Deirdre May Moss
Поезд до Дублина
Посвящается, в первую очередь, моей семье, без которой эта книга точно не появилась бы на свет, светлой части самой меня (по мере написания романа она превратилась в самобытную личность и не раз заставила меня основную поплакать и переосмыслить собственные ценности) да нескольким людям, сделавшимся прототипами многих (на самом деле, почти всех) персонажей.
А также, я, пожалуй, посвящу сей роман лично Вам, ведь каждый из нас способен узнать себя в том или ином герое данного произведения.
Глава 0.
– Уважаемые пассажиры, просьба пристегнуть ремни, наш самолёт заходит на посадку, – вещал металлический голос из динамика над моим креслом. Вздохнув, как перед страшной бурей, я отложила ноутбук и потянулась за ремнём безопасности.
Кто меня вообще дёрнул приехать сюда на Рождество? Хотя, по правде говоря, родители ежегодно приглашали меня присоединиться к семейному празднеству, однако я вечно оставалась в Дублине под предлогом работы, мужа или чего ещё. Но не в этот год. Почему именно сейчас? Да хотя бы потому что мне надоело прятаться от самой себя.
Этот городок, расположенный на Западе страны, в настоящее время являл собою удивительный контраст между цивилизованным центром и поистине сельской окраиной. Если в центре, как рассказывали мне мама с папой, ты ныне мог наблюдать модные бутики, уютные кафе во французском стиле и даже руины когда-то построенной тут крепостной стены, то на периферии, как помнила уже я сама, местность была сплошь заселена деревенскими домиками с чёрными, серыми, красными крышами. Там, на узеньких улочках, часто можно было слышать смех малышей, пробегающих мимо в одних только трусиках, переругивания соседок – тёток зачастую крупного телосложения, со стянутой в пучок копной густых волос и потрёпанными временем домашними халатами, а также пьяные песни завсегдатаев различных пабов.
В общем, окраина представляла собой маленький город в составе большого. Жившие там знали в лицо чуть ли не всех обитателей района, а ещё могли сходу вычислить «городского» (так там по старинке называли обитателей центра). Местные ребятишки глянцевым игрушкам предпочитали камешки, лягушек и железную дорогу, по которой изо дня в день в пять тридцать пять утра со стуком проносился экспресс «Голуэй – Дублин». Также поражал воображение раскинувшийся рядом с чертой города изумрудный луг, где, тем не менее, приходилось быть осторожным, потому что среди большого разнообразия трав тут и там прятались болота. Но это обстоятельство никогда никого не смущало, и даже мы в детстве, бывало, с утра до вечера рассекали по просторам бесконечной долины.
Но так опять же помнила я. Всё-таки время не стоит на месте, поэтому за те семнадцать лет, что меня здесь не было, окраина колоссально изменилась. Снесли аварийные постройки, исчезли грязные дворики, и на смену им пришли аккуратные сады, огороженные металлическими заборами с фигурной резьбой. Я ожидала услышать брань женщин на непутёвых пьяниц-мужей, которых они, взвалив на могучие плечи, как мешки с зерном, частенько волокли домой из паба, однако вместо этого до ушей моих донеслись лишь звуки шумной вечеринки из недавно построенного ресторана. Всё стало по-другому.
Свернув на центральную улицу, я сразу же упёрлась в четырёхэтажный дом, в восьмидесятых бывавший почти что редкостью в этих местах. Тут, на первом этаже, некогда располагался магазинчик «У Джонни», куда мы детьми часто заглядывали, поскольку владелец магазина был не только хорошим другом нашего папы, но и очень добрым, как виделось нам, человеком, поскольку за рассказанное стихотворение или решённый пример по математике мы, таков уж был заключённый некогда «контракт», получали от него то конфету, то печенье.
А если повернуть чуть-чуть налево и пройти метров триста, то можно наконец найти то, что так долго искал. Небольшой жёлтый домик, имевший два этажа и когда-то купленный мамой с родительской помощью, был теперь облицован камнем нежно-кремового цвета. На балкончике, смотрящем строго на Восток, красовалась разноцветная гирлянда – в кои то веки дождь не предвиделся, а посему ей ничего не грозило. В моих капиллярах, вместо ожидаемой горечи, зажурчало приятное удовлетворение. Бессчётное количество тёплых воспоминаний, связанных с местом, где я выросла, метелью закружились в моём разуме и вмиг затмили любую было зарождавшуюся печаль. Внутренне я благодарила новых хозяев, хоть в прошлом их и ненавидела, за то, что те сохранили наш замечательный дом и ещё больше его облагородили. Не ощущалось ни тоски, ни какого-либо другого гнетущего чувства. Почему-то было легко, как в детстве.
Не могу назвать точное количество минут, которые я провела, стоя, как статуя, на одном месте. Но в один прекрасный момент до меня дошло, что вот так разглядывать ныне чужой дом – это как минимум невежливо, а как максимум – подозрительно. Потому, не желая трепать нервы себе и окружающим, я собралась с силами и двинулась дальше.
Конечной точкой моего маршрута был центр города, и постепенно пейзаж сменился с низких домов на более-менее высокие, дикой растительности стало меньше, а инфраструктуры – больше. Естественно, здесь ничего не поменялось: старые кирпичные здания всё так же наблюдали за мной выбеленными решётчатыми окошками, за которыми только намечался праздник, приветливые горожане суетливо разбегались по домам с ворохом последних покупок, а супермаркет на углу мигал радужными огоньками и светился вывеской, как много лет назад. Вот ещё один поворот и… Я встала истуканом, а вскоре возобновила движение. Но уже не туда. Стремительно удаляясь от родной квартиры, я едва ли могла понять, что происходит. Ноги несли меня всё быстрее и быстрее, а потом и вовсе сорвались в бег. Рассудок помутнел, и тело отказывалось его слушаться. «Остановись!» – из-за всех сил кричала я самой себе, но будто это могло хоть что-нибудь поменять. Я бежала, ох, я знала куда. Может быть, знала даже слишком хорошо. Не за этим ли я, наконец, преодолела путь домой?
Вывод был однозначен и бесспорен. Но ведь ещё рано, я совсем не готова!
«Не готова? – усмехнулось подсознание. – Разве не это ты твердила себе все семнадцать лет, Мёрфи Уолш?»
И оно было как никогда право, верно, по этой причине каждая клеточка моего организма поддержала именно его точку зрения и, что уж там, подчинилась.
В борьбе с самой собой я не заметила момента, когда переместилась на улицу, которую я узнала по одному лишь запаху старых вещей и свежей листвы, хоть сейчас был далеко не июнь. Она оказалась пустынной и почти что заброшенной, по крайней мере, мною не было замечено ни одного жителя. Большинство домов либо покинули, либо махнули на них рукой и запустили. А я ведь помню её совсем другой.
В течение тех мучительных минут меня не оставляло невнятное тяжёлое ощущение, отдававшееся стуком каблучков школьных туфель по тёплому и ещё не испещрённому трещинами асфальту и шуршанием гладких, тяжёлых кос. Я чувствовала, как нечто до крайности неприятное копошится в моём мозгу в попытках выбраться наружу, причём, чем ближе я подходила к цели, тем страшнее мне становилось. Стоило мне достигнуть старого здания из красного кирпича, противные мысли, казалось, полностью поглотили разум, и стало невозможно как произвольно думать, так и рассуждать в принципе. В горле встал ком, а руки неистово задрожали. Я чувствовала каждую перемену в моём теле, но не могла сделать ровным счётом ничего. Оставалось только стоять и завороженно смотреть в засасывающие, мёртвые окна.
Хотелось отвернуться, убежать, спрятаться, что угодно, лишь бы не видеть вновь эти образы, не слышать давно замурованные в глубинах головы звуки. Они давали о себе знать всполохами, как вспышками фотоаппарата больной моей памяти. Их было три, три волны счастья, из которых со мною остались лишь две.
Всполох: запах лета, озона, персика и вересковых цветов, медленно приобретающий оттенок тошнотворного железа крови.
Всполох: неразборчивая уличная болтовня и смех, беззаботный, полный искренней любви смех, всё понижающий и понижающий свой тон, как при падении, а потом – окончательно растворяющийся в глубине пропасти разлома.
Всполох: ощущение кожи под пальцами, мягкой кожи, а прямо под ней – доверчивая и чистая душа, на которой ещё не успела осесть сажа лжи и которая отчего-то постепенно покрывается рубцами и осколками молотых костей.
Когда-то всё это было. Когда-то это было дано лишь мне, мне одной. А сейчас… Что? Это я сотворила. Это моя вина. Это всё я.
«Вот что бы ты делала, если бы все люди на Земле исчезли?» – пожалуйста, замолчи! Этот звонкий, невинный голос… Когда-то он давал мне жизнь, но сейчас лишь сильнее убивает.
«Не знаю. Право, не знаю. Мне известно лишь то, что я сделала бы всё мыслимое и немыслимое, только бы не дать исчезнуть тебе, – чувствуя, как тело слабеет и готовится к фееричному падению на сырые и мёрзлые камешки, руины всего, что некогда было мне дорого, я иррационально, механически обхватила себя руками и впилась ногтями в предплечья. – Я реальна! – зачем-то захотелось выкрикнуть мне в печальное лицо погибшего дома. – Реальна! Реальна! Но… достойна ли я существовать? Или, возможно, стоит сказать так: я ли достойна?»
Всё, всё это, безусловно, было чересчур болезненно. Но как ты ни поверни шар, он везде одинаковый. А иными словами – вечно бегать невозможно.
Потому я согласилась. Вот так просто с горечью на языке признала свою неправоту, и тогда возвратилось осязание, обоняние, контроль над собственным телом. Совсем незаметно пошёл снег, вообще-то редкость, но мне было уже не до него. Необходимо было разобраться с тем, что так долго отторгалось, как мне не принадлежащее. Так или иначе, как говорила мама, всё это тоже было моей историей, а история недомолвок не терпит.
«Отпусти то, что наболело», – дельный совет, как нельзя кстати. Почему бы не прислушаться?
Ведь все эти годы прошли как будто в замкнутом круге без выхода и входа, а если так будет продолжаться дальше, заживу ли я вообще когда-нибудь нормальной жизнью? Вряд ли.
Поэтому в тот предрождественский день, бредя по маленьким улочкам к дороге и к своему дому, я пустила мысли на самотёк – будь что будет. С сумеречного неба падали белые хлопья, пахло дымом и копчёной курицей, точно как в те далёкие годы. Я вновь возвращалась к ушедшим местам, событиям, лицам, к невыносимо горькому и безмятежно сладкому. К тому, что сделало меня мною. К тому, что я так долго и тщетно пыталась похоронить. К тому, что некогда поставило в моей жизни новую точку отсчёта.
Часть первая.
An Chathair glas smaragaide (Изумрудный город).
Глава 1.
Наверное, стоит отправиться туда, откуда всё начиналось.
Некогда, а если быть точной, 27 марта 1976 года, когда окраина ещё не была окраиной, а представляла собой прилежащую к городку деревню, славной республике Ирландии, да и всему миру, впервые нанёс визит пухленький, медно-рыжий и невероятно голосистый младенец, который стал гордо именоваться Мёрфи Каролиной Уолш.
«Певицей будет», – умилялся, по его собственным рассказам, папа, когда я в порыве праведного малышового гнева не допускала во всей округе даже мысли о сне.
«Да хоть новым Литтл Ричардом, – будучи не в силах противостоять искреннему отцовскому счастью, примирительно кивали соседи, по факту пришедшие браниться. – пожалуйста, можно нам хоть чуть-чуть поспать?»
Но чаще их прошения, даже вопреки родительской воле, нагло отклонялись, и я разминала связки дни и ночи напролёт, вызывая желание убивать даже в родителях и старших брате и сестре. Причём, как бы они ни пытались меня утихомирить, чаще всего старания оканчивались полным провалом. Впоследствии, когда я уже вошла в сознательный возраст и спорила с братом или сестрой по-настоящему, они никогда не упускали случая в качестве аргумента упомянуть десятки насильственных сонных деприваций.
Но стоит отметить, что в те периоды, когда я не заливалась соловьём, меня в семье жаловали, и даже, наверное, почитали любимицей. Правда, продолжалось это недолго. Когда мне было почти три, у нас снова случилось пополнение, и я внезапно для себя самой оказалась записана в ряды старших и необратимо отъехала на второй план. Хотя, в принципе, для меня это обстоятельство не стало трагедией: ребёнком я, как повествует мама, была самостоятельным, а рассматривать жуков в саду можно и без помощи родителей. Поэтому от меня жалоб на недостаточное внимание не поступало ни разу. Да и я так думаю, ни от кого из нас.
Лукас, мой старший брат, всегда и на всё имел собственное мнение, и лично ему было совершенно не важно, нужно ли оно кому-нибудь в данный момент. Будучи человеком независимым от предрассудков, он не боялся ни получить наказание, ни нажить нового врага. Для брата важнее было либо показать оппоненту, чего тот в действительности стоит, либо его переспорить, да так, что уже больше никто по своей воле не полезет. Кулаками Лу драться не любил, считал это делом неблагородным, а вот острые словечки весьма жаловал и охотно употреблял. Поэтому стоит ли говорить, что его, мастера слова, в компании чуть ли не боготворили? А ему это нравилось, ведь брат, даже будучи человеком деревенским, имел какой-то собственный лоск, какой обыкновенно бывает у звёзд театра или кино. Живущий во имя развлечений, Лу учился неважно, но это он всегда оправдывал бессмертным аргументом: «А что с меня взять? Я личность творческая!» Справедливости ради нужно подметить, тут нет ни фунта лжи, и братец правда мог часами, не вылезая из комнаты, строчить стихи или писать песни под гитару. При этом домашнее задание благополучно уходило в фиолетово-параллельные миры, за что Лу незамедлительно прилетал нагоняй от мамы.
Вот к кому у неё практически никогда не было претензий, так это к Рэйчел. Будучи младше Лу всего на три года, она очень разительно от него отличалась: аккуратная и ответственная, ещё и отличница. Наверное, не знай я свою сестру, утверждала бы, что таких людей не бывает. Но Рэй была вполне реальна, и из всей семьи именно она наиболее часто работала бесплатной няней, играя со мной в карты и настольные игры и рассказывая о природе или каких-нибудь фактах из науки. Мне маленькой она казалась идеальной: всё знает, всё умеет. И если мамы, как и папы, не бывало дома из-за работы, роль матери брала на себя сестра. Да она в принципе была очень похожа на маму, и не только внешне. Волевая и сильная, Рэй всегда могла поставить на место одним словом, хоть в целом говорила она немного. Но при этом, как будто на противоположном полюсе, в ней теплилась простая доброта, такая всеобъемлющая и поистине человеческая. Сестра в жизни, как и мама, не подняла бы ни на кого руку, даже если мы откровенно напрашивались. Но постоять за себя она могла и ещё как. Бывало, как скажет – так ещё месяц сидишь и перевариваешь, так ли оно или всё-таки по-другому.
А вычленить суть из речи моего младшего братишки Грейди порой бывало невероятно сложно. Активный и любознательный, если не сказать, любопытный мальчуган, Грейди трещал без перерыва двадцать четыре часа в сутки. Когда мы с ним ещё жили в одной комнате, каждый вечер превращался для родителей в сложный квест по укладыванию детей спать, поскольку энергия из нас била ключом, и ложиться в постели мы ну никак не желали, предпочитая оживлённо обсуждать всё, что видим, и прыгать на матрасах. Как ни крути, Грейди был моим самым лучшим другом, который, в отличие от подруги детства, всегда был рядом, желала я того или нет. С ним можно было и по лугам вдоволь поскакать, чтобы домой прийти уже заполночь, грязными, но страшно довольными, и по душам побеседовать, как, бывало, мы любили коротать время долгими рождественскими ночами, лёжа на старом диване в чулане. Всё-таки я и братишка были настоящими непоседами. Были случаи, когда из-за мелкой обиды мы с Грейди вдвоём выходили против четверых или даже шестерых. Более того, мы часто побеждали. Потом, правда, приходилось выслушивать жалобы родителей тех парнишек или девчонок, адресованные нашим папе и маме. А затем нас наказывали. Но, тем не менее, было как-то всё равно, стоим мы в углу или нет, главное, ничто не могло сравниться с тем замечательным и нагловатым чувством собственного превосходства.
И если про меня или Грейди ещё могли в процессе отчитывания за очередную пакость выдать что-нибудь в духе «За какие грехи нам это чудо досталось?», то Марти, младший член нашей семьи, была, наверное, самым беспроблемным ребёнком во всей деревне, а может, и в Ирландии. Она почти никогда не плакала, не кричала и не шумела, только тихо сидела и перебирала жёлуди или какие другие мелкие предметы. В абсолютном молчании. Но и тут была уйма специфик, к примеру такая: при любом поползновении постороннего на эти самые жёлуди сестрёнка моментально прекращала медитировать и издавала такой оглушительный ультразвук, что тут ушла бы нервно покуривать даже первоклассная оперная певица. Или вот: до трёх лет Марти ни проронила ни слова. Причём, развивалась она абсолютно нормально: неплохо рисовала, понимала речь и умела самостоятельно одеваться. Но вот с «говорением» у неё были какие-то неясные проблемы. Врачи ничего внятного объяснить так и не смогли, и мы уже совсем было смирились с бессловесностью сестры, как вдруг однажды, когда родители оставили Марти с Лу дома (к брату пришла муза, и ему срочно нужно было дописать песню), а нас троих повели гулять, случилось необыкновенное. Наша сестрёнка сказала первое слово. Даже два. Дело в том, что Лу, охваченный сочинительским пылом, знакомым не понаслышке всем людям творчества, метался туда-сюда по комнате, попинывая ногами раскиданные по его половине вещи (на территории, принадлежавшей Рэй, всегда царил педантичный порядок, и даже брат не рискнул бы бросить туда что-нибудь своё) и перебирая в уме все возможные рифмы к слову «tree».
– Free, three… Нет, всё не то! – в душах он даже схватил грязную футболку и, нервно покрутив её на пальце, запустил куда-то на люстру. Не заметил брат только Марти, которая всё это время сосредоточенно и задумчиво семенила за ним по пятам.
– Может, agree? – робко предложила сестрёнка.
– Точно! – Лу засветился так, что, наверное, смог бы напитать энергией весь остров. – Как это я не додумался? – и тут до него дошло. – Лягушку мне в ботинок, что ты сказала?!
Дверь старший братец открыл, сияя не хуже отполированных камней на берегу океана. «Заговорила», – в восхищении отрапортовал он. И больше слов было не нужно, хватило и той пары, что произнесла Марти.
С тех пор они с Лу стали неразлучны. Сестрёнка очень скучала, когда большого брата не было дома и периодически, отложив свои жёлуди, приходила с обыском в их с Рэй комнату или дежурила у входной двери в ожидании, когда же он вернётся из школы. Лу, в свою очередь, тоже любил малышку и поощрял её тягу к творчеству. Нередко в выходные они могли часами сидеть и сочинять различные стихи, истории или песни. Марти любила животных и случалось так, что она притаскивала в дом всяких лягушек, стрекоз, улиток или другую живность, которая далеко не всем бы пришлась по вкусу. И именно брат договорился с мамой о банках, где сестра могла бы хранить своих любимцев при условии, что она сама будет о них заботиться. Мама эту идею одобрила, обосновав своё решение тем, что ребёнка нужно приучать к ответственности, а из-за её аллергии на шерсть мы не сможем держать дома ни кошку, ни собаку. «К тому же, – добавил папа с лицом китайского мудреца, – зачем тратить лишние деньги, когда вокруг столько бесплатной животины бегает?»
В общем, после той беседы на подоконнике нашей с младшими комнаты стал красоваться ряд небольших баночек с ящерицами, лягушками, улитками, насекомыми всех видов и сортов и червями. При этом Марти питала к своим питомцам самую нежную любовь, не забывая ежедневно кормить их и даже иногда чистить. Конечно, гости, бывало, посматривали на это странновато, но, как говорится, «чем бы дитя ни тешилось…»
Исходя из всего описанного, жизнь в семье Уолшей никогда не была скучной, а рутину из нашего дома гнали в шею, стоило ей только переступить порог. Родители, братья, сёстры – все они были со мною на протяжении целого моего долгого и замечательного детства, помогли мне встать на ноги и определиться с мировоззрением, даже в достаточно большой мере его сформировали. И я любила их и до сих пор, разумеется, люблю, ведь это моя семья, самые близкие люди, какие у меня только были, есть и будут. Они способствовали моему росту, они сделали из меня личность, они некогда дали мне ощущение детского счастья. Детское счастье… А существует ли вообще счастье взрослое?
Глава 2.
Наверное, каждый ребёнок, в своё время прочитавший сказку «Удивительный волшебник из страны Оз» и, как подобает обыкновенно детям, не на шутку увлёкшийся волшебным её сюжетом, задавался вопросом, где же находится тот самый Изумрудный город. Со мной в этом случае мороки не возникло.
– Мам, – однажды, года в четыре, я подошла к ней со свежепрочитанной книгой, – а Изумрудный город правда есть? Или это враки?
Мама задумчиво поправила очки.
– Конечно, есть, – проговорила она с выражением глубокой мысли в голосе. – А где, по-твоему, мы живём?
И, кстати, не сказать, чтобы она соврала. О долине, где ютились два поселения: городок и наша деревня, природа не поленилась как следует позаботиться: с трёх сторон, подобно незамкнутому кольцу, оба населённых пункта были окружены потрясающими сочно-зелёными холмами. В «пробел» же очень удачно входила петля железной дороги, которая обеспечивала жителям сообщение с окружающим миром. В детстве я обожала наблюдать за поездами, проносящимися мимо с суетливым стуком, хоть пассажирскими, хоть товарными, однако у меня на удивление редко возникало желание уехать вместе с ними, бросить родную лощину.
Поэтому я не имела ничего против того, чтобы на лето оставаться дома. И если активному, общительному Лу это было в тягость, и порой он просто умолял маму отпустить его в Голуэй с друзьями, то для всех остальных лето представлялось возможностью новых исследований, открытий и оттачивания навыков, на которые не хватало времени во время учёбы. Можно было не спать хоть до трёх часов ночи, а встать мы могли в двенадцать, и никто бы нам слова не сказал (однажды Грейди даже установил рекорд, проснувшись в четыре. Правда, потом он возмущался, что уже вечер, он ничего не успел, и – «самое, чёрт побери, поганое!» – никто его не разбудил). Не было практически никаких запретов, посему мы, бывало, уходили из дома в семь утра, а возвращались – в десять вечера. Прибившись к банде деревенских ребят, я и Грейди облазали всё, на что только не распространялось родительское «туда ходить нельзя». Да и на самом-то деле, такие места почти что полностью отсутствовали. Как правило, мама с папой в воспитании, как потом и в жизни, руководствовались принципом «делай, что хочешь и как заблагорассудится. Другой вопрос, что отвечать за содеянное тоже придётся тебе». Поэтому они по факту ничего нам не запрещали, считались с нашим мнением, и вообще обстановка в нашем доме всегда была любящей и тёплой. Но с другой стороны, если что-то было нежелательно (например, трогать провода или ходить в болотистую местность), то родители ни за что не говорили нам «не делай этого» (так как подобные категоричные слова, есть такое правило, ещё сильнее разжигает любопытство). Они просто рассказывали такие истории, что брови дыбом вставали и желание вкушать запретный плод отпадало как-то само собой. Например, раз папа поведал нам о мальчике, который не послушал родителей, пошёл в опасную часть долины, и его тотчас засосало в болото. И никто не услышал его криков. При всей незамысловатости сюжета папа так красочно воплотил этот рассказ в устной форме, что именно его я почему-то запомнила на всю жизнь.
Посторонние люди часто считали папу чересчур беззаботным или даже несколько инфантильным, но мы-то знали, что у него просто своя методика и иные, нежели у общества, взгляды на воспитание детей. Чуть ли не с младенчества он общался с нами как со взрослыми и иногда, забыв о нашем реальном возрасте, рвался разъяснять, например, теории из философии. Другие родители крутили пальцем у виска, однако папу это обстоятельство мало смущало, ведь он считал, что его дети умнее и выше «бесполезных сюсюканий», и они способны вместе с ним постигать сокровенные тайны мироздания (ну или просто классифицировать бабочек и мух, этому он тоже нас научил). Со мной отец пошёл ещё дальше, и, будучи «истинным ирландцем» (а если точнее, тем самым «ирландским националистом» и ярым патриотом), пока мне не исполнилось три, он общался со мной исключительно по-ирландски. В итоге я действительно хорошо знала язык и разговаривала на нём так, как будто вся моя семья до пятнадцатого поколения жила в гэлтахте. Нужно ли говорить, что папа был в восторге? Мама, вот уж новость, тоже не осталась равнодушна к эксперименту и впоследствии дала добро на то, чтобы отец провёл его повторно с Грейди. Но, какой бы радуги мы себе за это время ни успели напридумывать, имелась и обратная сторона. И не то чтобы очень уж приятная. Если я всё-таки слышала английскую речь от мамы и старших, то с Грейди уже исключительно все домочадцы – даже соседей просили – принялись изъясняться на ирландском, видимо, в надежде, что тот овладеет языком на совершенно идеальном уровне. Однако это обернулось не совсем так, как мы ожидали. В качестве «награды» за все старания у нас появился член семьи, который вообще не понимал ни слова по-английски. До двух лет мой младший брат говорил только на ирландском языке. А так как в нынешней англоговорящей Ирландии это, мягко говоря, не совсем удобно, пришлось срочно учить Грейди английскому. Это, конечно, было несложно, так как дети быстро усваивают материал, да и сам язык из-за своей структуры легко запоминается, но натерпелись родители достаточно, поэтому мама строго-настрого запретила любые опыты по отношению к Марти. Однако мы по привычке довольно часто говорили с сестрёнкой на родном языке, из-за чего получили ещё один интересный «феномен» – понимать-то Марти понимала, а вот говорить не могла, даже когда в три года она освоила наконец изложение мыслей в устой форме. То есть она по сути знала два языка, но говорила на одном. Так, объяснил тогда папа, бывает, если у детей нет практики. Но в связи с тем, что родители уже устали от всякого рода изысков, наша семья стала болтать почти всегда по-английски, лишь иногда переходя на ирландский (например, когда мы с братьями и сёстрами хотели посекретничать, потому что многие люди из нашего окружения не понимали ровным счётом ничего из нами сказанного).
Но за исключением языковых пертурбаций, папа с мамой лишних сложностей не любили. Например, когда Марти была ещё эмбрионом, они были отчего-то свято уверены в том, что родится мальчик. И это Хьюго и Корнелия Уолш, которые обыкновенно ничего на свете не принимали на веру, не убедившись в том, что это так и никак иначе. Единственным, как мне кажется, адекватным обоснованием данному безобразию можно считать ударившие в мамину голову гормоны и замечательное умение этой женщины убеждать папу и в принципе любого человека. Но факт остаётся фактом – новорожденного хотели назвать Мартином. Не знаю, уж не в честь ли Мартина Лютера Кинга (хоть мы и ирландцы) – всякое бывает! – однако железная логика родителей не выдержала форс-мажора в лице появившейся на свет девочки. Папа после такого события принял решение совсем ничему не доверять (а в особенности, маме под гормонами), а мама, недолго думая, решила не морочить себе лишний раз голову и просто переставила в имени ударение. Так ряды нашей армии пополнила Мартин Уолш. «И не надо тут распинаться, что мне было лень, – отнекивалась впоследствии мать. – Красиво же звучит, ну? – и, получив неуверенное «Э-э-э-э-э-э… Да, может быть» в ответ, она довольно заключала. – Так в чём же тогда проблема?»
Из-за, собственного, запоминающегося шарма старших Уолшей любила (или, по крайней мере, знала) вся деревня. А как тут не обратить внимание, когда папа, порой, просиживая штаны с приятелями в центральном пабе, вступал в такие дебаты о мире и политике со стариком Хэмишем, тоже завсегдатаем данного заведения ещё со времён, наверное, самой войны, что все остальные посетители невольно замолкали и оборачивались посмотреть, кто же так нешуточно сцепился в схватке с местным «мудрецом»? Иные даже начинали за кого-нибудь болеть. Но чаще люди, всецело охваченные жаром ожесточённой дискуссии, просто наблюдали за живописнейшей картиной спора, на который они сами вряд ли когда бы решились.
– Если тебе кто-то начнёт затирать о вечном, – в разгорячённом и немного поддатом состоянии учил меня отец, когда мы затем возвращались из паба домой. Меня там знали, потому, вопреки правилам, иногда запускали внутрь, – сначала проверь, так ли это, дойди своим умом. Ты сможешь, ты ведь, Murchú (иногда папа называл меня, как выражался он, по-правильному, то есть по-ирландски), совсем как я, сам чёрт тебя не убедит, что в розетку пальцы совать плохо, пока ты сама не сунешь и не получишь разряд. Мы с тобой на ошибках учимся, и, я считаю, это единственный действительно работающий способ. Ведь дуракам что угодно внушить можно, хоть то, что дорога эта вот, – он ткнул пальцем в усеянную мелкими камешками дорогу, по которой мы печатали шаги, – жёлтая оттого, что солнце на неё светит, и она от него цвет получает. А может, она на самом деле и не жёлтая вовсе. Вот что для тебя жёлтый?
Я в раздумьях тряхнула головой и нескоро нашлась, что ответить.
– А как объяснить? Жёлтый – он и есть жёлтый, и всё тут, – протянула только.
– Да… – согласился папа. – Наверное ты-таки права. Как же ты мне объяснишь, что такое жёлтый, если для меня это, может быть, синий? Нерешённые загадки. Странно всё это. Вообще природа человеческого восприятия – штука сложная, невероятно сложная. Человека вроде бы и отдельным миром не назовёшь, ведь все проделки сознания и подсознания – это мозговая деятельность, а мозг у всех есть, даже если в отношении некоторых это сомнение вызывает. Но в то же время ты не можешь доподлинно судить, какая она у другого, эта самая деятельность, ведь он – это не ты, и, как бы ты ни утверждал, что знаешь его как облупленного, всё-таки ты его даже наполовину не знаешь так, как знает он себя. Эх… Как много в мире непознанного. Может и ты, принцесса, – он весело щёлкнул меня по носу (ещё папа часто утверждал, что я со своими медными кудряшками, молочной кожей с розовым румянцем, апельсиновыми веснушками и зелено-карими глазами похожа на кельтскую принцессу), – совершишь какое-нибудь открытие по этой части. Ты девочка неглупая и не раздолбайка, главное, чтобы ты с этой дороги не сходила. У тебя всё-таки моя кровь, и, я надеюсь, ты больше моего добьёшься… Смотри-ка, – папа указал на наш дом, где на пороге уже стояла мама руки-в-боки. – Вот мы и пришли. Попали мы с тобой, Мёрфи, сейчас журить нас будут, – засмеялся отец, хоть и понимал прекрасно, что журить будут только его, а меня мама сама послала, чтобы вызволить его из пивного плена.
