Денис Гербер
Заблудшие

Глава 3

Утром Соелма собрала Батохин заплечник. Кое-что добавили и Никите: несколько узелков с рисом и мукой, мех с маслом, какие-то пахучие свёртки.

Из долины, со стороны Байкала уже выныривало сентябрьское солнце. Утренний ветерок приносил из леса пряный запах трухи.

Батоха прихватил ружьё – древний короткоствольный штуцер. Из таких, наверное, ещё дружина Ермака паляла. Никита побоялся бы стрелять из этой рухляди.

– Идти пора, – сказал бурят. – Иначе до вечера можем не вернуться, а ночевать – замёрзнешь.

– А ты, значит, не замёрзнешь?

Никита уплотнил великоватые ичиги портянками, сунул нож за голенище и пошёл за Батохой.

Тропка, устланная мелкой рыжей хвоей, взбиралась по лесистому склону. Она огибала скалистые выступы и опрокинутые непогодой дерева, пробиралась через сырой подлесок. Никита, хоть и шёл вторым, вмиг собрал на себя всю влагу. Бурят каким-то образом оставался сухим.

Спустя час они выбрались на каменную россыпь, уходящую вверх широкой рекой. Батоха уверенно поскакал по курумнику, будто различал тропинку в нагромождении валунов. Взбирались всё выше. Камни здесь словно не были обласканы ветром и водой, они делались шаткими и угловатыми. Страха у Никиты не было. Все мысли разбежались, оставив одну сосредоточенную думу: куда сделать шаг и не свалиться. Любое падение грозило вывихнутой ногой, переломанными рёбрами, разрезанной об острые камни ладонью, а то и прошибленной головой.

Вскоре курумник закончился, они вышли на пологий склон, заросший травой и диким луком. Батоха присел у ручейка, достал трубку и принялся уминать табак коричневым пальцем. Никита нацедил воды в кружку и жадно, будто с похмела, выпил.

Всю дорогу они молчали. Вот, наступила подходящая для разговора минутка, но бурят ничего не говорил, лишь посасывал трубку и с хитринкой глядел на мальчика. «Думает, я сейчас его вопросами засыплю, – усмехнулся про себя Никита. – Хреном тебя по башке! Ничего не скажу».

После перекура двинулись вверх по склону. Опять появилось что-то похожее на тропку. Уже не было нужды с опаской глядеть под ноги, выбирая место для шага, и дурные мысли полезли в голову – настырно, как черти в хату без образа. Главная дума заключалась в том, куда и зачем его ведут. На какое поручение его подписал отец Зосима? Не от того ли сгинул Алёшка Люблин? Видно, потому и молчат все – и священник, и Батоха. Не раскрывают подробности, чтобы клиент не убёг. Может, отец Зосима, как и ламы, решил с духами договориться? Может, его, Никиту, ведут как телёнка на убой? – хотят духов жертвой умаслить. Выходит, он и есть тот самый жэмхег – лучший кусок мяса, который в дар поднесут. Никита отогнал жуткие мысли. Нашёптывает тот, кто за левым плечом прячется, – старается отчаянье вселить. Послушаешь его, так он начертомелит, наговорит такого, что и сам себя в погибель сведёшь.

Склон набирал крутизну, на заросшую травой поверхность всё чаще выглядывали скалистые выступы. Вскоре путники уже почти ползли вверх, цепляясь руками за острые камни. Заплечник у Никиты тяжелел, будто чья-то гадкая рука тянула назад. Наконец они взобрались на седловину перевала. Здесь, как обычно, дул студёный хиус. Отдыхать было зябко, они недолго перевели дух и спустились в узкое каменистое ущелье. Сыпуха постоянно уходила из-под ног. Приходилось скользить, как на лыжах, время от времени тормозить, упираясь в крупные камни.

Добравшись до узенькой травянистой опушки, они присели. Никита снял ичиги и перемотал портянки, освободив их от песка и набившейся каменной мелочи.

– Путь-то запоминаешь? – спросил Батоха. – Другие разы будешь сам ходить.

– Дойду, не боись.

– Молодой, памяти много, – согласился бурят и широко зевнул, не удосужившись прикрыть рот ладонью.

– Смотри, чтоб бесы душу не вынули, – поостерёг его Никита.

Внизу, на тёмно-зелёном ковре долины червяком извивалась речушка. Кое-где по её берегу росли корявенькие сосёнки. Спустившись, Никита с Батохой уселись на берегу перекусить. Бурят достал лёпешки и два куска вчерашнего мяса, завёрнутых в промасленную тряпку.

Угомонив голод, Никита разулся и остудил пылающие ноги. Его одежда, промокшая в начале пути, уже обсохла на ветру, иссушилась телесным жаром. Солнце пригревало, было хорошо и безмятежно. Отдыхая, он позабыл о недавних мрачных думах, как о позавчерашнем кошмаре.

– Видел птицу белую, когда спускались? – спросил Батоха. – Над нами летела. Хороший знак. Очень хороший!

– Я под ноги смотрел. Что за птица?

– Посланница Уурак Саган Тэнгэр – покровителя нашего. Она хондогорам дорогу показывала, когда мы в эти места шли.

– Откуда?

– Предки из Монголии вернулись. Там много гнёта и войн было. Бурные реки преодолели, горы перешли и в Тункинской долине остановились, как птица указала. У русских подданство приняли, табилта получили.

– Почему долину Тункинской назвали?

– Это не мы. Ещё до нас тунгусы именовали. Тункэн – по-ихнему барабан. Здесь ночами барабан звучит. Умерший шаман бьёт.

– Что-то ни разу не слыхал.

– И хорошо, что не слыхал. От плохого шаман предостерегает. Особенно русского любит остановить. Слышишь стук – уходить надо!

– Чем ему русские не угодили? Они убили?

– Русские землю не уважают. Копают, дрянь бросают. Духам не нравится такое. Я вот летник построил недалеко от хужира тайного. Жил там, когда зверя стеречь можно. Последний раз пришёл, гляжу: русские побывали. Изгадили всё, разбросали. Дерьмо сзади лежит. Много. Половину полатей сожгли – дрова неохота было носить. Скамейку тоже в костёр бросили – перегорела напополам.

Никита хотел было спросить: «почему русские?», но стыдливо промолчал. Прав был Батоха: много русских нынче по лесам гуляло. И каждый второй – захульный. Если не варнак, так охотник бурдушный, готовый за делёж добычи и человека укокошить.

Отдохнув, они двинулись вниз по речке.

Вода прибывала с каждым новым ручьём, через которые без конца приходилось перепрыгивать. Никита, как ни старался, а всё равно промочил ноги, оступившись на одном из шатких камней. Влага хлюпала в ичигах, но останавливаться не хотелось.

– Скоро до бэлшэр дойдём, а там уже немого останется, – успокаивал Батоха.

Бэлшэром буряты называли стрелку реки, где воедино сливались два потока.

Они спустились на ровное плато, где река петляла излучинами. Здешние камни покрылись коричневыми веснушками, словно девичьи щёки. Никита вспомнил Агашку – блудную девку из посёлка. Как-то она лезла целоваться, хмельно смеясь, а рожа целиком усыпана такими вот веснушками. Тогда молодой Никита извивался, избегая бабских нежностей, а сейчас, пожалуй, не только поцеловал бы Агашку, но и осмелился ухватиться за её округлый зад.

Миновав плато, река бросилась вниз, а там появилась и стрелка. Сливаясь, два рукава образовали шумную полноводную реку, через которую в одиночку не перебраться. Впереди, на расстоянии ружейного выстрела, речка упиралась в скалы, едва раздвигая плечом каменные кручи. «Боомо-газар», – определил Батоха, – так буряты называли труднодоступный скалистый проход, или что-то вроде того.

Идти в самом деле становилось тяжело. Песчаные отмели закончились, уступив место каменным берегам. Река голосила на разный лад: шипела и жаловалась, чертыхалась и орала благим матом, скулила и ревела, точно кот, поднятый за хвост. За время вековой борьбы с камнем этот неизвестный поток прогрыз в скалах тесное ущелье, пройти через которое было не под силу ни рыбе, ни зверю. Лишь бесплотные духи скользили вниз и вверх по течению.

Батоха остановился и указал пальцем наверх. Никита понял – дальше придётся лезть, и кивнул буряту.

Скалы здесь разрушились ровными трещинами. Точно ступени выпирали квадратные уступы. Кое-где приходилось подниматься по неровным камням, уложенным так и сяк. Ступая вверх, Никита примечал каждый шаг бурята, и молился, чтобы мокрые ичиги не скользнули, да камень под ногой не ожил. Сорвёшься – костей не соберёшь.

Поднялись довольно высоко, так, что шум реки поубавился. Батоха остановился на ровной возвышенности, с трёх сторон укрытой скалами.

– Вот и пришли, – сказал он. – Баян гол.

– Как понимать?

– Место хорошее, благословенное. Здесь бы дуган возвести.

Никита оглядел открывающуюся внизу панораму. Там, где река пробивалась через каменные щёки, пенился невысокий падун. Ниже начинался густой лес – та самая хубшэ тайга с бесконечными буреломами и непроходимым кустарником. Грубый ворс леса делила река – она извивалась и корчилась, словно грешная душа.

– Дальше что? – спросил Никита.

Батоха одними глазами указал на скалу.

– Тебе внутрь надо.

– Внутрь?

Только сейчас Никита заметил в каменном склоне лаз пещеры.

– А ты? – с деланым безразличием спросил он.

– Не пролезу я, – пояснил бурят, – мальчик только сможет. Всё, что Соелма дала, оставишь внутри. Потом назад.

Как заворожённый Никита смотрел на темнеющий вход. Пещера. С большим удовольствием он бы залез на голую сосну или кинулся в полынью. Узкие ходы всегда страшили его. Даже в подпол спускался без особого желания, а тут – нора в скале, где взрослый может застрять. Никита вспомнил Алёшку Люблина и немного успокоился. Тот был поплечистей и ничего, пролезал.

– Ежели чего – тяни за ноги, – сказал он Батохе и, сгорбившись, ступил в проём.

Пещера оказалась глубокой. Никита опустился на колени и пополз, проталкивая заплечник перед собой. Сначала было светло, камни сверху ещё не слились в окончательный свод, тут и там зияли просветы, мелькало бледное небо. Дальше проход расширился – он не был таким узким, чтобы взрослому мужику застрять. При желании и полноватый отец Зосима протиснулся бы сюда. Почему тогда бурят не полез, да ещё врать стал? Что-то здесь было не так.

Наконец Никита попал в тёмный зал, уходящий в недра скалы. Здесь почти не было света, лишь слабые отголоски дня пробивались позади.

Пару минут он стоял, привыкая к темноте, не решаясь закрыть глаза. Было слышно как воздух со слабым свистом вылетает из ноздрей. Вылетает со свистом, а входит бесшумно. Странно.

Никита различил смутный силуэт человека в глубине залы, там, где была наиболее густая темнота. Человек и был самым тёмным пятном в этом сумраке. Он сидел недвижимо, как будто на коленях. Неужели притаился? Надо поскорее отдать ему всё и убираться.

Зрение окончательно привыкло к темноте. Никита различил деревянные чаши на полу, поставленный на попа обломок дерева. Рядом с обломком – плоские шёлковые свёртки, похожие на малюсенькие доски. Вдоль стены растянулась грубая постель – обычная рогожа, постеленная на еловый лапник.

Медленно, словно опасаясь разбудить хозяина, Никита выложил припасы риса и муки.

Может и не человек это вовсе, а дух горы? Или изваяние, которому подношение требуется. Зачем же чашки и постель? Изваяния не жрут и не спят, тем более в такой закобышной постели – из рогожи и лапника.

Никита шагнул вглубь пещеры, с опаской вглядываясь во мрак. Он ясно слышал шуршание мелких камушков под ногами. Где-то в глубине пещере с каменного свода сорвалась капля и звонко расшиблась. Никита напрягся, готовый опрометью броситься наружу. Только с разбегу и не выберешься, лоб расшибёшь – и всё.

Человек действительно сидел на коленях. Точнее – на бёдрах, потому что колени его выпирали вперёд, а ступни задрались вверх, едва ли не выше пояса. Никита вспомнил: именно так в Хиринском дацане сидел главный, похожий на упитанную девку бурхан. Неужели это он и есть?

На пещерном было просторное бабское платье, не то красное, не то оранжевое – в темноте не понять. Никита различил круглое монгольское лицо с опущенными веками. Голову венчал пучок чёрных волос (или шапка такая?). Руки покоились на бёдрах ладонями вверх. Кожа бледная, как трава под поднятым камнем.

Не околел, ли часом? Никита нагнулся поближе, приблизил ладонь. От тела отшельника исходило едва различимое тепло. Похоже, что живой…

Внезапно прикоснулось что-то прохладное. Никита глянул вниз, а там – рука пещерного держит его пальцы. Он хотел рвануться, но даже шевельнуться не смог. Тело окаменело – может с испугу, а может от каких-то чар. Никита поднял глаза и наткнулся на спокойный взгляд отшельника. Монгол смотрел без интереса. Так глядят на плёс реки с лодки или на догорающий в ночи костёр.

Всё поплыло. Секунды растянулись в минуты. Никите чудилось, что уже и нет никакой пещеры, нет задания Зосимы. Сейчас он проснётся в утренней неге, а сварливая Кириллиха тумаками погонит на работу. И будет долгий день, а в трудах он вовсе забудет этот странный сон.

Мир снаружи таял, как снег в котле, а тело подхватила тёплая и душистая волна… Никита вновь в колыбели, а мать берёт его на руки и даёт мягкую титьку. И какой-то счастливый пёс восторженно лижет щёки шершавым языком. И отец поднимает его, так, что голова идёт кругом от высоты и запаха трав. И тёплая печка гудит под боком, прогоняя хворь… Вдруг какой-то уголёк обжигает ладонь. Да это и не уголёк вовсе, а некая гадина – не то гадюка, не то щитомордник – вцепилась в руку и пьёт кровь, лениво извиваясь. Пытаясь скинуть гадину, а вместе с ней и наваждение, Никита отдёрнул руку и оказался в кошмарном месте.

Перед ним простиралась бескрайная степь – настоящая мечта великого кочевника – ровная как ковёр, заросшая рыже-зелёной травой, безветренная и бесшумная. С одного края стояла ночь, небеса слезились звёздочками. Другая сторона утопала в солнечных лучах. Голубой небосвод подёрнулся редкими облаками.

А посередине степи, там, где день переходил во тьму, возвышалась громадная статуя золотой бабы. Тучное тело будто распирало от внутреннего бурления. Грубо сделанное лицо пересекали полоски опущенных век, овал над подбородком условно обозначал рот, нос отсутствовал вовсе.

Жуткая золотая баба сидела на огромном муравейнике, в котором вместо насекомых копошились люди. Никита видел, как десятки, сотни человеческих тел каждую секунду выбираются из женского чрева и, беспокойно шевеля конечностями, вливаются в общую массу. Этот поток из живой плоти непрерывно извергался и бурлил у чресл золотой богини. Другие люди – уже не такие подвижные – ползли вверх по внешним сторонам муравейника. Они добирались до огромных женских ног, касались золотой плоти, замирали, гасли и безжизненно катились обратно. У подножия холма тела рассыпались в пыль и смешивались со степной травой.

Никита стоял, заворожённый этим зрелищем. Страшно было оттого, что ум уже обрёл ясность, но избавиться от видения не получалось – оставалось только наблюдать за этим круговоротом рождения и смерти.

Неожиданно правое веко у бабы дрогнуло, и весь мир пошёл по швам.

Никита судорожно вскрикнул и снова оказался в пещере. Он в суматохе выбирался из прохода, сжимая в руке полупустой заплечник. Хотелось поскорее оказаться снаружи, увидеть добродушного бурята в вечно нестиранной куртке, дымящего своей неизменной трубкой.

Пока он вылезал, паника улеглась. Чего, собственно говоря, испугался? Ничего страшного ведь не произошло, так – почудилось что-то.

Снаружи лил дождь. Батохи не было видно – наверное, укрылся от сырости под каким-нибудь уступом. Только заплечник почему-то под дождём оставил. И не оставил даже, а неряшливо бросил.

Никита отдышался, затем обошёл возвышенность и никого не обнаружил. Не было бурята и внизу у реки – отсюда сверху всё хорошо просматривалось. Значит, ушёл Батоха давно. Должно быть сразу, как только он, Никита, в пещеру полез. Но почему заплечник-то оставил?

Никита хотел окрикнуть бурята, но вдруг заметил струйку дыма – далеко внизу, где расстилался буро-зелёный ковёр тайги, кто-то жёг костёр. Тревога царапнула по сердцу. Будто этот костерок – из стойбища врага. Батоха так далеко уйти не мог, тем более что путь к лесу преграждал непроходимый каньон. Надо убираться отсюда, и поскорее, если хочешь к вечеру вернуться в улус.

Никита сунул Батохин заплечник к себе и начал спускаться к реке.

Глава 4

Посёлок, долина, дом Кириллихи – всё казалось бесконечно далёким, словно он не прошлым утром вышел из дома, а год назад. Никита брёл, восстанавливая в памяти дорогу. Глупую ошибку он совершил, когда шёл сюда – запоминал путь, глядя вперёд. Теперь приходилось без конца оборачиваться, выверять приметы.

Голодное брюхо рычало. Что ж это получается: Батоха его и без компании, и без еды оставил? Никита покопался в мешке бурята, отыскал заскорузлую лепёшку, обрывок верёвки и огниво. Всё остальное Батоха унёс с собой. Надо по возвращении кинуть этой верёвкой ему в морду. Сказать: чего, паскуда, добром разбрасываешься?

Лепёшку Никита съел, запив хрустящее тесто водой из реки. Снова вспомнился дымок, от которого веяло чем-то опасным. Не оттого ли сбежал бурят? Эти думы прибавили прыти, Никита поднялся и ускорил шаг.

Дождь продолжал лить. Река прибывала. Там, где раньше светлели песчаные отмели, теперь приходилось плутать по берегу. Тропы тут не было, но временами попадались человеческие следы: здесь – камень чуть сдвинут на рыхлой земле, там – травка подмята.

Резвая белка спрыгнула с сосны, скачками пересекла дорогу и скрылась в зарослях. Чтобы прогнать дурное знамение, Никита поднял с земли прутик, разломил надвое и бросил половинки в разные стороны.

Внезапно раздались человеческие голоса, заржали лошади. Никита замер. В другой раз он без опаски пошёл бы навстречу, но тут поостерёгся – уж слишком много странного происходит. Он пробрался через кусты и глянул на реку. Сердце волнительно ёкнуло – словно бабу голую в бане подсмотрел.

На другом берегу маячили четыре всадника. Они осматривали реку, махали руками и что-то орали друг другу. Лошади, под завязку навьюченные барахлом, опасливо перебирали ногами. Один из мужиков – видимо, главный – указал место для брода и дал отмашку. Всадники один за другим ступили в бурную речку.

Вначале всё шло неплохо, но дальше они погрузились аршина на два, и течение сбивало лошадей. Река неслась стремглав, закручивая пенные валы. Вода подмачивала вьюки, наполняла высокие сапоги, хлестала о сёдла. Лошади ржали, косясь на поток. Всадники сдерживали животных, прокладывали путь не спеша – они понимали, что главная опасность для коней – это не течение, а острые камни на дне.

Наконец все четверо перебрались. Они спешились недалеко от кустов, где укрылся Никита.

– Хвала Господу, переправились, – сказал главный – смуглый мужик с хорошей выправкой. Он легко сошёл бы за офицера, если надеть форму и сбрить трёхдневную щетину.

– Нет, барин, не мы переправились, а бог нас перенёс, – возразил другой – видом попроще.

– Я уж трухнул малёхо, – покаялся третий. – Грешным делом водочку в реку брызнул – духов задобрить.

– А ты чего молчишь, Гурьян? – спросил главный четвёртого.

– Чего мне, Кондрат, голосить? – отозвался тот, стряхивая сырость с бороды. – Чай не первый раз тут мыкаюсь. Это вам в новинку, а я этим бродом два года хожу.

– Так и мы не впервой, – подбодрился один из мужиков.

– Не впервой… А толку – как от порошка в глазу, – осадил его Гурьян. – Ты, блудила, только в обратку ходил. Там много ума не надо.

– Видать, ты – самый умный.

– Поумнее некоторых! Дальше пойдём – мурцовки хлебнёшь полным рылом. Привык, видите ли, с пустыми лошадьми гулять, да из бутылки закуделивать!

– Ишь чо! Лошади пустые! Груз может и невелик, но подороже того, что сейчас везём. Не ради же этого пойла стараемся!

Мужики сблизились, распетушились, едва не бросались в драку.

– Хорош атаманить, Гурьян! – прикрикнул Кондрат. – Успеете покудахтать, когда вернёмся. Сейчас идти надо. Вон – изморочь никак не проходит, дорога скользкая, а нам в гору переть.

Они угрюмо осмотрели путь. Если на другом берегу возвышался крутобокий прижим, который полдня пришлось бы обходить, то с этой стороны хоть и был каменистый взлёт, но не такой страшный.

– Двинули! – скомандовал Кондрат.

Никита глядел, как путники взбираются, и всё решал: выходить или нет. Мужики вроде нормальные. И командир у них справный. При деле все. Но ведь допытываться станут: кто, да откуда. А про пещеру с отшельником не расскажешь. Даже ему сразу не сказали, а тут – разболтай первым встречным!

Подъём в гору явно давался тяжело. Лошади беспокоились. Группа шла зигзагами, чтобы сгладить крутизну. Мужик, что с Гурьяном огрызался, отпустил коня вперёд, а если животное останавливалось – бросал в круп острым камнем.

– Растянулись! – крикнул Кондрат. – Не подгоняй, а то камнями завалим!

Они прибегли к такой хитрости: сначала одну лошадь проводили участком зигзага, затем притормаживали и двигали следующую, чтоб не спускать камни на тех, кто внизу.

Вдруг что-то случилось. Никита увидел, как первая лошадь полетела вниз. С диким ржанием она изгибалась, пытаясь встать на ноги, но только набирала скорость, увлекая за собой камнепад. Животное пролетело кубарем сажен десять. Два раза кувыркнулось через шею, так, что ноги мелькнули, наконец, тюкнулось боком на камни в начале подъёма.

– Галман ты эдакий! – заревел Гурьян на мужика, что лошадь вёл. – Очумел?

– Гурьяша, веди моего вверх, – крикнул Кондрат. – Я спущусь, подмогну.

Командир бросился вниз. Только с третьей попытки он поставил трясущееся животное на ноги и кое-как угомонил.

– Ну что? – нерешительно спросил мужик сверху. Никто ему не ответил.

Лошадь проколола спину в нескольких местах. Глубокий порез у лопатки сочился тёмной кровью. Из вспоротого в паху брюха торчало что-то розовое.

Потоптавшись на месте, животное окрасило красным ближайшие камни и подогнуло перебитую ногу.

Кондрат отчаянно плюнул, затем показал Гурьяну перекрещенные руки. Тот понимающе кивнул и через пару минут спустился, сжимая в руках ружьё. Пока командир держал коня за поводья и что-то говорил, мужик приставил дуло к голове животного и выстрелил. Лошадь грузно завалилась на бок, едва не придавив замешкавшегося Кондрата.

– Развьючивайте! – приказал Гурьян тем, кто взобрался. – А ты, волк объезженный, спускайся! – он показал кулак тому, который лошадь упустил. – Щас я тебе, ротозей, зубы подлечу.

Гурьян обернулся, топнул с досадой и вдруг замер. Его бородатое, с оспенными щеками лицо вытянулось от удивления.

– Что ещё за очумелец? – сказал он с замешательством. – Гляди, Кондрат, какой чертёнок в кустах!

Внутри у Никиты похолодело.

– Подь сюды! – велел Гурьян. – Не ты ли, леший сын, нам коня сгубил?

Недолго думая, мужик поднял ствол и нацелился. Никита понимал, что ружьё не заряжено, но, перепугавшись, сиганул в гущину леса. Не разбирая дороги, он бросился прочь от реки.

– Подстрелю, паскудник! – игриво прокричал Гурьян где-то позади. – Ишь, крыса! Леший сын!

Мужик не поленился, двинулся следом. То ли охотничий инстинкт взыграл, то ли гнев решил на мальчишку спустить. Никита бежал, спотыкаясь о корни, увязая в колючем кустарнике.

– Высуни морду, крысёныш! – просил Гурьян издалека. Он отстал, видимо готовя оружие к выстрелу.

Тут что-то одёрнуло Никиту, будто рука ухватила за воротник. Никита брыкнулся, дёрнулся, навалился изо всех сил, но освободиться не вышло. Похоже, зацепился мешком за какой-то сук.

– Замри, заглотыш! Стреляю! – предупредил Гурьян, приближаясь.

И ведь вправду стрельнул, изверг! Пуля просвистела у головы, чиркнула по кустам. Никита мгновенно выпутался из заплечника и нырнул в заросли. Он побежал сквозь лес, запинаясь, царапая лицо о ветки. Мчался долго, пока ноги не налились свинцом, а в правом боку не закололо. Задыхаясь, он упал и уткнул лицо в сырую подушку мха. Вот тебе и мужики справные! Как что не так – в человека со злобы стреляют. Впрочем, и он зря в кустах отсиживался, а потом побёг ещё. Нужно было выходить и врать, что заблудился.

Отдышавшись, Никита оглядел себя. Куртка измаралась, порвалась в нескольких местах. Царапины на щеках пылали от жгучего пота. Он ухватил ладонью мох и выжал в рот струйку горькой жижи.

«Куда теперь?» – вертелось в голове. Двигаться обратно, вслед за группой Кондрата не было желания. Чтобы по нему опять из ружья палили?

Он прикинул, где находится. Если, преодолев перевал, они с Батохой спустились в соседнее ущелье, то речка здесь, как и Эхе-Угунь, должна падать в долину. Должна, но падает ли? Ладно, куда бы она ни бежала, всё равно приведёт вниз. Лучше спускаться здесь. Тем более что возвращаться прежним маршрутом уже поздно – к вечеру в лучшем случае доберёшься до перевала.

Только реку ещё нужно отыскать. Сейчас вокруг был нехоженый лес. Вода должна течь где-то справа.

Никита поднялся и с неохотой побрёл через заросли, отмахиваясь от надоедливого гнуса.