Дик Фрэнсис
Банкир
© А. С. Хромова, перевод, 1999, 2009
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022 Издательство Иностранка®
Banker / Copyright © 1982 by Dick Francis
Год первый: май
Гордон Майклз стоял в центре фонтана.
– Боже, – сказал Алек. – Что он делает?
– Кто?
– Твой босс, – ответил Алек. – Купается в фонтане.
Я подошел к окну и посмотрел вниз, туда, где двумя этажами ниже во внутреннем дворике торгового банка «Поль Эктрин» располагался декоративный фонтан. Три его водяных пера, изящно переплетаясь, взлетали в воздух и падали сверкающей круговой завесой. Именно там, в чаше фонтана, погруженный до середины икр, стоял Гордон в своем темно-синем в узкую полоску костюме… в белой рубашке и приличном галстуке… в темных с искрой носках и черных ботинках… в золотых запонках и при кольце с ониксом… во всем лощеном великолепии обитателя Сити… промокший насквозь.
Наверное, меня встревожила главным образом его неподвижность. Невозможно было истолковать это весьма неординарное поведение как своего рода проявление легкомыслия, торжества или веселья.
Я пулей вылетел из выстеленного толстым ковром офиса через пожарный выход, сбежал вниз по ступеням лестницы из крупнозернистого песчаника и пересек мраморное пространство вестибюля. Человек в форме охранника, сидящий за конторкой, уставился через стеклянные широкие двери, раскрыв рот, так что видны были пломбы; двое только что вошедших посетителей ошеломленно застыли в дверях, глядя на улицу. Я выскочил мимо них наружу и сбавил скорость только на последних шагах перед фонтаном.
– Гордон! – позвал я.
Его глаза были широко открыты. Капельки воды стекали по лбу с мокрых черных волос и оседали на ресницах. Основная масса воды изгибалась хрустальной радугой как раз за его плечами, и брызги сыпались прямо на него, как дождь. Гордон смотрел на меня, не моргая, серьезно и нерешительно, точно не совсем понимал, кто я такой.
– Заходите в фонтан, – сказал он.
– А… зачем, собственно?
– Они не любят воду.
– Кто не любит?
– Все эти люди. Люди с белыми лицами. Они не любят воду. Они не пойдут за вами в фонтан. Если вы будете мокрым, с вами ничего не случится.
Голос его звучал настолько разумно, что мне пришла в голову нелепая мысль – а может, это все-таки шутка? Но шутки Гордона обыкновенно были легкими, светскими, остроумными комментариями на тему человеческой глупости. За ним не водилось шальных балаганных выходок, отдающих сюрреализмом.
– Пойдемте отсюда, Гордон, – с трудом выговорил я.
– Нет-нет. Они меня ждут. Пошлите за полицией. Позвоните им. Скажите им, чтоб приехали и их всех забрали.
– Но кого, Гордон?
– Всех этих людей, конечно. Этих людей с белыми лицами.
Его голова медленно поворачивалась из стороны в сторону, сосредоточенный взгляд, казалось, обводил толпу, обступившую фонтан. Невольно я тоже посмотрел по сторонам, но увидел лишь стекло и камень банковских стен и разросшийся хор недоверчивых лиц за стеклом.
Мне все еще хотелось верить, что он в своем уме.
– Они здесь работают, – сказал я. – Эти люди работают здесь.
– Нет-нет. Они приехали со мной. В машине. Кажется, там было двое или трое. Но все остальные – понимаете, они были уже здесь. Они хотят, чтобы я пошел с ними, но они меня здесь не достанут, они воды не любят.
Все это время он говорил довольно громко, так что я отлично слышал его сквозь плеск воды, а последнее высказывание достигло и слуха председателя правления банка, который торопливо шагал к нам от здания.
– Ну, Гордон, дружище, – повелительно сказал председатель, прочно утвердившись рядом со мной, – что все это означает, бога ради?
– У него галлюцинации, – сказал я.
Взгляд председателя скользнул по моему лицу и вновь обратился к Гордону, а Гордон серьезно посоветовал ему зайти в фонтан, поскольку там до него не доберутся люди с белыми лицами, питающие к воде необъяснимое отвращение.
– Сделайте что-нибудь, Тим, – распорядился председатель, и я ступил в фонтан и взял Гордона за руку.
– Пойдемте, – сказал я. – Если мы будем мокрыми, они нас не тронут. Нет необходимости оставаться в воде. Достаточно быть мокрым.
– Правда? – спросил Гордон. – Они вам так сказали?
– Да, они сказали. Они мокрых не трогают.
– Ага. Хорошо. Если вы уверены.
– Да, я уверен.
Гордон согласно кивнул. Я легонько потянул его за собой. Он осторожно шагнул, всколыхнув воду, переступил через невысокий парапет и выбрался на мощенный плитами дворик. Я крепко поддерживал его и молил небо, чтобы люди с белыми лицами оставались на расстоянии; но, хотя Гордон опасливо оглядывался вокруг, очевидно было, что они пока что не пытаются его похитить.
На лице председателя отразилось глубокое и неподдельное участие. Они с Гордоном давно и крепко дружили. Во многом они были похожи, хотя и не внешне; оба одарены пытливым умом, интуицией, творческой фантазией. Оба в нормальных обстоятельствах имели обыкновение даже самые жесткие указания давать учтиво-вежливым тоном, и оба были явно увлечены своим делом. Им обоим было за пятьдесят, оба в расцвете сил, оба достаточно богаты.
С Гордона текло на мостовую.
– Полагаю, – сказал председатель, бросив взгляд на населенные окна, – нам следует зайти в помещение. Видимо, в зал заседаний. Пойдем, Гордон.
Он взял Гордона Майклза за второй влажный рукав, и один из самых надежных столпов банковского дела во всем Лондоне покорно двинулся за нами, окутанный туманом видений.
– Люди с белыми лицами, – заговорил я, пока мы осторожно прокладывали курс через мраморный простор вестибюля, минуя простых смертных с отвисшими челюстями, – они что, идут за нами?
– Конечно, – сказал Гордон.
Было ясно, что сколько-то из них зашли вслед за нами и в лифт. Гордон все время с подозрением оглядывался. Остальные, как мы поняли, судя по его нежеланию выйти в коридор на верхнем этаже, ожидали нашего прибытия.
– Все в порядке, – ободряюще сказал я Гордону. – Не забывайте, мы все еще мокрые.
– Генри не мокрый, – ответил он, озабоченно оглядывая председателя.
– Мы же вместе, – сказал я. – Все будет хорошо.
Гордон посмотрел с сомнением, но в конце концов позволил своим провожатым вывести себя из лифта. Белые лица, похоже, расступались перед нами, освобождая путь.
По коридору к нам уже спешил личный помощник председателя, но тот остановил его коротким жестом и велел не допускать никого в зал заседаний, пока он не позвонит в колокольчик; и мы с Гордоном прошлепали в мокрых ботинках по толстому зеленому ковру к длинному полированному столу из красного дерева. Гордон согласился сесть в одно из комфортабельных кожаных кресел, окружающих стол, а по бокам сели мы с председателем, и теперь уже Генри Шиптон спросил, здесь ли еще люди с белыми лицами.
– Конечно, – сказал Гордон, поглядев вокруг. – Они сидят на всех стульях вокруг стола. И стоят за ними. Целая толпа. Вы же сами видите!
– Во что они одеты? – спросил председатель.
Гордон озадаченно посмотрел на него, но ответил достаточно просто:
– В белые костюмы, конечно. С черными пуговицами. Впереди, сверху вниз, три большие черные пуговицы.
– Все? – спросил председатель. – Все одинаково?
– Ну да, конечно.
– Клоуны! – воскликнул я.
– Что?
– Белые клоуны.
– О нет, – сказал Гордон. – Это не клоуны. Они не смешные.
– Белые клоуны грустные.
Гордон недоуменно насупился и принялся внимательно разглядывать своих невидимых визитеров.
– Как тут быть? – раздумывал председатель; но обращался он преимущественно к самому себе. Мне же он сказал после паузы: – Полагаю, мы должны отвезти его домой. Он явно не опасен, и я не вижу смысла вызывать сюда доктора, которого мы не знаем. Я позвоню Джудит и предупрежу ее, бедняжку. И отвезу его на своем автомобиле, поскольку, кажется, только я знаю, где он живет. И я был бы вам очень признателен, Тим, если бы вы спустились вместе с нами, сели с Гордоном на заднее сиденье и постарались его успокоить.
– Разумеется, – сказал я. – Кстати, здесь его машина. Он сказал, что, когда ехал сюда, с ним, кажется, ехали двое или трое этих белолицых. Остальные ждали тут.
– Он так сказал? – Председатель поразмыслил. – Вряд ли у него действительно были галлюцинации, когда он вышел из дому. Джудит наверняка бы заметила.
– Но он казался вполне нормальным, когда прибыл в офис. Тихим, но нормальным. Он сидел за столом где-то с час, прежде чем вышел и полез в фонтан.
– Вы говорили с ним?
– Он не любит, чтоб с ним заговаривали, когда он думает.
Председатель кивнул:
– Что ж, сейчас прежде всего нужно найти одеяло. Попросите Питера, пусть найдет. И… э… насколько промокли вы сами?
– Совсем не промок, только ноги. Не беспокойтесь, сейчас не холодно.
Он кивнул, и я пошел на поиски. Питер, тот самый помощник, извлек откуда-то красное одеяло, в углу которого непонятно зачем было наискось выткано слово «пожар», и Гордон, плотно закутанный в эту штуку, позволил деликатно препроводить себя в машину председателя. Сам председатель сел за руль и с уверенностью мастера повез своих еще полусырых пассажиров на юг, в сияние майского утра.
Генри Шиптон, председатель правления «Поль Эктрин Лтд», был мужчиной крупного телосложения, чья природная полнота не перерастала в тучность благодаря сырой моркови, минеральной воде и силе воли. Полумечтатель, полуигрок, он привычно подвергал любую возвышенную идею суровой аналитической проверке; то был человек, чьи могучие природные инстинкты были укрощены, взнузданы и впряжены в работу.
Я восхищался им. И было за что. За время его двадцатипятилетней пахоты (из них десять лет он проработал на посту председателя) «Поль Эктрин Лтд» превратился из банковской конторы средней руки в одного из членов высшей лиги и был с уважением признан во всем мире. Я мог почти точно измерить уровень общественного признания по отношению к имени банка, поскольку это было также и мое имя: Тимоти Эктрин, правнук Поля Основателя. В мои школьные годы люди спрашивали меня: «Тимоти как? Э-к-трин? Как ты это пишешь?» Сейчас же они зачастую просто кивают – и не сомневаются, что я унаследовал соответствующие качества, которых у меня нет.
– Знаете, они очень смирные, – чуть погодя сказал Гордон.
– Белые лица? – переспросил я.
Он кивнул:
– Они ничего не говорят. Они просто ждут.
– Здесь, в машине?
Он неопределенно посмотрел на меня:
– Они влезли и едут.
По крайней мере, хоть не зеленые черти, непочтительно подумал я. Впрочем, Гордон, как и председатель, отличался воздержанностью. Но его острый ум был притуплен видениями, холеный бизнесмен остался в предфонтанном прошлом, благородная патина слезла. Фигура в красном одеяле представляла собой жалкое зрелище. Это была лишь тень воителя, изо дня в день уверенно оперировавшего миллионами, и тень эту везли домой в мокрых брюках. Величие человека порой не толще папиросной бумаги.
Он жил, как выяснилось, в тенистом великолепии Клэфем Коммон, в поздневикторианском фамильном особняке, окруженном изгородью в рост человека. В ней имелись высокие, окрашенные в кремовый цвет деревянные ворота, которые были закрыты и которые я отворил, а дальше меж аккуратных газонов шла короткая, посыпанная гравием подъездная дорожка.
Когда машина председателя подкатила к крыльцу, навстречу ей, распахнув парадные двери, вылетела Джудит Майклз и, не здороваясь, выкрикнула куда-то между Генри Шиптоном и мной:
– Удавлю этого проклятого доктора!
Потом она спросила:
– Как он? – И, жалостно охнув, бросилась к мужу. – Пойдем, милый, пойдем. Все будет хорошо, пойдем со мной, дорогой мой. Сейчас мы тебя согреем, баиньки уложим…
Когда ее большое дитя, пошатываясь, выбралось из машины, она заботливо поправила на нем красное одеяло, потом обернулась к нам с Генри Шиптоном и повторила:
– Я его убью. Голову ему мало оторвать!
– Они сейчас не особенно жалуют вызовы на дом, – с сомнением сказал председатель, – но все же… Он придет?
– Нет, он не придет. Миленькие, пройдите пока в кухню, там кофе на столе, а я спущусь через минуту. Пойдем, Гордон, пойдем по ступенечкам, раз, два… – Она помогла Гордону войти через парадную дверь, одолеть прихожую, застеленную персидским ковром, и подняться по лестнице, огороженной деревянными панелями, а мы с председателем вошли следом и сделали, как нам было сказано.
Джудит Майклз была шатенкой тридцати с лишним лет. В ней так и кипела жизнь, она излучала энергию, и влюбиться в нее мне ничего бы не стоило. До этого утра я лишь изредка встречал ее на светских вечеринках для служащих банка, но всякий раз меня заново окутывал ореол обаяния и сердечного тепла, естественный, как дыхание. Обладал ли я взамен хоть какой-то привлекательностью для нее, я не знал и не стремился узнать, поскольку вряд ли разумно позволять себе испытывать что-то по отношению к жене шефа. И все равно меня, как и прежде, потянуло к ней, и я был бы совсем не прочь занять место Гордона на лестнице.
Надеясь, что мне хорошо удается скрывать свои мысли, я прошел вслед за Генри Шиптоном в уютную кухню и выпил предложенный кофе.
– Джудит – замечательная девочка! – вдруг с чувством сказал председатель. Я уныло взглянул на него и согласился.
Через некоторое время Джудит присоединилась к нам. Она, казалось, была скорее раздражена, чем расстроена.
– Гордон говорит, что люди с белыми лицами сидят по всей комнате и не хотят уходить. Ужас какой-то, ей-богу. Меня это просто бесит. Просто завыть хочется.
Мы с председателем растерянно переглянулись.
– Разве я вам не говорила? – спросила она, увидев наши лица. – Ах нет, конечно же нет. Гордон терпеть не может, когда говорят о его болезни. Понимаете, она нестрашная. Ну не настолько страшная, чтобы бросать работу и вообще…
– Э… – сказал председатель. – Что за болезнь?
– Да, пожалуй, вам-то я должна сказать, раз уж так вышло. Убить мало этого доктора, ей-богу. – Она глубоко вздохнула. – У Гордона болезнь Паркинсона в легкой форме. Левая рука иногда немного дрожит. Я и не ожидала, что вы заметите. Он старался, чтоб люди этого не видели.
Мы дружно покачали головами.
– Наш всегдашний доктор оставил практику, а этот новый, он из тех жутко самоуверенных типов, которые все лучше всех знают. Он отобрал у Гордона старые таблетки, а они, насколько я видела, хорошо помогали, и прописал ему какие-то новые. Как раз позавчера. И вот я ему звоню сейчас в совершенной панике и думаю, что Гордон вот-вот впадет в буйство или что-нибудь еще натворит и я обречена буду остаток жизни таскать его по лечебницам для душевнобольных, а этот врач с легким сердцем заявляет, чтобы я не беспокоилась, это новое средство часто вызывает галлюцинации, и дело только в том, чтобы подобрать правильную дозу. Говорю вам, не будь он на другом конце провода, я бы его придушила.
Однако и Генри Шиптон, и я почувствовали заметное облегчение.
– Вы хотите сказать, – спросил председатель, – что это… это пройдет?
Она кивнула:
– Этот чертов доктор сказал, чтобы Гордон перестал принимать таблетки, и тогда он через тридцать шесть часов полностью придет в себя. Вы только послушайте! И после этого нужно принимать их опять, но только половинную дозу, а там, мол, посмотрим, что будет. А потом говорит этак снисходительно: мол, если мы будем волноваться – можно подумать, нам не из-за чего волноваться! – так пусть Гордон через пару дней прогуляется до его приемной и они это обсудят. А вообще, мол, Гордон к завтрашнему вечеру будет в полном порядке, так что нам и думать об этом не надо.
Она и сама мелко дрожала, как будто от гнева, но, скорее всего, ее просто отпустило напряжение, потому что она внезапно всхлипнула раз и другой, и сказала «о боже», и сердито вытерла глаза.
– Я так испугалась, когда вы мне сказали, – проговорила она, точно извиняясь. – А когда дозвонилась до приемной, наткнулась там на эту чертову непробиваемую секретаршу и минут десять еще уговаривала ее, чтобы она позволила мне поговорить с доктором.
Выдержав короткую сочувственную паузу, председатель, как всегда добираясь до сути вещей, спросил:
– Доктор сказал, сколько времени займет подбор правильной дозы?
Она расстроенно взглянула на него:
– Он сказал, что Гордон слишком резко отреагировал на обычную дозу и понадобится недель шесть, чтобы окончательно выяснить, сколько ему нужно. Но если мы продержимся, то эти таблетки лучше других ему подойдут, и надолго.
Генри Шиптон задумчиво вел машину назад в Сити.
– Полагаю, – проговорил он, – нам следует сказать в офисе, что Гордон почувствовал начинающийся грипп и принял какие-то таблетки, вызвавшие галлюцинации. Мы просто скажем, что он представлял себя на уик-энде и ему захотелось поплескаться в бассейне. Это подойдет?
– Конечно, – покладисто сказал я.
– В наши дни галлюциногены чрезвычайно распространены.
– Да.
– Само собой, Тим, не стоит упоминать о белолицых клоунах.
– Не стоит, – согласился я.
– И о болезни Паркинсона, если Гордон того не желает.
– Я ничего не скажу, – заверил я.
Председатель хмыкнул и погрузился в молчание. Наверное, его мысли, как и мои, крутились вокруг избитой темы: побочное действие лекарства порой бывает неприятнее болезни.
До банка оставалось около мили, и тут Генри Шиптон заговорил опять:
– Вы ведь года два уже работаете вместе с Гордоном, не так ли?
– Почти три, – пробормотал я, согласно кивнув.
– И пользуетесь его доверием? Сможете удержать крепость до его возвращения?
Было бы нечестно отрицать, что такая мысль не пришла мне в голову уже в четверть одиннадцатого утра. Так что я согласился без особого волнения, скорее с облегчением.
В «Эктрине» не было жесткой иерархии. Принятое здесь определение ранга – «пользоваться доверием такого-то и такого-то» – на здешнем жаргоне означало всего лишь, что кто-то в случае чего может принять на себя более серьезную ответственность; но я, в отличие от прочих тридцатидвухлетних служащих, находился в весьма неблагоприятном положении из-за собственного имени. Совет директоров, боясь обвинений в семейственности, чинил мне препятствия на каждом шагу.
– Благодарю вас, – сдержанно сказал я.
На лице Генри Шиптона мелькнула тень улыбки.
– Обращайтесь, – предложил он, – если понадобится помощь.
Я кивнул. Он не собирался унижать меня этими словами. В «Эктрине» помогали всем и всегда. Генри Шиптон считал, что общение между сотрудниками и между отделами в целом является непременным условием успешной работы. Именно Генри Шиптон сломал перегородки между комнатушками-конторами, отчего образовались большие свободные помещения. В комнате, где он самолично восседал за весьма роскошным столом, стояло еще восемь штук. С одного фланга к нему примыкал стол вице-председателя, а с другого – главы отдела ценных бумаг. Ряд столов напротив занимали директора других отделов, и все они без труда могли переговариваться друг с другом.
Как и во всех торговых банках, бизнес «Эктрина» весьма и весьма отличался от того, которым занимаются клиринговые банки на Хай-стрит. В «Эктрине» никто и в глаза не видел денег. Здесь не было ни кассиров, ни клерков, ни счетов, ни платежей, ни изъятий и едва ли нашлась бы хоть одна чековая книжка.
Здесь было три главных департамента, каждый из которых выполнял самостоятельные функции и занимал отдельный этаж. Отдел ценных бумаг имел дело с крупными клиентами, объединениями предприятий, контрольными пакетами и выпуском дополнительных акций. Отдел банковских операций, где работали мы с Гордоном, ссужал деньги предприятиям и отраслям промышленности. Управление капиталовложений, самый старый и большой отдел, специализировался на том, чтобы как можно выгоднее поместить огромные инвестиционные фонды благотворительных компаний, пенсий, трестов и профсоюзов.
Было еще несколько меньших отделов: административный, который выполнял всю бумажную работу; имущественный, который покупал, продавал, расширял и арендовал; исследовательский, который совал нос во все дырки; быстро растущий отдел внешних вложений, а также служба международного обмена, где около десятка молодых фанатиков-колдунов покупали и продавали мировую валюту, каждую минуту рискуя миллионами ради того, чтобы выгадать десятую долю процента, и к сорока годам выжигали себя дотла.
Жизнь всех трехсот пятидесяти человек, работающих в «Эктрине», была целиком посвящена деланию денег. Деньги делались на всем: на бизнесе, торговле, промышленности, на пенсиях и рабочих местах. Когда люди убеждены, что занимаются нужным делом, это придает им уверенность, и потому здесь, внутри, сохранялось стойкое согласие, которому не мешали никакие поверхностные волнения и каждодневные межотдельские территориальные драчки.
К тому времени, как мы с председателем вернулись в улей, он уже гудел. Тут же в вестибюле председатель был атакован нетерпеливо ожидавшей личностью из отдела ценных бумаг, а я поднялся выше этажом, в отдел банковских операций, и обнаружил, что там сидит Алек и хихикает, уткнувшись в конторскую книгу.
Алек, мой ровесник, страдал, говоря профессиональным языком, неконтролируемой склонностью к легкомыслию. Это в немалой степени украшало жизнь офиса, но, поскольку дворцовые шуты редко прокладывают путь к трону, карьера Алека со всей очевидностью шла вкривь и вкось. Видимо, окружающие были безнадежно узколобы. К счастью для Алека, думал я иногда.
У него было правильное лицо, сливочно-белая кожа, густо изукрашенная веснушками, высокий лоб, увенчанный плотной шапкой кудрей цвета пакли. В синих глазах за стеклами очков в золотой оправе всегда теплилась искорка, на губах играла легкая усмешка. Алек во всем умел находить смешную сторону. С первого взгляда он нравился почти всем, и только со временем люди начинали задаваться вопросом: а может, экзаменатор, присудивший ему первое место в списке закончивших курс правоведения в Оксфорде, был безнадежно слеп?
– Что такое? – спросил я, невольно улыбнувшись в ответ.
– Мы дали течь. – Он поднял голову и хлопнул по газете, лежавшей у него на столе. – Дорогой мой, – продолжал он с ехидным удовольствием, – эта штука пришла час тому назад. Похоже, мы подтекаем из всех дырок, как проколотый околоплодный пузырь. Течем, как Уэльс.
Лук в гербе Уэльса… Плачущие валлийцы… вот шут гороховый.
Алек развернул газету, и все, или почти все, стало ясно. С некоторых пор начал выходить (два раза в месяц) тоненький листок под названием «Что Происходит Там, Где Не Должно Происходить». Он тут же обрел популярность. Им зачитывалась чуть ли не вся страна, а главное, его внимательно читали в полиции. Приливная волна Уотергейта вызвала к жизни такое явление, как журналистские расследования. В этот могучий поток вливалась струйка и «Что Происходит…». Газетку решительно атаковали информаторы, которые ТОЧНО сообщали, что где происходит. Все расследование сводилось к тому, чтобы выяснить, какова доля истины в их информации, но именно эта задача, как было известно, выполнялась менее чем тщательно.
– Что там пишут? – спросил я; а кто бы не спросил?
– Если оставить в стороне резвые намеки, – сказал Алек, – сообщают, что кто-то в «Эктрине» продает конфиденциальную информацию.
– Продает…
– Точно так.
– О контрольных пакетах?
– Как ты догадался?
Я подумал о человеке из отдела ценных бумаг, который нетерпеливо переминался с ноги на ногу в ожидании возвращения председателя. Я знал, что только крайняя необходимость могла заставить его сойти вниз по лестнице.
– Дай посмотреть. – Я отобрал у Алека газету.
Заметка, без затей озаглавленная «Ну и ну», состояла всего из четырех абзацев, и в первых трех с пленительной авторитетностью объяснялось, что в торговых банках менеджеры по инвестициям имеют возможность узнавать на раннем этапе про скупку контрольных пакетов акций, организуемую их фирмой. Однако менеджер по инвестициям не имеет ни малейшего права пользоваться такой информацией, полученной частным образом, хотя это может позволить ему сделать состояние своим клиентам.
Цены на акции компании, которую вот-вот должна купить другая компания, обычно возрастают. Если кто-то скупит их по низкой цене перед тем, как пойдут слухи о слиянии фирм, он сможет отхватить приличный куш.
Но именно эта прибыль и дала бы понять, что кто-то в торговом банке ведет себя непрофессионально. Ни один менеджер по инвестициям не стал бы навлекать на себя неприятности таким путем.
«Однако, – спрашивалось в статье, – что происходит в торговом банке „Поль Эктрин Лтд“? Три раза за последний год контрольные пакеты, курируемые этой престижной фирмой, заблаговременно перехватывались энергичными покупателями, а лишь затем акции попадали в руки заинтересованных сторон. Покупка сама по себе не может быть прослежена до менеджеров по инвестициям „Эктрин Лтд“, но нам сообщили, что информация исходила изнутри „Эктрин“ и кто-то в нем торгует золотыми новостями – за наличные либо за долю в прибылях».
– Это все измышления, – решительно сказал я, возвращая Алеку газету. – У них нет ни единого факта.
– Вечно ты как холодной водой окатишь! – пожаловался он.
– А ты бы хотел, чтобы это было правдой? – с интересом спросил я.
– А что, хоть оживилось бы местечко.
Тут, полагаю, и кроется различие между Алеком и мной. Для меня это место всегда было живым, хотя впервые я появился здесь (восемь лет назад) отнюдь не по своей воле; идея впихнуть меня в банк исходила от моего дяди. Моя мать к этому времени разорилась, ее квартиру судебные исполнители ободрали догола, унеся все, кроме телефона (который был собственностью службы связи) и кровати. В том, что мать разорилась, никто повинен не был, кроме нее же самой, и дядя прекрасно это знал, как и я. Что не помешало ему пустить в ход самый беспардонный шантаж.
– Я рассчитаюсь с ее долгами и улажу дела с пособием, если ты придешь к нам и будешь работать в банке.
– Но я не хочу.
– Я знаю. И знаю, что ты, дурак эдакий, сам попытаешься ее поддержать. Но если ты это сделаешь, она разорит тебя точно так же, как разорила твоего отца. Дай банку шанс! Если через три месяца ты все еще будешь его ненавидеть, я тебя отпущу.
Так что, как я ни отбрыкивался, мне все же пришлось пойти по стопам прадеда, деда и дяди, и через три месяца меня отсюда не утянули бы на аркане. Наверное, это было у меня в крови. Все задиристое подростковое презрение, которое я испытывал к «денежным мешкам», все надменное неодобрение моих студенческих лет, отрицательное отношение, завещанное моим неудачником-отцом, растаяло как дым. Сначала появилось понимание, потом интерес и, наконец, восторг. Искусство управления деньгами теперь держало меня, как опиум наркомана, и эта работа стала для меня высшим из наслаждений, доступных смертному.
– Как ты думаешь, кто это делает? – спросил Алек.
– Если кто-нибудь делает.
– Дыма без огня не бывает, – категорически заявил он. – Три раза за год… многовато для случайного стечения обстоятельств.
– Держу пари, что все это стечение обстоятельств на совести газетчиков. Они попросту закидывают удочки – вдруг что клюнет. Даже не говорят, о каких сделках идет речь, ходят вокруг да около.
Беда в том, что сама по себе история могла скверно отразиться на репутации банка. Клиенты быстро разбегутся, если перестанут нам доверять, а «Что Происходит…» частенько оказывалась права, так что для беспокойства были основания. Генри Шиптон до конца рабочего дня просидел в зале заседаний, руководя внеочередным совещанием директоров, а из центра круги разошлись по всем отделам. К вечеру практически все в здании прочитали заметку, и, хотя кое-кто, подобно Алеку, воспринял ее легкомысленно, она дала неожиданный побочный эффект. О Гордоне Майклзе позабыли.
Я всего дважды объяснял насчет «гриппа» и пилюль: только два человека и поинтересовались. Когда под угрозой благополучие банка, разве кого-нибудь будет беспокоить купание в фонтане, даже если купальщик забыл снять пиджак и являлся ни больше ни меньше как директором отдела банковских операций.
На следующий день я обнаружил, что выполнять работу за Гордона – не в игрушки играть. До сих пор я мог своей властью оформлять ссуды на определенные суммы, а все, что сверх того, было целиком в ведении Гордона. Для служащих моей категории это означало, что я мог составить договор на любую ссуду, если верил, что клиент надежен и должным образом выплатит капитал и проценты. Но если я судил неверно и клиент останется без гроша, заимодавцы потеряют и свои деньги, и веру в мою компетентность. А поскольку заимодавцем чаще всего являлся сам банк, я старался не нарываться.
Однако при Гордоне я вряд ли мог натворить много бед, возможности мои были все-таки ограниченны. А вот сам Гордон не был ограничен ничем, разве что насчет рискованных миллионных ссуд он обыкновенно консультировался с другими членами правления. Как уже говорилось, открытость была нормой.
Эти неофициальные консультации по времени чаще всего совпадали с ланчем, на который директора, как было заведено, собирались вместе в отдельной директорской столовой. В пять минут первого Гордон смотрел на часы, довольно улыбался и шел туда, где его ждала дружеская компания, томатный сок и жареная баранина; часом позже он возвращался, прояснив и упорядочив свои мысли.
Я получил на время работу Гордона, но не место в правлении, так что был лишен прелестей ланча; и так как на нашей конторской лужайке именно Гордон был пастухом, у меня под рукой не оказалось советников его уровня. Советы Алека отличались либо глубочайшей проницательностью, либо маниакальным безрассудством; но никогда нельзя было угадать заранее – чем именно. Слишком уж рисковые Золушки попадали на бал по мановению Алековой волшебной палочки.
Потому-то Гордон был склонен отводить попечению Алека только «верняки», а прочих Золушек отправлял ко мне и как-то сказал с улыбкой, что на этой работе нервы либо костенеют, либо рвутся; в то время я посчитал, что он слегка преувеличивает. Однако я понял, что он имел в виду, столкнувшись без него с задачей, которая лежала нетронутой на его столе: заявка на субсидирование серии мультипликационных фильмов.
Было бы слишком просто отвергнуть ее… вместе с Утенком Дональдом или, там, Микки-Маусом. Но добрую долю доходов банк получал в качестве процентных платежей от тех, кому ссужал деньги. Если мы не дадим взаймы, мы не заработаем. Орел или решка. Я набрал номер и пригласил полного надежд мультипликатора прийти со своими предложениями в банк.
Большинство проектов Гордона было наполовину завершено. Самым крупным на данный момент был договор из трех пунктов, согласно которому требовалось предоставить ссуду в четыре миллиона на расширение пекарни. Зная, что Гордон разрабатывал его неделю, я попросту начал оттуда, где остановился Гордон: позвонил людям, предположительно имеющим средства, и спросил, заинтересованы ли они подписаться на «Райскую пиццу» домашней выпечки. Сам банк, согласно расчетам Гордона, вкладывал в это дело только триста тысяч, что заставило меня задуматься, а не ожидал ли он втайне, что массы опять переметнутся к обычному хлебу.
