Андрей Десницкий
Здесь издалека (сборник)
Осторожно, двери закрываются
На большой пересадочной станции схлынула толпа, и они смогли увидеть друг друга. Мужчина с бутылкой пива в руке и женщина с большой клеенчатой сумкой – они сидели друг напротив друга, посторонние попутчики, взгляды которых случайно пересеклись. Бывает ведь так – сидишь в метро и внимательно рассматриваешь человека напротив, который тебе никто и ты ему никто. Развлечение вроде газеты.
Черт, пятнышко на брюках. Вчера даже не заметил. Отмечали-праздновали в отделе, ну, капнул немного. Так, теперь в химчистку, сам не отстираю… стоп, до получки еще неделя. Неделю так ходить? Или в светлые, новые переодеваться? Нет, они парадные, их жалко, а джинсы драные, их на службу неудобно одевать. Да, жи-изнь… Не у всех, видать, такая. Вон сидит напротив – чистенькая, аккуратная, гордая.
Лицо той самой национальности. Типичная шахидка. Нет, а что, в самом деле? Кто знает, что у нее там в клеенчатой сумке? Килограмм десять пластита, нашпигованных шурупами – запросто. Еще и в металлической оболочке. Дерни за веревочку – и на тебе вагон свежего фарша. Ну что, встать, рвануть стоп-кран, сообщить машинисту? Не-ет. Тут-то она точно дернет за веревочку. По-настоящему бы встать рядом с ней по-тихому, а потом резко так руки к сидению, чтобы не свела, не нажала, не дернула. Но люди все-таки смотрят, неудобно – скорее всего, померещилось.
Ладно, двум смертям не бывать… Они только этого и хотят, чтобы мы их боялись, вздрагивали при каждом их появлении. Не выйдет. Буду пиво пить. Нравится мне это название, кстати – «Чешский стандарт». Ну надо же такое придумать! Вроде, у чехов научились, сами будем теперь тут по-чешски жить. Похоже на то, кстати. Очень похоже.
Черт, третья бутылка за день. Лишняя, пожалуй. Жаль, в нашем метро не устраивают туалетов. Так и до дома не доехать. Впрочем, ладно – лучше пиво, чем наш русский антидепрессант. А напряжение сбрасывать как-то надо. По крайней мере, не наркота, и я это контролирую.
Всё она смотрит в упор. Злобно так. Что ей не нравится? А, пиво, наверное – не по шариату. Ну смотри, смотри. По шариату или нет – приехала к нам, изволь уважать наши обычаи. Нет ведь, не хотят. Вон, Машка рассказывала – в новом классе одни черные, лопочут на переменах по-своему, ничего не разберешь. А наглые! «Контрольную мне напишешь, да? Двадцать баксов плачу» – тоном, не допускающим возражений. Сопляк! А через пять лет будет ездить на джипе по московским улицам и также вот снимать девочек на ночь. Своя Фатима – ну вот как эта – у него для дома, для души, а наши девчонки – для развлечения. Сволочи!
И что говорят – «Детский мир, детский мир»… Ну, вот и побывала я в том детском мире. Дорого все очень! Чисто, конечно, выбор большой, да только не по нашему карману. Нет, лучше все-таки на рынок. Там всегда можно своих найти. Свои не обманут, не то, что эти.
Что он так смотрит на меня? Пил бы свое пиво. Я же его не трогаю. Я вообще первые дни в Москве встать хочу, когда в вагон метро входит мужчина. У них тут так не принято, чтобы женщина вставала.
Да вот какой это мужчина? Пьет пиво на виду у всех. Хорошо, что не валяется пьяный на полу, тут и такое бывает. Разве они уважают сами себя? Таких и другие уважать не будут. Да и девочки разве тут лучше, вот хотя бы эта, что стояла передо мной? Едва живот прикрыт, хриплым голосом смеется, прокуренным, как кавалер ее непристойные шуточки отпускает. А ведь не проститутка, в институте, наверное, учится. Не дай Бог мой Заур когда-нибудь такую в дом приведет. Сразу разверну. Ведь и наши девчонки с них пример начинают брать, все им мерещится сладкая столичная жизнь. Только нам эта их сладость слезами отливается.
Глупые вы наши девочки, вы посмотрите лучше, как живет дядя Иса в двухкомнатной хрущовке с женой и тремя детьми. Тесно, бедно, а нас всегда ведь пускает, когда приезжаем, по-родственному. Расспросите его, сколько чужих домов он построил в этом их Подмосковье, чтобы купить хотя бы такую квартиру? У них земли много. А им все мало. А зачем? Они же здесь все друг другу чужие, глотки друг другу рвут, а вот Иса – пустит четвероюродных родственников на свои тридцать метров. Жесткий у него все-таки диван, продавленный, первую ночь все уснуть никак не могла…
Что он уставился? Регистрацию тебе показать, да? Я теперь умная, делаю регистрацию сразу, как приедем. Лучше один раз заплатить, чем потом каждому менту на каждом перекрестке. Мы тоже часть России, вы сами так говорите. Почему вы тогда нас ловите, как зверей? Вот остановит мент, толпа вокруг довольна: так и надо, гоняй черных! Понаехали тут, кто вас звал?
Все ведь люди, черные, белые… Что, не ясно им? Разве мы дома так разговаривали с русскими соседями? Жаль, что их мало осталось, но вот мы с Марьей Васильевной всегда душа в душу жили, все праздники вместе. Плохо, конечно, что ей пришлось уехать, я и мужу тогда говорила, что уж кого-кого, а ее не надо трогать, но и он не мог уже ничего сделать. У мужчин свои дела. Говорили, обстановка требует. Так что уехала Марья Васильевна, письмо даже прислала, что на новом месте ей хорошо, только по старому дому скучает. Ладно, что былое вспоминать, не без перегибов тогда было, но не так же…
Нет, с ними нельзя по-хорошему. Никак нельзя. Они понимают только силу и власть. Это они уважают, у них так от века повелось. Этих наших правозащитников, которые на американские деньги кричат о правах человека на Кавказе – их бы отправить туда! Туда, где находили зинданы для русских рабов. Пустые. Куда они самих рабов девали – не знаю. Убивали, уводили… Неважно. Кто после этого будет соблюдать права рабовладельца? Показать бы им тринадцатилетнюю девчонку-наложницу – что они с ней сделали, звери! Они ее и не заметят, правозащитнички, потому что русская. Русских – можно, этих – нельзя. Права человека, мать их. А вот когда им не права, а ствол в зубы, или хотя бы кулак под нос, тут сразу: не надо, уважаемый, мы мирные люди. Ага. Мирные.
Да ведь и сюда они приезжают – за тем же самым. На рынок пойдешь – даже если стоит за прилавком русская баба, все одно хозяин у нее – черный. Снимают квартиры, вон Серега рассказывал, как у них в подъезде – а там двадцать человек на десяти квадратных метрах, и творится не пойми что, только потом ни водопровод, ни канализация не работают. Одна семья поживет годик-другой, пожирует, уезжает домой – а на их место такие же, только голодные, с гор спускаются.
Да они же просто не знают, что такое цивилизация! Как были дикари, так и остались, что с ними не делай. Знают только одно: купи-продай, вот так и Россию всю скупают по дешевке, пока наши дураки чухаются. А через годик-два устроят нам тут цветную революцию, торжество прав американского человека, Россия – банановая республика, вон и пригодятся мартышки, бананы собирать.
Какие они здесь сытые, самоуверенные. Им все доступно. К чиновникам их без «портретов мертвого президента» в кабинет и не входи, и пойди объясни, что у тебя больной ребенок. Я что, на сникерсы-памперсы прошу? Что у них за государство, на все эти бомбы и снаряды деньги есть, а на простыни в больнице? Пули в нас бесплатно летят, а лекарства мы сами потом покупаем, да? Вот, вожу в вашу больницу, сумками.
Вот пьет свое пиво, а он знает, что такое война? Как рассказывала Малика… Что такое сидеть сутками в спертом подвале. Даже дети не просят пить, они знают, что утром за водой ушло двое мужчин и не вернулось. Не так страшно, что их убьют, они же мужчины, как страшно, что не оставят даже могил, не оставят ни памяти, ни чести. Наши мальчики облизывают пересохшие губы и молчат, потому что они тоже мужчины и не имеют права заплакать. Эти, с пивом и баксами в толстых кошельках – что они знают об этом?
Это хорошо, когда у них взрывают дома и вагоны метро. Пусть они услышат нашу боль. Пусть почувствуют, что это такое, когда ты подбираешь в переломанных придорожных кустах обгорелый ботинок – и боишься опознать его. Пусть почувствуют, в самом деле.
Немного же нас осталось, тех, кто готов всему этому противостоять за нищенскую зарплату. Да что там зарплата, в ней ли дело… Обидно за державу. Ты отдаешь ей все, а получаешь – плевки. Ездил в эти командировки, потому что на оклад ведь семью не прокормить, а человеку в форме вагоны разгружать – не положено. Смешно сказать, сухпайки домой привозил. Новые – они очень даже ничего, вкусные, калорийные, Машке колбаска солдатская нравилась. «Папа, а ты когда еще туда поедешь?» Все, теперь уже не поеду. Отъездился. Кончилась солдатская колбаска, Машка, остался вон – «чешский стандарт». На всю нашу жизнь – чешский.
Возвращаешься и не можешь в первые дни выйти на улицу, трясет тебя: всюду эти, упакованные, наглые, бесстыжие, в полном порядке. Такие стреляли в спину и только в спину, такие кромсали на куски наших раненых. Пока была их власть – выгоняли на улицу русских стариков и насиловали девчонок. Они – мужчины? Падальщики, одно слово. Но тут я никто, тут я даже в морду дать им не могу. Потому, наверное, и пью. Надо бы бросить, на самом деле, что я как этот самый…
Но как тут бросишь? Вот она едет напротив и смотрит, и жжет своим взглядом. Это такие наводили на нас снайперов, или даже сами снайперили. Им все равно, что потом убьют и их, и их семьи – им рай гарантирован. Так что ничего удивительного, что на земле, на своей собственной земле они оставляют весь этот бардак, и нам его за сто лет не разгрести. Чешский стандарт. Нет, так и будет оно продолжаться, и выхода другого нет. Давить. Жестоко давить чехов – и там, и тут. Тогда, может быть, еще сколько-нибудь продержимся.
Зачем они все-таки пришли на нашу землю? Когда только поползла эта вереница грязно-зеленых машин, мы уже понимали, что идет беда, что без крови не обойдется. И беда пришла очень скоро, среди бела дня, я даже не поняла сначала, что так грохнуло, почему соседний дом осел… У нас в селе не было никаких боевиков, жили люди как люди – кому мы мешали? Почему нас надо было истреблять и в сорок четвертом, и теперь? Ничего, мы сильные, мы выстоим. Как мой Заур. Он почти не плакал тогда, он уже и тогда был мужчиной, он всегда будет им.
Хорошо, что нашелся тот московский доктор. Свет не без добрых людей. Не просто извлек пулю и зашил рану – дал свой адрес, телефон. Говорят, он по собственной воле ездил к нам в командировки. Мне было так неудобно звонить, но все-таки позвонила – устроил в московскую больницу на обследование. Жаль, что я больше не видела его, я бы много ему сказала. Теперь каждый год приезжаем. Экономим на всем, чтобы хватило на билет, берем плацкарту без постели – а еще тут плати, плати, плати… Может быть, это им, которые с пивом, все по карману, а как нам прожить? Заур же не может без врачей, ему надо и режим, и питание особое, а какой режим у нас, в нашей разрухе? Вон, той осенью только стекла вставили, спасибо, Хасан помог, не забывает родню, а то бы так и зимовали с полиэтиленом.
С ними нельзя по-хорошему, я же говорю, нельзя. Вон тот доктор, чудак, приезжал раз за разом на войну – спасать детей, говорил. Но если они сами подставляют своих детей под удар – как их спасешь? Если они оборудуют в доме огневую точку, как смеют они жаловаться, что потом весь квартал сносят «точечным ударом», а заодно и пару соседних – ну такие уж у нас «точечные». Вот и ракета хоть и называется «точка», а все же это не скальпель, дорогой доктор, никакой не скальпель. Ключ на старт – есть ключ на старт – пуск – есть пуск – в уши врывается вой, и больше по губам оператора читаешь, чем слышишь: «ракета пошла». Да вижу, что пошла, слепой тут увидит.
И остается только надеяться, что никто там наверху не напутал с координатами – ни спутники на своей высокой орбите, ни агентура, продающая секреты оптом и нашим, и вашим. А уж гироскопы-то не подведут, и ляжет она в ту самую точку на карте, и хорошо бы в этой точке и вправду был бункер, или дот, или что у них еще бывает. А кто рядом, кто не спрятался – я не виноват. Было как-то, продвинулась линия, съездили посмотреть – как отработали. А что увидишь? Обгорелая яма, да ломаный бетон, да саманная труха, ни мертвых, ни живых. Кого там накрыло – расскажут нам только журналисты, если очень им будет нужна сенсация. Может, не только база, может, были рядом и дети, живой щит, приманка для журналистов. Выигрыш в любом случае: накроем – будут репортажи о зверствах федералов, не накроем – совсем хорошо.
Доктора того, рассказывали, потом захватили какие-то индейцы. Просили выкуп, но кто же за него заплатит, за чудака? В общем, нашли его труп где-то в горах. Вот и делай им после этого добро. Я убивал их, доктор, что ты мне на это скажешь? Я убивал людей. Я даже не видел их. Наверное, и таких, как эта, напротив. Они все на одно лицо, они все… Убивал. И что мне теперь делать, доктор?
Вон то селение, какой-то очередной «Юрт», и не запомнишь их названий. Колонна же просто шла мимо, никто не собирался их трогать. А чехи обстреляли колонну с тыла. Нужен нам ваш юрт как корове седло – а огневую точку в тылу оставлять нельзя, это азбука. В общем, без зачистки не обошлось. Доктор, доктор, кровью своих детей они покупали тактическую передышку – пока колонна разворачивалась, пока спешились, пока прочесали селение, бандиты решали кое-какие задачи по передислокации. Кого ты вытаскивал, доктор?
Пуля летит доля секунды, а детское тело исковеркано навсегда. Сколько же наших осталось лежать без могил вдоль железных дорог… Сколько похоронено в Казахстане… Сколько исчезло в эти две войны, и нет концов. А мы остаемся. Мы выживаем. Мы стоим на своей земле. И значит, мой народ прав.
Я навсегда запомнила глаза Заура, когда его принимал на руки тот офицер. Он смотрел с такой болью – и все же с надеждой. Мы выживем, мама, говорили глаза, и ты поздравишь меня на моей свадьбе, ты будешь качать внуков, все будет хорошо. Его погрузили в боевую машину, и я испугалась, что больше никогда его не увижу живым. Увидела. Спасибо тем добрым людям, которые среди крови и грязи спасли жизнь ребенка. Спасибо доктору, спасибо этим военным, они сразу взяли его к своим раненым и довезли. Все-таки довезли.
Или тот пацаненок… Как смотрела его мать, как протягивала его нам: глядите, мол, что вы сделали! Дура, хотел я сказать, ты посмотри, откуда стреляли, это же не наша пуля. Тем более, мы сами не пехота, автоматы – не наше оружие. И вообще, не стреляли бы в нас – не стреляли бы мы. Не приходили бы от вас к нам все годы вашей «суверенности» – не пришли бы к вам и мы.
Я не стал тогда ничего этого говорить – бесполезно. Просто позвал Леонтьева, приказал доставить мальца в госпиталь – все равно надо было везти двоих с нашей батареи, одного зацепило прошлой ночью из подствольника, второй обожрался чем-то, из сортира не вылезал. Но эти-то могли подождать, а с мальцом, конечно, было плохо. Надеюсь, привезли его вовремя – проникающее в брюшную полость, это не шутки.
Потом передали, что все же сдали его по назначению. А подробности рассказывать некому: на обратном пути налетели на фугас, Леонтьев двухсотый, а с ним прапорщик какой-то был, не наш – без ступни остался… Нет, делай им после этого добро, а? А все-таки, все-таки… вспоминаю иногда глаза того парнишки. Хорошо бы он остался в живых. Хорошо бы. Слишком много было бессмысленной крови, никаким антидепрессантом не зальешь.
Они вышли на одной станции, но в разные двери – не сговариваясь, поднялись, разошлись, не оглянулись. Они так и не вспомнили о прежней своей встрече – тогда все было другое, у них на руках был раненный ребенок, им было не до того, чтобы запоминать лица.
Тихое и безмолвное житие
Они уже намаялись в электричке, и так радостно было выпорхнуть на заснеженный перрон, вдохнуть холодного воздуха, сразу захотелось шалить и смеяться.
– Таська, дай я тебя поцелую!
– Ага, у некоторых только одно на уме, – с притворной обидой сказала она, но развернулась к нему, сочно впечатала поцелуй, на несколько секунд короче, чем хотелось, а потом сделала строгое лицо:
– Ну все, все, Денис. Хватит. Будем серьезными. Молодой человек едет знакомиться с родителями барышни. Теперь нам на автобус. Тут тебе не Москва, тут все иначе.
И в самом деле, ее бежевая потертая шубка почти светилась среди тяжелых пальто, пуховых деревенских платков, китайских нейлоновых курток.
– Ну Таська!
– Хватит, хватит, потом. На автобус опоздаем! Батюшка заругает, – хихикнула она и снова надела серьезную-серьезную маску. Игра, или на самом деле так?
Нравилось Денису сочно перекатывать во рту ее имя. Ему она сразу так и запомнилась – именем. Не Таня и не Ася – Тася, новое, незнакомое, чудное. Когда на той вечеринке к нему шагнула девушка с каштановой косой и сказала «Таисия» – словно протянула на ладони хрустальный шар, внутри которого клубилось что-то синее, неземное. Он сперва не понял: «таись, и я…» Кажется, тогда так и переспросил: «и что?» Девушка в ответ рассмеялась: «И ничего! Таисией меня зовут, Тасей». «А я Дэн», – растерянно отозвался он, – «ну, полностью Денис». «Денис? Дэн…» – она распробовала кончиком языка эти слова, как новое блюдо из чужих краев. И больше никогда не называла его Дэном, только – Денис.
Тогда они еще только познакомились. Он не пошел ее провожать, был кто-то другой. Роман начался позже, с другой вечеринки. В круговерти лиц и бутылок он снова выхватил этот хрустальный шар, подсел к ней, начали разговор как будто от нечего делать – и вдруг стали говорить, говорить, говорить… Оказалось, что оба как раз тогда читали «Хроники заводной птицы» Мураками, и оба, насладившись кусочком, оставляли книгу на пару дней, чтобы переварить проглоченный кусочек и успеть соскучиться.
Она начали встречаться – и во время этих свиданий открывалось все больше вещей, на которые смотрели одними и теми же глазами. Они бродили по Москве или сидели в его однокомнатной квартире, доставшейся в наследство от деда, и говорили, говорили, говорили… Иногда целовались, но – не более. Тася позволяла какую-то долю объятий, достаточно невинных. Они могли прижиматься друг к другу телами, но если его рука мягко сползала с плеч, чтобы исследовать ее тело – она так же мягко отстранялась. И было в этом, как и в имени, что-то старомодное, притягательное, когда для тысячи других девчонок постель с третьего свидания – без проблем.
А потом начинал клубиться синий туман в хрустальном шаре, и Тася пропадала на неделю или две. Нет, речь не шла о поездках к родителям, довольно редким и всегда непродолжительным, или о маленьком путешествии в ее студенческие каникулы (они никогда не ездили вместе, только мечтали о таком – ведь у Дениса была работа). Тася оставалась в Москве, брала трубку, получала эсемески и имейлы, даже порой отвечала на них, но как-то рассеянно, и после пары нелепых и скоротечных обид Денис понял: лучше ее в такие моменты не трогать. Потом она звонила сама: «Дениска, я соскучилась! Чего не звонил?»
Бесполезно было объяснять, что звонил только вчера, и даже застал дома, но – не вышло поговорить. И он отвечал: «И я ужасно соскучился, Таська, давай… давай сегодня вечером… а просто погуляем по Красной площади?» Она только смеялась в ответ, значит свидание было назначено. Чем нелепее место, тем лучше. Клубящийся шар нырял в сырой воздух московской зимы, в котором можно было гулять и целоваться. А главное – говорить.
Так они узнавали друг друга. Единственный сын из интеллигентской семьи, замкнутый, неловкий, как он сам думал о себе, менеджер по продажам в одной из бесчисленных мелких торговых фирм – и студентка филфака МГУ, дочь священника из деревни во Владимирской области. Четвертый ребенок из пяти, и у всех такие же странные и звучные имена: Глафира, Пелагея, Серафим и Давид.
– По святцам, что ли, называли вас родители? – предположил Денис, когда услышал эти имена.
– Не совсем, хотя иногда да, – ответила Тася, – просто родители хотели назвать нас старыми именами, какие нечасто теперь встретишь. Ну посуди сам – разве не надоест, когда каждая девчонка Маша, Наташа, Аня или Света? А тут: Гла-фииии-ра… Звучит-то как, а?
– Но лучше всех: Таисия!
– Ага, – просто согласилась она, – а вот мои родители – просто Андрей Иванович и Татьяна Петровна. Даже смешно, да?
– Они же, наверное, из другой среды?
– Ну да. Папа физик по образованию, мама – искусствовед. Он бросил все, работу, науку – а он ведь был кандидат наук, и достаточно перспективный! – и ушел в семинарию. Познакомились, когда мама приехала к ним в Загорск изучать раннехристианское искусство. Там есть такой кабинет, церковно-археологический, туда только своих пускают – ну, она как-то договорилась, ее пустили, дали его в провожатые. Так и познакомились. Потом и она бросила свой институт исследовательский. Они специально хотели, чтобы поближе к народу, в деревню. Но ты знаешь, у нас все было. Я никогда не чувствовала себя деревенской девчонкой. Мы много путешествовали, когда летом, после Троицы, он брал отпуск. нас часто возили в Москву, во Владимир… а летом в деревне такая речка! лошади, грибы, ягоды… Сказка. Моим бы детям такое детство.
И у Дениса, который нечасто бывал в церкви, сразу всплыла в воображении картинка: статный священник в полутемном храме выговаривает звучные слова молитвы. Вспоминалось слышанное однажды: «тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». Вот так, наверное, и жили: во всяком благочестии. И чистоте.
А теперь они вдвоем ехали к тасиным родителям – знакомиться. Другие дети тоже разлетелись – Серафим служил офицером на подводной лодке, Пелагея была замужем за питерским художником, а остальные учились в Москве. И эта чета жила в своем домике все в той же владимирской деревне, как корнями в землю вросли. Даже не сказать, что жили вдвоем – столько всегда вокруг них было народу, рассказывала Тася. Вот едешь родителей проведать, и даже еще не знаешь, с кем будешь сегодня за одним столом сидеть.
На привокзальной площади Тася сразу отыскала нужный автобус, он уже собирался отходить, и драповая, пуховая толпа внесла их в салон, где все дышало другим, немосковским духом.
«За проезд готовьте», – немолодая тетка пробивалась сквозь толпу, а толпа расступалась, охая, выдыхая перегаром и чесноком. Забились в дальний угол, у заднего окна, и молча смотрели, как тают в редком снегопаде придорожные столбы и неровные сугробы…
Тася молчала, готовилась к встрече, словно вспоминалась, вырастала в ней другая Тася. Деревенская девочка. Дочь священника. Маленькая, с лукошком ягод, что кормит черной соленой горбушкой жеребенка на лугу. И тут Денис наконец-то решился. Нагнулся к розовому ушку, зажатому вязанной шапочкой, и громким шепотом сказал:
– Таська, я… я работу потерял. Вчера.
Она развернулась, и выдохнула:
– Уволили?
– Вышибли, как пацана сопливого. Сказать кому, не поверят… Полтора года на них батрачил, как папа Карло, отпуск брал лишь один раз, и то на две недели… А тут – одна ошибка, и то, разобраться еще, моя ли.
– Несправедливо, да, Денис?
– По их понятиям – справедливо выходит. Контракт у них сорвался, говеный такой контрактишко. (Тася слегка поморщилась от грубого слова). Надо было им, что ли, зло на мне сорвать… Как щенка на мороз вышибли.
– Да… Понимаю… – Тася отвернулась к окну, и продолжила – а морозы крещенские в этом году все-таки пришли. Такой декабрь теплый, а вот крещенские – пожалуйста. А теперь опять тепло, уже к весне, что ли, повернуло?
И вдруг он понял, как выглядят все эти его проблемы здесь, в стылом деревенском автобусе, на фоне развалившегося колхоза, померзшей картошки, да зятя Витьки, что вернулся с зоны, да ненадолго, видать, задержится… Вот о чем спокойно и даже как-то безнадежно говорили пассажиры вокруг. И он не стал продолжать. И Тася молчала.
Так и добрались до большого села, прошли по деревенской улице, и с замиранием сердца увидел Денис большой бревенчатый дом за высоким забором, с гаражом, сараем – все всерьез, надолго, основательно. Зазвенел звонок, и вышла на крыльцо статная женщина в годах, с волевыми и тонкими чертами лица.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте, здравствуйте! Тася, милая, вот хорошо! А у нас как раз отец Дмитрий в гостях, и Галина Семеновна, ну, библиотекарь наш! Вот батюшка-то обрадуется. И ужин как раз поспел! А Вас как зовут?
– Денисом, мама, я же тебе говорила.
– Дионисий, стало быть! Здравствуйте, Дионисий. Ну, проходите, проходите.
А в прихожей встретил их и отец Таси – высокий, плотный человек с монументальными чертами лица, длинными черными волосами с проседью. И Тася подошла, сложив руки лодочкой – под благословение. И лишь потом обняла, поцеловала… Подошел под благословение и Денис.
Повели их в кухню, где уже сидели за круглым столом грузная немолодая женщина и еще один священник, юный с реденькой черной бородой и тонким, каким-то даже прозрачным лицом. Тася взяла благословение и у него, за ней повторил в точности и Денис. А про себя усмехнулся: батюшка-то мой ровесник, если не помладше! Ну какой он мне отец? Вот Андрей Иванович, Тасин папа – это да, за версту видно, что батюшка. Такого трудно представить себе, скажем, на пляже или в магазине. Он как памятник, только живой.
– Ну, дочка, рассказывай, – прогудел отец Андрей.
– Все в порядке, пап, сессию вот сдала.
– Без троек?
– Бе-ез, – протянула она голосом прилежной школьницы, у которой по субботам проверяют дневник, – я же звонила вам после каждого экзамена. У меня вон и четверка только одна, по диалектологии! Эту диалектологию на пять вообще мало кто сдает. «У нас в Рязани грябы с глазами – их ядять, а они глядять» и все такое прочее.
– Ну молодец, солнышко, – мамин голос заметно потеплел, – а еще что новенького?
– Да ничего, мамочка, я же звоню вам все время. Вот, Дениску с собой позвала, вам показать.
У парня ощутимо покраснели уши. Тоже, что ли, рассказывать придется, как он учится?
– А вы чем занимаетесь, Дионисий? – пропела мама.
– Я… я в торговле. Электроникой торгуем.
– А, торговля, – мама и не скрывала своего разочарования.
– Ну что же, купечество – издавна опора страны, – вступился отец Андрей, – ничего, пройдет время, поднимутся наши новые Морозовы да Рябушинские…
– Которые большевиков выкармливали, что ли, – парировала мама.
– Может, и не без этого, – печально вздохнул отец Андрей, – да кто ж из нас без греха! А вот собери-ка нам, матушка, покушать, да и сядем, благословясь. А ты помоги, дочка.
Тася легко и уютно запорхала по кухне, доставая то ножи, то тарелки. Сразу видно, что оставалось тут все, как было заведено в ее детстве. Мама сняла с плиты сковороду, в которой аппетитно шкворчала капуста с мясом, открыла кастрюлю с картофельным пюре, быстро разложила еду по тарелкам. Молодому священнику положила только картошки:
– Это вам, отец Димитрий, здесь без мяса. Вон, грибочки на столе, огурчики. А нам капуста с гусем, только вчера бегал. Наедайтесь-наедайтесь, уж и до Масляной недалеко…
– Димитрий иеромонах, мяса не ест, – на ухо шепнула Тася.
– Ну что же, по единой, ради знакомства? – огладил бороду отец Андрей, достал из холодильника запотевшую бутылку водки, а Тася расставила граненые рюмочки. Себе не поставила.
– Что же, помолимся, – пророкотал отец Андрей, встал, неторопливо перекрестился, – Очи всех на Тя, Господи, уповают, и ты даеши им пищу во благовременьи…
Помолились, сели за стол, выпили по единой – хороши оказались деревенские грибочки! И потекла беседа.
– А нам вот в библиотеку местный коммерсант деньги пожертвовал, на приобретение литературы, так что благодарствуем ему, коммерсанту. И еще по гранту Сороса мы регулярно получаем журналы, – продолжила тему сидевшая за столом женщина.
– Журналы-то, небось, такие, какие в руки лучше не брать, – печально отозвался молодой священник, – от Сороса-то!
– Да нет, батюшка, «Новый мир», и другие литературные, – ласково ответила библиотекарша.
– Светская-советская литература? Знакомо. Ох уж, и тут этот Сорос! Скупает у нас мозги подешевле, продает на Западе подороже, а мы, бедные, и не чувствуем, зачем все это. А он нам зато журнальчики.
– Ну, не скажите, – неожиданно вступился Денис, – у меня вот приятель три года фактически на его гранты жил. Молодой ученый. И никуда он не уехал. Кандидатскую зато защитил, статей написал немеряно. А кто бы ему деньги платил в России? В академических институтах зарплата меньше ста долларов, молодым и пятьдесят не всегда достанется, и то нерегулярно. А он платил.
– Ну, копейку заплатил, на рубль украл, – не сдавался молодой иеромонах, – это же он нам обвал рубля устроил.
– Как так можно! – непритворно удивился Денис, – при чем тут Сорос, все дело прежде всего в спекулятивных ценных бумагах, в дутом курсе доллара, некомпетентной экономической политике… – и хотел бы еще добавить, что не учит он этого батюшку, как в колокола звонить, так и ему нечего другим объяснять, в чем они много лучше него разбираются. Но, конечно, промолчал.
Но тут вступился отец Андрей:
– Да и вправду, что нам, отче, ругать иностранцев, когда и русский наш народ погряз в атеизме и пьянстве. Выше быта и нос не кажет… Что мы русские, что нерусские – уже все равно стало. Вот, меня недавно послали проповедовать перед солдатами. Я им и говорю, ради примера, что вот в государстве Израиль никогда не будет мира, потому что Богу не угодно создание этого государства. Так ведь и по Писанию выходит: «оставляется вам дом ваш пуст».
– И по Преданию, – подхватил отец Димитрий, – тоже явствует из многих пророчеств и из истории, что роль богоизбранного народа перешла теперь к русскому…
– Только достойны ли мы? На себя если посмотреть? – ответил отец Андрей, – Так вот, ко мне после выступления подходит солдат, и начинает спорить, и цитаты библейские приводит, да все из Ветхого Завета. Утверждает, что избрание Израиля никем не отменено. Я удивился, кто такой? Православный, спрашиваю? Православный. А по национальности? Еврей, говорит. Вот и выходит, что у них даже крещение не отменяет этой родовой спайки, такая у них она крепкая. А у нас что русский, что нерусский, безразлично нам. Друг друга не бережем, не поддерживаем. Куда уж нам других поучать. Сами в своих бедах виноваты.
– И то верно, – отозвалась матушка, – вот, представьте, мы тут детский дом один опекаем. Километров за двадцать отсюда, построили, негосударственный, тоже денег кто-то дал. Батюшка и уроки Закона Божьего там ведет, и перед администрацией, если надо, заступится, а иной раз и подкинуть чего приходится, продуктов или…
– Мать, ты о добрых делах-то не труби, – перебил отец Андрей.
– Да, батюшка, о худых-то трубят и без нашего, враг-то не дремлет, а не будет худых, так выдумают. То, вот, пустили сплетню, что машина мол, у батюшки слишком дорогая. А на ней до нас уже пять лет ездили, а что иномарка, так по нашим дорогам жигули не пройдут. Так и ту ведь подарил один благотворитель. И не на пьянки-гулянки ведь – на крестины, отпевания по всей округе ездить приходится.
