Он был неподвижен.
Олег бросился к парню. Рваное Юриково ухо, на совесть погрызенное кровожадной белкой, еще кровоточило. Воротник спецовки был бурым от напитавшей его крови.
«Очнись! Юрка, очнись!» – тряс его за плечи Олег. Безрезультатно. Размахнувшись, он ударил парня по щеке. Раз, другой. Голова Юрика моталась туда-сюда, но, словно Ванька-встанька, снова возвращалась на исходную позицию. В глазах была пустота, бессмысленная и беспощадная. Руки висели плетьми. Олег отступил на шаг, не зная, что еще предпринять. Потом развернулся и побежал к старику.
«Родионыч, вставай!» – тряс он того изо всех сил, будто грушу. Старик был заторможен, взгляд его блуждал вокруг. В отличии от Юрика он даже слабо пытался отбиваться. Но толку от него не было.
«Родионыч, думай о чем-нибудь. Таблицу умножения вспоминай или стихи. Ну! Слышишь? Давай! «Белая береза под моим окном, принакрылась снегом, будто серебром …» Но то ли старик стихов не знал, то ли репертуарчик был не его.
Чувствуя, что в голове снова нарастает низкий колокольный гул, Олег оставил корешей, подхватил топор и свирепо налетел на ископаемый гриб. Он наносил удары как попало, делая бурую поверхность похожей на потрескавшуюся корку черного хлеба, и орал во все горло: «Взвейтесь кострами синие ночи!
Мы пионеры – дети рабочих.
Близится эра светлых годов.
Клич пионеров: «Всегда будь готов!»
Внезапно его осенило: «Да вот же оно! То, что надо. Какой же я дурак!» Отбросив топор, как сломанную игрушку, он резко развернулся и побежал прочь.
***
Юрик стоял на коленях и едва заметно покачивался из стороны в сторону. Острый обломок косточки больно впивался ему в правое колено. Но он не обращал внимания. Он вообще ни на что его не обращал. Низкий, раскатистый гул Юрика совершенно дезориентировал. Первые минуты он еще пытался о чем-то думать, помнил, что ему надо куда-то бежать и что-то делать. Но вот куда и зачем уже позабыл. А потом вдруг забыл все. В голове у Юрика не оказалось ни одного крючка, за который могло бы зацепиться ускользающее сознание, ничего настолько важного, с чем он не смог бы без сожаления расстаться. И Юрик исчез. Осталось только тело. Бесчувственное к внешним раздражителям, но теплое, живое, вкусное. С земли, сквозь слой покрывающих её костей животных, витиевато изгибаясь потянулась невесомая белесая нить. Тонкая и слабая, она дотянулась до Юриковой ноги и, нащупав опору, намертво к ней прилипла. Ветвясь, паутинка не торопясь опутывала икру ноги, пока не добралась до ранки от беличьего укуса. Кровь на не прикрытой рваной штаниной ране уже запеклась. Но паутинка оживилась, облепив след от укуса, и образовала целый липкий сгусток белесых нитей, который вырос на ранке и пустил в нее корни.
***
Когда голова взорвалась болью Родионов просто повалился на бок, скорчившись и зажав голову руками. Вскоре боль не то чтобы утихла, но отошла на второй план. В голове образовалась небывалая легкость, точно в пустой кастрюле. А потом пришла мысль. ОН был голоден. ОН был голоден всегда. И чем больше рос, тем сильнее. Родионов должен ему помочь. Мысль вольготно устроилась в пустой голове, поднялась и окрепла, словно тесто на дрожжах, заняв все свободное пространство и побуждая старика к немедленным действиям. Взгляд его стал осмысленным.
Родионов приподнялся на локте и осмотрелся. Разновеликие, покрытые плесенью холмики были разбросаны вокруг. Добравшись до ближайшего на четвереньках, Родионов, кряхтя, поднялся, взял за хвост дохлую лису и поволок ее к хозяину. Когда все полуразложившиеся трупы, которые он был способен сдвинуть с места, оказались выложены вокруг конуса, взгляд его обратился к Юрику. Тот выбивался из общего ряда. Был раздражающе живым. Это срочно нужно было исправить. Родионов подобрал большую белую кость, подошел к сидящему Юрику, примерился и шарахнул того по затылку. Парень беззвучно повалился вперед, лицом вниз. Родионов отбросил кость, ухватил обмякшее тело под мышки и потащил.
***
Помятая задняя дверца УАЗика с разбитым окном не открывалась. Что было неудивительно после такого-то удара. Олег топтался прямо по лосиной голове, безуспешно дергая ручку. На белок и бурундуков, которые на поляну, где высились прототакситы не сунулись, окружив ее по периметру неподвижными столбиками, точно экспонаты в лавке таксидермиста, он не обращал внимания. Часть из них последовала сюда за ним и, скаля зубы, расселась на ветвях близстоящих деревьев, порой предпринимая попытки броситься на человека. Но от в запале просто отшвыривал их.
Оставив, наконец, заднюю дверцу, Олег бросился к пассажирской, той, через которую выбрался ранее сам. Забравшись в машину и захлопнув за собой дверь, чтобы вездесущие зверьки не проскользнули внутрь, он полез через спинки задних сидений в багажник. Память его не обманула. Запасные канистры с бензином, уложенные Алексеем в багажник перед выездом, были там. Не без труда перетащив их на заднее сиденье, он прихватил и ломик. На всякий пожарный. С десятилитровыми канистрами сильно не побегаешь. Но Олег торопился как мог.
Его не было менее получаса. Но картина, представшая перед глазами по возвращении, не могла не изумить. Ближайший бурый конус теперь больше всего напоминал древнего истукана – божка, которого покорные почитатели задабривают подношениями. В роли богобоязненного идолопоклонника выступал старик Родионов. За истекшее время он развил бурную деятельность, стащив и уложив к подножию живого истукана все полусгнившие туши животных и птиц, разбросанные прежде по поляне. Сейчас, пыхтя от натуги, он волок тяжелое тело Юрика, ухватив его подмышки. Обмякший парень безвольно висел у него на руках, не подавая признаков жизни.
Олег проскочил мимо парочки, которой до цели оставалось еще метров пять, торопясь совершить задуманное. В голове у него снова стонал колокол. На помощь пришли признаки подобия треугольников, доказательства которых он пытался то ли вспомнить, то ли выдумать заново, параллельно откручивая металлическую крышку доволоченной до места канистры. Потом в ход пошло «Бородино»:
«Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!» – декламировал он вслух, а скорее просто орал во всю глотку, расплескивая бензин. Запнулся в ужасе, позабыв слова, но в голове уже всплыли строки другого творчества. Сугубо народного, так сказать.
«Хорошо в деревне летом,
Пристает говно к штиблетам.
Выйдешь в поле, сядешь срать,
Далеко тебя видать.»
На этой оптимистичной строчке Олег отставил канистру в сторону и хлопнул себя по карманам. Спичек не было. Пачка сигарет была на месте, ключи от дома тоже, даже сто лет не стиранный носовой платок и тот имелся. А спичек не было. Видимо потерял. Может когда отмахивался от белок или волок канистры, а может еще когда машина перевернулась из кармана выпали. Пойди, найди теперь.
Олег метнулся к мужикам и обшарил карманы у обоих. Спички нашлись аж в двух. Он вернулся к конусу. Чиркнул раз, другой, сломал спичку, достал другую. Руки дрожали. Третья спичка загорелась. Затаив дыхание, Олег наклонил ее головкой вниз, чтобы пламя разгорелось сильнее, и бросил.
Вспыхнуло мгновенно.
Сначала огонь охватил конус со всех сторон, там, куда попал бензин. Горело так сильно, так ярко, так нестерпимо-обжигающе, но недолго. Олег отступил назад, прикрыв лицо рукавом. Родионов, бросив свою ношу, тоскливо подвывал рядом, будто брошенная хозяином собака. Потом огонь потек вверх, превратив гриб в гигантский бенгальский огонь. Внезапно послышался треск, будто разорвали сотню новеньких, хрустящих бумажных пакетов и верхний бурый слой гриба, израненный ударами топора, потрескался, сполз с него сверху донизу, точно змеиная шкурка, и опал на землю хрустящим ворохом. Огонь шустро подожрал опавшие шкурки и погас. Конус прототаксита – свеженький, матово поблескивающий новенькой гладкой поверхностью был цел и невредим. Восстал, точно Феникс из пепла.
Сказать, что Олег был ошеломлен, это не сказать ничего. Убит, раздавлен, уничтожен. На некоторое время он просто впал в оцепенение. Потом в нем проснулась ярость. Но уже не та, что заставляла бегать, уворачиваясь от беличьих зубов, суетиться и пытаться бестолково порубить древнее чудовище на дрова. А другая – холодная, расчетливая, которую не обескуражит первая неудача, но лишь заставит быть изворотливей.
Подобрав топор, он вернулся к грибу. Крепко сжимая топор двумя руками и стоя напротив древнего исполина, Олег поднял голову. Прототаксит – безмятежный, непобедимый, вечный, обложенный гниющими тушками животных. Не плохой и не хороший, как все самое страшное, что есть в этом мире: стихийные бедствия, смертельно опасные животные, неизлечимые болезни. Они просто существуют, и делают то, что делают без всякого злого умысла. Потому что не могут иначе. Оползень накрывает деревушку на склоне горы, заживо хороня ее жителей, кобра жалит неловкого, наступившего ей на хвост, опухоль образуется в мозге человека и потихоньку растет, пока не становится слишком поздно. Сердиться на них или ненавидеть – бессмысленно. Нужно просто уничтожать. Или ты их, или они тебя. Стоило только Олегу осознать эту истину, как разум и чувства пришли в равновесие. Ушел страх, притупилась ненависть. Перехватив топор поудобнее, он нанес удар: «Посмотрим еще, кто кого. Я инженер или поросячий хвостик, в конце концов?»
Точные и сильные, удары ложились в одно место, выдалбливая в конусе дупло. Когда Олег счел его глубину достаточной, то залил внутрь часть бензина и бросил спичку. Полыхнуло, словно там была нефтяная скважина. И тут же отдалось фейерверком в голове. Но это было неважно. Главное, что и грибу больно. Он корчился и стонал изнутри, но эту шкурку сбросить уже не мог, ведь разъедающий его огонь был в самой сердцевине. Вполне удовлетворенный результатами Олег, подхватил топор и канистру и пошагал к следующему конусу.
Хозяин горел. Родионов физически чувствовал его боль. Подвывая, он бегал вокруг, не зная, как и чем помочь. Отчаяние, овладевшее им, было нестерпимо, как острое лезвие ножа в животе. Поскуливая, он сунулся было к конусу, но опаленный жаром отступил. Попробовал еще раз и вновь отпрянул, тряся обожженной рукой. Из глаз старика лились слезы. Хозяину было больно. Он звал его, стонал, ревел, будто погибающий мамонт. Преодолев собственную трусость и инстинкт самосохранения, Родионов ринулся в огонь. Обхватив конус руками, он будто приклеился к нему, вопя во все горло.
«Юрик, очнись! Ну давай же парень!» – тормошил бедолагу Олег.
Тот приходил в себя очень медленно. Сначала почувствовал запах дыма, потом услышал треск огня и ощутил исходящий от него жар. Затем увидел небо и осознал, что лежит на спине. Рядом суетился Олег, растирая пригоршней набранного неподалеку снега его лицо. Ощутив боль в затылке, Юрик поморщился.
«Ну слава Богу! А то я уж думал все – не оклемаешься,» – обрадовался Олег, тряханув парня за плечи.
Повернув голову, Юрик увидел четыре гигантских пылающих факела.
***
Рита умаялась. А потому от мальчишки лет семи, верещавшего: «Тетенька! Тетенька проводница! Мама сказала, чтобы Вы зашли в наше купе,» – просто отмахнулась. Зайду, мол, чуть позже. Подождете. А то, мама, видите ли, сказала. Но малец, подгоняемый неугомонной мамашей, был неутомим, словно неваляшка, прибежав через несколько минут еще раз. Рита рявкнула: «Позже. Не видишь, я занята. Развели срач в туалете, а я убирай. Вот закрою сейчас до конца рейса туалет, побегаете тогда.» Круглощекий пацан смутился, уловив главное – тетя проводница не идет, а значит, мама будет сердиться, и ушел, не солоно хлебавши. Шли вторые сутки рейса.
Следующим номером в тамбуре перед туалетом оказалась его мамаша. С первого взгляда на нее Рита поняла – лучше не связываться. Дама в длинном халате царственным линкором вплыла в тамбур, перекрыв кормой дверь. Оба ее холеных подбородка, задранные вверх вслед за носом, подрагивали при ходьбе как студень на блюде, монументальная грудь выдавалась вперед острым корабельным носом. Под «дулей» завязанного на лбу платка рельефно выступали железные остовы бигуди. Умеют же люди устраиваться везде, как дома.
А у нее, Риты, и дома вечный бардак, даже если она уже неделю, как из рейса. Вот нет у нее таланта уют создавать, хоть ты тресни. Зато такие вот дамы, точно африканские царьки или южноамериканские диктаторы, умеют везде устраиваться с комфортом. Только тычут сытым пальцем окружающим: «то подай, это принеси, тут сделай.» И живут припеваючи.
«Девушка, что за безобразие! Это возмутительно! Уже полчаса Вас дозваться не можем,» – манерно начала дама. За ее спиной маячил надоедливый отпрыск. Рита мгновенно почувствовала себя виноватой во всех грехах служанкой, несмотря на наработанный на службе гонор. Огрызаться она не стала. Себе дороже. Такая цаца наверняка нажалуется во все инстанции. Они это любят.
«Что у Вас?» – деловито осведомилась она.
«У нас?» – подняла брови-ниточки пассажирка. – «Это у Вас. Идемте.»
Она повелительно махнула рукой и выплыла из тамбура. Рита поплелась следом.
Работу свою Рита не то что бы очень любила, но они друг другу полностью подходили. Ей никогда не сиделось на месте. Жить изо дня в день в бермудском треугольнике: дом – работа – дети, было бы для нее нестерпимой пыткой и мукой мученической. Стать проводницей Рита вознамерилась еще в детстве, когда впервые поехала с родителями на море. Когда суета отправления улеглась и поезд, уютно погромыхивая колесами, понес их мимо полей, лесов и деревенек, а мама разложила на столе припасенный из дома тормозок: вареные яйца, огурцы, домашние пирожки с капустой и яблоками, проводница принесла чай. «Вот это жизнь,» – думала тогда десятилетняя Рита. – «Катайся себе по всей стране, да чаек в фирменных подстаканниках разноси. А тебе за это еще и деньги платят. Красота!» Мытье туалетов в романтические мечты не входило. Реальность Риту (редкий случай) почти не разочаровала. Кроме прозы жизни, тех же туалетов и редких пассажиров – профессиональных скандалистов, выпадали и пряники: подвезти какого человечка с острой надобностью в своем купе за вознаграждение или прихватить из рейса в Среднюю Азию несколько ящиков духовитых абрикосов. Это уж просто святое. Чего только она не возила для перепродажи: арбузы из Астрахани, омуля с Байкала, «Рижский» бальзам из Латвии. Так и жила в вечном хаосе. В квартире всегда кавардак. Зато не скучно. И деньги всегда водились.
Дама-линкор тем временем вплыла в свое купе и указала пальцем на спящую на верхней полке женщину: «Вот, полюбуйтесь.» В самом факте сна средь бела дня ничего удивительного не было. Чем еще заниматься в поезде, кроме как есть или спать? На кого жор нападает, а на кого храпёж. Женщина, укрытая вечно сыроватой поездной простыней, лежала на боку, лицом к стене.
«И чего? Пьяная что-ли?» – непонимающе пожала плечами Рита.
«Нет,» – авторитетно заявила пассажирка. – «Точно не пьяная. Приличная женщина. Мы с ней вчера очень мило разговаривали. А сегодня она не просыпается. А времени уже второй час, между прочим.» Она требовательно постучала ногтем по циферблату маленьких женских часиков на руке.
Рита пробралась к изголовью полки, для чего линкору пришлось покинуть купе.
«Женщина, проснитесь! Женщина!» – громко позвала она.
«Вы слышите меня? Женщина, просыпаемся!» – требовательно истеричные нотки в голосе успеху не способствовали.
«Вот видите,» – всплеснула руками пассажирка.
Не церемонясь больше, Рита потрясла гражданку за плечо. Та легко и охотно перевернулась на спину. Рита, дама-линкор и забравшийся на нижнюю полку настырный пацаненок дружно взвизгнули. Лицо гражданки поросло плесенью, словно забытая на неделю в пакете булка. Оправившись от первоначального испуга, Рита попробовала было пощупать пульс пассажирки, да на запястье с испугу не обнаружила, а шею трогать побрезговала. Дама-линкор пароходной сиреной требовала немедленно перевести ее в другое купе.
Пока Рита суетилась (начальник поезда, милиция, скорая на ближайшей станции), та неотступно следовала за ней, словно тень отца Гамлета, и своего, разумеется, добилась. Заплесневевшую гражданку по документам звали Чемоданова Елизавета Андреевна.
***
Ленечка Комаров весело месил грязь резиновыми сапогами. С детским садиком было покончено раз и навсегда. Сегодня была суббота, а с понедельника мама уходит в отпуск и повезет Ленечку на все лето к бабушке в деревню под Воронежем. Надо было откормить ребенка (то есть его – Ленечку), навитаминизировать его перед тем, как дитятко отправится грызть гранит науки в первый класс. А ближайшие два дня он может спокойно лазить по весенним лужам, увязать по колено в грязи, топтать толстый, мягкий слой прелых иголок и листьев в тайге за домом.
Ходить в дощатый туалет на улице с двумя дырками в полу Ленечка боялся. Там было страшно, скользко и мерзко воняло. Куда лучше (и веселее) было описать кустик, или пенек, или еще что в лесу. Ленечка пристроился за задней стенкой туалета, вынул хвостик и пустил струйку. Брызнуло и на кустик, и на травку, и на прошлогоднюю щелястую шишку, и на тоненькие, невесомые косточки какого-то мелкого зверька, и на странной формы гриб, проклюнувшийся из-под земли. Недолго думая, Ленечка раздавил его сапогом и для верности покрутил пяткой туда-сюда, размазывая по земле его остатки.
***
Труп раскачивался на ветке все сильнее. Все прошедшие недели он жил собственной жизнью и претерпел значительные изменения. Распухший язык уже не вываливался из раскрытого рта. Глаз тоже не было. Птицы постарались. Растрепанные волосы грязной спутанной копной свисали на лицо. Рваные колготки болтались лохмотьями. Обгрызенные пальцы на ногах носили следы зубов нескольких созданий. По ночам труп подмерзал, днями, на солнышке, оттаивал, пока, наконец, не прикрылся снежком. Ветер раскачивал тело, периодически ударяя о ствол сосны.
Первая серьезная метель накинулась на тайгу, как на свежую булку. Жадно кусала, обгрызая хрустящие корочки, сжимала в кулаках бледный мякиш. Замаскировав буреломы снегом, она оставила только вереницы черных стволов, меж которых и кружила в свое удовольствие. Да болтающийся в петле труп. Злясь на свое бессилие, она бросала в него пригоршнями снег и швыряла о ствол сосны. А успокоилась, только когда распустила неумело завязанную, вконец измочаленную веревку и шваркнула тело о пенек. Голова при этом оторвалась и откатилась в сторону. Воодушевившись успехом, метель немедленно закидала замерзшее тело снегом и успокоилась.
По весне труп оттаял, раскис, разложился, а к концу лета сквозь белеющий череп проклюнулся конус, точно шаловливый покойник высунул палец из-под земли.
