Дениз Мина
Обвинение
5
Первый раз стук в дверь я услышала, пока собирала девочкам в школу обед. Я глянула на часы. Без пяти восемь. Решила, что это какой-нибудь заплутавший таксист или курьер пришел не по адресу.
Все домашние готовились на выход у себя наверху. В голове у меня крутились списки и расписания спортивных секций: у Джессики сегодня плавание, а у Лиззи спортзал. Джесс нужно дать купальник и шампунь, потому что от хлорки у нее чешется голова.
Я опять услышала стук в дверь, но в тот момент я в уме сверялась со списками и не хотела прерывать ход мыслей. Просто пропустила его мимо ушей.
Я взяла школьные рюкзаки и выставила их в прихожую, крикнула девочкам, что у них десять минут, пусть спускаются, потом пошла к сушильному шкафу, достала купальник с чистым полотенцем, завернула одно в другое и вернулась обратно.
Проходя по коридору, я вдруг моргнула и увидела Леона – как он смеется на фоне розовеющего неба. Воспоминание настолько живое, что у меня дыхание перехватило. Я припала к стене и осела, пытаясь отдышаться. Черт.
Я так ничего и не сказала о подкасте за завтраком. Хэмиш не знал, что я когда-то работала в Скибо, так что возможности вплести в разговор историю о Леоне у меня не было, да и вообще, мы практически не разговаривали.
Я стояла в прихожей, вспоминая Леона, и тут услышала, как в нашей спальне выше этажом у Хэмиша зазвонил телефон.
Зашаркали тапки – он понесся отвечать на звонок.
Как это меня разозлило. Когда звонила Хэмишу я, он просто сбрасывал звонок на автоответчик. Иногда он мне потом перезванивал. А иногда нет, и просто говорил, что не слышал звонка. Но когда бы ему ни звонили из офиса, он тут же отвечал. И вот сейчас он подорвался через всю спальню ответить на звонок аж в восемь утра. Забавная вещь корпоративное право. Звонили днем и ночью.
Я слышала его лихорадочный шепот, змеящийся вниз по лестнице. Потом услышала, как он захлопнул дверь и уединился за ней.
Меня это прямо взбесило, но оправдать гнев было нечем. Я запихнула купальные принадлежности в школьный рюкзак.
В парадную дверь опять постучали, на этот раз вполне намеренно. Три раза, с равными промежутками. Тук. Тук. Тук.
Я подошла к двери и потянулась к задвижке, но тут прихожая погрузилась во тьму.
Я оглянулась. На лестничной площадке стоял Хэмиш, загораживая свет из окна. Его силуэт был какой-то неправильный. Не в костюме с галстуком, а в какой-то непонятной футболке с ужасным воротничком и отвратительных бежевых брюках со складками. Я даже и не знала, что у него есть такая одежда.
– Что это на тебе такое?
Он не ответил. Лицо его терялось в темноте, и выражения я не могла разглядеть, но тут я заметила чемодан, стоявший у него в ногах; желтенький чемодан на колесиках. Который я убирала в подвал, после того как Хэмиш всего месяц назад вернулся с конференции в Сент-Люсие.
Тук. Тук. Тук.
И я поняла. Прямо за дверью меня ждало объяснение переменам его настроения, моей паранойе, всему. Я потянулась к ручке и открыла дверь.
Но ее я там увидеть не ожидала.
Мою лучшую подругу Эстелль, в новехоньком платье и с тонной макияжа на лице, который как-то не вязался с йогой в понедельник утром. И с собой у нее был маленький чемоданчик.
Нет.
Все не так.
Я оказалась не в той истории.
Я-то жила в семейной саге про парочку из сериала «С мая по декабрь» с двумя своенравными дочерьми. Наши проблемы были незначительны, дилеммы – комичны. Вот только оказалась я в совсем другой истории. Я оказалась в любовной истории, и даже не центральным персонажем. Я была тем самым «препятствием», которое преодолеет их любовь.
– Мамуля? – Джесс припрыжку пронеслась по лестнице мимо отца. – А можно мне на обед еще смузи?
Мне хотелось закричать, предупредить ее, воплем вырвать из настоящего и вернуть на мгновение назад, но прихожую как будто залило осколками, и я не решалась даже рот открыть.
6
Я не горжусь тем, как я себя повела.
Это невозможно описать, не выставив меня какой-то ненормальной и помешанной. Так унизительно. Я бы с радостью все это опустила, но что случилось потом – как я умчалась в Скибо и прочее, – встанет на свои места, только если объяснить, какое выдалось тогда кошмарное утро и насколько я была близка к веревке.
Расскажу все в зарисовках. Отредактирую, но не взвешенно, а в угоду себе. Не с тем, чтобы кого-то обмануть, – просто в чем-то о себе самой бывает тяжело признаться. А тут была смерть. Смерть требует подтасовки фактов, ведь сама по себе она невыносима.
Поэтому: вот вам крупицы, которые я в силах рассказать, с моей редактурой.
Девочки сидели за столом, уже одетые в школьную форму. Семи и восьми лет. Забавные такие финтифлюшки. Хэмиш объяснял им, что он теперь встречается с Эстелль и Эстелль переезжает к нам, а я переезжаю в какую-то убитую квартирку, которую он мне купил неподалеку. У мамочки полно денег, чтобы привести там все в порядок. Он помахал пачкой банкнот. Эстелль пока за столом не сидела, у нее еще не было места. Она стояла поодаль, дожидаясь, пока я освобожу свое. Она нерешительно улыбалась, стараясь расположить к себе девочек, в то же время избегая моего испепеляющего взгляда.
Хэмиш набросал свой план: девочки неделю прогуляют школу и поедут с ними в Португалию познакомиться с семьей Эстелль, чтобы «освоиться в новой обстановке». Девочки с опаской смотрели на Хэмиша. И я это видела. Он человек эмоционально отстраненный и властный, но Эстелль они всегда любили.
Хэмиш сказал, что насильно он их не повезет. Что выбор за ними. Может быть, они скорее захотят остаться со мной. Все посмотрели на мои ошеломленные опухшие глаза, на окровавленную и припухшую правую руку (я ударила ею об стену. А не упомянула я об этом, потому что звучит это просто ужасно). Или, может, они больше захотят съездить в веселое ноябрьское путешествие вместе с жизнерадостной парой. Выбор он оставляет за ними. Одной всего семь лет, другой восемь. Они самостоятельно даже носки себе не могли выбрать, а ведь они все запомнят и будут всю оставшуюся жизнь проигрывать в уме эту сцену.
Я вдруг как будто перенеслась в анекдотичную историю, которую девочки потом об этом сочинят. Он сказал нам выбирать между ними, а мы ведь еще дети, просто ужасно. А мама, помнишь маму? Мама просто сидела и смотрела, как папа заставлял нас выбирать. Бедная мама, помнишь маму?
Не такой я собиралась быть мамой. Конечно, я могу сыграть покорную забавы ради на вечеринке, но дочерей так растить я не намерена.
Смена сцены: Эстелль в слезах вытряхивает сахар из волос и с глаз. Ей так сильно досталось сахарницей, что на лбу краснел опухший полумесяц. Сахарный песок прилип к губной помаде и мерцал, точно блестки. В наступившем молчанье тихонько хихикала Лиззи, а Джесс шипела на нее «хватит».
Затем было сказано много слов, по большей части в адрес Эстелль, и их уже назад не взять и не забыть. По итогу мне за это стыдно больше всего, потому что все эти слова принадлежали мне. Не стоило такого говорить, ведь детям с ней еще всю жизнь жить. К тому же, в чем бы она ни провинилась, я поступала хуже. Хэмиш был еще женат, когда я забеременела.
Лиззи от метаний сахара и криков была просто в восторге. Она сидела вытянувшись и смотрела во все глаза. Джесс, как старшая, не разделяла ее бурного энтузиазма. Но ей тоже было забавно, или я это уже додумываю ради самоуспокоения? Скорее всего.
Хэмиш повел Эстелль в другую комнату. Я хотела было схватить его за руку, но Эстелль вдруг круто развернулась, брызжа во все стороны сахаром. «Только попробуй ударь его!»
Я отпрянула. Ни разу в жизни я не ударила Хэмиша. Да, я злая и, наверное, немного пугающая, но я его ни разу не била. Хэмиш выглядел пристыженным. Не знаю, чего он там ей наболтал.
Я оглянулась и увидела, что девочки сидят за столом и терпеливо дожидаются, чтобы кто-то навел тут порядок. И смотрели они на меня.
Хэмиш не знал, кто я такая. Он не знал, что я живу с фальшивым удостоверением. А значит, я не могла подать в суд и получить опеку над девочками, ведь меньше всего на свете я хотела, чтобы они узнали, кто я на самом деле. Ни за что. Я хотела оградить их от этого, а потому, что бы Хэмиш ни выкинул, мне оставалось только смириться.
Вот кем я была для детей: я сказала им, пусть едут. Сказала им бросить меня. Я сказала, что их папу чуточку занесло, но раз уж он все решил, делать нечего. Джесс вжалась в стул. Я стиснула ее руку. Ничего. Все будет хорошо. Просто что-то меняется. Но мы же сильные женщины, правда? Я посмотрела на них, и они непонимающе смотрели в ответ. Никакие они не женщины. Еще совсем девчушки. Но я настояла, и они повторили, что мы сильные женщины. И я сказала им, что я этого не хочу. Что я не хочу уезжать от них ни на секунду, но под обстоятельства порой приходится подстраиваться или же тратить кучу времени и сил, надеясь, что они подстроятся под тебя.
Спокойным тоном я сказала им, пусть едут и постараются развеяться. Семь ночей, всего-то. А если станет невмоготу, то у меня всегда с собой телефон, а у Джесс есть мой старый, и стоит мне позвонить, я приеду и заберу их. Займет это всего пару часов. Просто держите телефон заряженным и звоните. Я дала им с собой заряженный пауэрбанк.
Джесс сказала:
– Но ты же не любишь ездить за границу.
– Ну, ради вас я как-нибудь потерплю, – ответила я. Без понятия, как смогу куда-то выехать по старому паспорту, когда я числюсь пропавшей без вести и считаюсь умершей.
Смена сцены: мы с Хэмишем на кухне вдвоем. Хэмиш в шоке смотрит на мой рот и ждет, что я еще скажу. Я ничего заранее не репетировала, и не то чтобы такие мысли постоянно крутились у меня в голове, но стоило открыть рот, как они сами полились. Желчные вещи: я обосру все твои туфли, когда ты уедешь. Грубые вещи: ты ничего для этого мира не сделал, твое умственное развитие закончилось в Кембридже, ты ничего не смыслишь в искусстве.
На последнее он жутко разозлился.
Потом он сам выдал тираду: ты витаешь в облаках, ты представляешь угрозу для нашего дома, ты глубоко надломленный человек. В общем-то да, он привел весомые аргументы. Характер у меня не сахар. Но потом он мне припомнил конкретные случаи, когда я вела себя грубо, эгоистично, когда закрывалась в себе. Как в тот раз, когда он изливал мне душу, говоря о чувстве собственной никчемности, как вдруг заметил книгу у меня на коленях и догадался, что я читала ее под столом. Он назвал меня бесчувственной сукой.
Я перестала слушать, что он говорит, и просто наблюдала за ним. Глаза сощурил, щеки горят. Я смотрела, как он шлепает губами, брызжет слюной. Вспомнила, как просыпалась с ним в одной постели, зная, что он меня ненавидит. Как выходила из ванной и надевала одежду на мокрое тело, чтобы он не видел меня голой, потому что чувствовала на себе его строгий оценочный взгляд. Как он бросал на меня взгляды за столом, и я знала, что я ему отвратительна.
Мне вдруг даже захотелось от него отделаться:
– Мне надо в туалет.
– Вот, вот оно! Ты закрываешься, Анна.
Он пошел за мной следом в уборную и обвинил в том, что я «все время сбегаю что-то там почитать», как будто это худшее, что можно сделать в самом разгаре ссоры.
В прихожей я заметила стул и подумала, вот бы взять его и как шарахнуть им по голове, но я же все-таки леди. Да и вообще, не стану доставлять Эстелль такого удовольствия.
7
Я закрылась в ванной. Ощущала я себя такой беспомощной, взвинченной, что мне любым способом нужно было заглушить этот шум в голове, но только не при девочках. Им со мной и так приходится нелегко. Я сказала себе: надо выдержать еще один час, вот и все, а там уже можно обдумывать что угодно. Но хотя бы ненадолго мне надо было отвлечься. Я села на край ванны, кое-как воткнула наушники и нажала на «плей».
Мог ли сам Леон Паркер совершить что-то настолько ужасное? Мог ли он убить свою семью и совершить самоубийство? И зачем? Полиция Франции не задавалась такими вопросами. Но в убийствах на Дане прослеживаются неотъемлемые специфические признаки истребления целой семьи.
Есть что-то приятно успокаивающее в том, чтобы слушать рассказы о людях, которым в жизни повезло меньше, чем тебе. Жалость – ложная добродетель. Это мне и нравится. В каком-то смысле это способ самоутверждения, самовозвеличение за счет умаления других. «Тру-крайм»-подкасты для такого отлично подходят, но иногда таких, кто опустился бы ниже тебя, еще поискать надо. Я пока не перебила всю свою семью и себя заодно. Уже неплохо.
Истребление семьи – преступление своеобразное. В подобных случаях человек, как правило мужчина, убивает всю свою семью, а затем и себя.
Термин «истребление» тут наиболее уместен, поскольку все происшествия объединяет крайне обстоятельный подход к убийствам. Они буквально перегибают палку: зарежут, а потом еще сожгут. Застрелят и утопят. «Истребители» находятся на взводе и просто-напросто перегибают с убийствами. Сначала всех перебьют, а потом сжигают умерщвленное семейство вместе с домом.
Лично мне в убийствах на Дане видится та самая печать страстного исступления, присущая истреблению. Это непохоже на поступок недовольного сотрудника без четкого мотива, за исключением неубедительной привязки к радикальным политическим взглядам, на чем сошлась французская полиция.
«Истребители» семейств делятся на четыре типа.
К первому относятся удрученные члены семьи. Это до крайности амбициозные люди, чья личность строится исключительно на достижениях. В их глазах семья их подвела: то ли жена растолстела, то ли ребенка выгнали из университета или обошли в каком-нибудь состязательном виде спорта. А поскольку члены семьи не справляются с порученной им ролью, в наказание «истребитель» их убивает.
На Леона это не похоже. Он был авантюрист. Он ратовал за то, чтобы испытывать судьбу, а не за достижения. Спортом его дети не занимались, и незадолго до случившегося не было никаких неудач, отчислений или чего-то подобного. Этот сценарий отпадает.
Еще один мотив – вражда. По такому сценарию часто один из родителей убивает детей своего бывшего партнера; так манипулятор в семье реагирует на то, что жертва делает рывок к свободе. Убийца выражает свою ярость через нарастающий поток угроз в сторону беглеца непосредственно перед убийством. Они ставят ультиматум с твердым убеждением, что если требование не выполняется, то, значит, тот, кому они желают зла, сам на себя навлек беду.
Опять-таки, к Леону это не относится. У него было двое детей от двух женщин. Властностью он не отличался, с обеми был в дружеских отношениях и недавно снова женился.
Третий тип истребления – параноидальный, и убийца в помутнении рассудка считает, что спасает семью от участи страшнее смерти. Помутнения эти обычно по своей природе либо религиозные, либо психопатические. Все единодушны в том, что во время этого круиза Леон был в своем уме. Он не бредил и не ударялся в религию, не страдал навязчивыми идеями или предчувствием, что мир вот-вот рухнет. Нет никаких свидетельств, чтобы с ним хоть раз случался нервный припадок.
Наиболее вероятна тут теория истребления, вследствие того что человек лишился социального статуса, например обанкротился или стал в своих кругах изгоем за нарушение общественных норм. В этом случае убийца воспринимает семью как непосредственное продолжение своей социальной идентичности, и когда он лишается статуса – я умышленно использую здесь мужской род, – причем безвозвратно, он убивает их, а затем и себя. Кроме общественного положения, такие люди ничего в себе не ценят, а потому провал воcпринимается как истребление собственной личности. Семья тут – просто движимое имущество, не более чем лишние конечности или машина. Если его не станет, то и им нет смысла продолжать существование.
Я сидела на краю ванны и думала, что последний типаж отчасти напоминает мне Леона. Жизненный успех ужасно много значил для него, гораздо больше, чем для большинства людей. Ему нравилось в Скибо, нравились скоростные машины и богатые красивые женщины, пусть даже несносные.
Однако же всего за полгода до затопления Леон женился на наследнице одной из богатейших семей во всем мире.
Так был ли он вообще способен на подобное преступление? Как правило, у правонарушителей имеется история психических заболеваний или попыток самоубийства, свидетельства о манипулировании бывшими супругами или же записи о бытовом насилии. В его прошлом мало что говорит в пользу этой теории. У Леона не было суицидального прошлого.
Хотя наверняка сказать не могу. У меня возникло впечатление, что он как минимум об этом задумывался.
Леон не был манипулятором, но один раз против него подали иск о домашнем насилии.
Когда Леону было за двадцать, он женился на Джулии, матери Виолетты. Она была супермоделью из Италии, в свое время весьма знаменитой. Когда их брак уже разваливался, Джулия дала довольно странное и сбивчивое интервью одному итальянскому журналу. Она показала репортеру синяки на спине и на руках, утверждая, что Леон ее избивает. Вскоре после этого они развелись.
Леон ни разу и словом не обмолвился ни об этих обвинениях, ни об отношениях с Джулией. Ни одна из последующих супруг не выдвигала против него обвинений в домашнем насилии.
Джулия позднее вылечилась от зависимости и написала нескромную кассовую автобиографию, богатую на анатомические подробности, о мужчинах-знаменитостях, с которыми она спала. Но обвинений против Леона она больше не выдвигала. Говорила, что Леон был любовью всей ее жизни, но ее кокаиновая зависимость его оттолкнула.
Может, он ее и не избивал, а может, это она его била, а он защищался. Если вам доводилось жить с наркозависимыми, вы без труда заполните пробелы в этой истории.
Мне понравилось, как Трина Кини подала историю. Не драматизируя. Не ссылаясь на личное мнение. Просто зашифрованное сообщение для тех, кто сознает весь хаос жизни.
Бедный Леон. Я пыталась вспомнить, как он говорил тогда о своей дочери, в Скибо, но столько лет прошло, а в ванную сейчас ломился Хэмиш. Я нажала на паузу и тут услышала его приглушенный голос.
– Анна. Пожалуйста, выходи. Мне нужно кое-что тебе сказать.
Я разрывалась между мирами: дневниками кокаиновозависимой итальянской супермодели и в холодной ванной в Глазго.
А потом очнулась.
Здесь и сейчас, сидя на краю ванны и желая умереть. Хэмиш от меня уходил. Никаких вам загадочных драм, вместо этого обыденные дрязги.
– Анна? Пожалуйста.
8
Я запихала телефон с наушниками в карман и вышла, мысленно цепляясь за гламурный образ жизни Леона, ведь то, что меня ожидало за дверью, отдавало пошлостью обыденной жизни.
Хэмиш меня уже заждался. Он отвернулся, и тут я кое-что заметила: он вроде бы повел рукой. У него были такие изящные пальцы – и эта крохотная искра разожгла во мне глубинный очаг любви к нему, и я внезапно перестала злиться. Я его любила. Я любила наших дочек и нашу семью. Я понимала, что у нас не ладится, но я любила его. Я любила все эти сеансы семейной терапии и ссоры. Я любила своих девочек и тишину ранним утром, спокойные воскресенья. Я понимала, что все кончено, но я была к такому не готова. Я утопала в горечи утраты.
Я закрыла лицо руками и зарыдала.
– Хэмиш, пожалуйста, не оставляй меня. Прошу тебя. Прости меня за то, что я такая. Я люблю тебя.
Хэмиш обернулся, тоже в слезах. Он обнял меня, и я рыдала у него на груди и без конца повторяла «будь со мной нежен» – что это на меня нашло? Не знаю, но мы оба понимали, что все кончено. Я чувствовала себя опустошенной.
Умоляла его не забирать с собой девочек:
– Я не вынесу, если их не будет рядом. Неделя – это слишком. Я умру. Прошу тебя, останься. Я уйду из дома. Только останься. Прошу-прошу-прошу.
Он пробормотал:
– Анна, послушай, мне надо кое-что тебе сказать… – Но тут Эстелль крикнула с первого этажа, что такси уже подъехало, и Хэмиш отпрянул.
А потом мы спустились вниз, и я по всей прихожей раскидывала пачки банкнот на так называемое расселение. Чемодан Хэмиша вдребезги разлетелся, а я порезала ногу, и у меня по голени стекала кровь. Эстелль пришла в бешенство, когда я взяла немного крови и брызнула ей прямо на новое платье.
Вообще Эстелль меня просто поражала. Вспыльчивая, веселая, непримиримая. Как-то раз на занятии по йоге кто-то пукнул, и она так хохотала, что упала и сломала запястье. Ее не проведешь. Хэмиш что, наболтал ей, что я его тираню? Так, что ли? А может, я его и правда тиранила?
Но ей ли не знать, что ему это все не впервой. Я же ей рассказывала.
Я уже пять месяцев носила в себе Джесс, когда Хэмиш впервые пригласил меня к себе домой. Приезжай ко мне в восемь утра, сказал. Поговорим как взрослые люди. Расскажем Хелен вместе. Тогда-то я и поняла, какой он трус.
Эстелль прекрасно знала, что, доехав на метро до станции «Хиллхэд», я не стала выходить и пешком добираться сюда, чтобы рассказать жене Хэмиша, что ее потеснила модель помоложе, а вместо этого поехала дальше на поезде. Я выключила телефон и проехала весь путь по кольцу, а потом вышла в город и села на поезд до Манчестера. На время я остановилась у подруги. А когда вернулась, Хелен уже и след простыл.
Хелен писала мне в течение нескольких лет. Недоброжелательно, скажем так. Я заставляла себя читать ее письма. Письма были гадкие, но я не стала говорить о них Хэмишу. Он ведь мог выделить ей алименты. Она нигде не работала, и письма отдавали едким водочным перегаром.
Эстелль все это знала и все равно пришла к двери, как ей было велено. Жить по велению других не для всех. Уж точно не для меня.
Я наблюдала, как такси увозит их в аэропорт. Сидела на пороге, на верхней ступеньке и выла от бессильной ярости, как вдруг увидела нашу стервозную соседку Претчу, выгуливавшую своего толстого пса Стэнли.
Претча брела неторопливо, как обычно, вся в телефоне. Ей от пятидесяти до шестидесяти, и меня она всегда недолюбливала. За спиной она зовет меня «нянечкой-иностранкой». Она поглощала семейные дрязги, стояла со своим перетянутым лицом, обколотым ботексом. Всем нам приходилось делать вид, что этой хреновой кучи неудачной пластики как будто и нету. Будь с ними пообходительней, – твердил мне Хэмиш, – он практически заведует немецким банковским сектором. Он баснословно богат.
– Здравствуй, дорогуша, – поздоровалась она.
Стоит только подумать, что хуже уже не бывает, как понаблюдать приходит какой-нибудь недоброжелатель.
Только ее мне сейчас не хватало; на моих глазах такси увозило все то, что я любила в этой жизни.
Мне хотелось броситься за ним и по-собачьи заскулить, уберечь моих девочек от этих веселых каникул, спасти Эстелль от новых отношений, утянуть обратно Хэмиша в наши обоюдные муки.
Послушать меня, я как будто бы попала в самый водоворот событий. Звучит так несуразно и как будто бы богато на события. Но все было не так. Это было просто унизительно и печально.
Я стояла на ступенях под колючим дождем, под пристальным взглядом противной соседки, пока такси удалялось, забирая с собой все, что мне в жизни дорого, и внутри меня как будто что-то надломилось. Мне хотелось рухнуть на колени и выть, рвать на себе одежду и посыпать голову пеплом, проклиная Господа Бога. Но дело было в Глазго, и я была Анной Макдональд, поэтому я развернулась, зашла в дом и спряталась там.
Тут-то я и совершила ошибку.
Ведь я могла бы и не выбраться оттуда живой.