Или с самого лучшего, с великолепной середины, с самых обескураживающих и самых счастливых дней моей жизни?
Октябрь 1999
– Джо, она такая крошечная, мне все время кажется, что я случайно отломлю ей руку, будто веточку дерева, когда переодеваю…
– Ну что ты, солнышко. Может, она и маленькая, но очень крепкая. Вся в маму. И очень красивая, тоже в маму.
Наклонившись, он целует малышку в лоб и потом так же целует Джесс. Джесс вовсе не чувствует себя красивой. Она никогда в жизни так не уставала, грудь ужасно болит, даже белье надевать больно, а в туалете каждый раз кажется, что из нее сейчас вывалятся внутренности.
Она рыдает над рекламой собачьего корма, от нее пахнет кислым молоком и отчаянием, и она не понимает, как можно справиться с такими волнами любви и страха, которые ее внезапно захлестывают.
Пока малышка не родилась, все казалось призрачным, нереальным, и вот она здесь, живет, дышит, крошечное краснолицее существо, то безмятежно спокойное, то яростно недовольное. Держать малышку на руках, ухаживать за ней, нести ответственность за ее жизнь и благополучие – все совсем не так, как Джесс себе представляла. Гораздо труднее.
Она вспоминает, как мать расплакалась от досады, узнав, что Джесс не просто уходит из родного дома, но и собирается растить ребенка с Джо Райаном, которого вполне можно считать живым воплощением Сатаны.
– Ты просто не представляешь, – произнесла тогда мать гораздо громче, чем говорила всегда, – не представляешь, что тебя ждет! Ты понятия не имеешь, что значит – заботиться о ребенке, ты сама еще ребенок!
Джесс тогда пришла в ярость. Решила, что докажет родителям, как они ошибаются. Она им покажет, что уже не ребенок, а женщина. Мать. Личность, которая живет так, как считает нужным.
Теперь, впрочем, Джессика тайком начинает подозревать, что мама, возможно, была права. Ей всего восемнадцать, ее переполняют сомнения, мучает страх, усталость – даже когда малышка спит, она не ложится, смотрит, как поднимается и опускается крошечная грудка, следит за каждым вздохом.
Джесс надеялась, что все битвы остались позади – отвратительные сцены в родном доме, отчаянные попытки раздобыть денег, перенос выпускных экзаменов на следующий год. Джо устроился механиком в автомастерскую. Его отчим при встрече смерил Джесс взглядом, будто тушу в лавке мясника.
Когда она обо всем рассказала родителям, они, конечно, пришли в ужас. Твердили, что дочь портит себе жизнь, что надо сходить к «специалисту», который исправит эту кошмарную оплошность. Когда она отказалась, начались крики, слезы и бесконечные обвинения, а хуже всего было то, как на нее смотрел отец – грустно, с мрачным отвращением, как будто любимая дочурка его жестоко разочаровала.
Потом посыпались угрозы арестовать Джо – стоило родителям смириться с тем, что ребенка Джесс оставляет, как они потребовали, чтобы дочь жила с ними. Возможно, надеялись, что смогут убедить ее отдать младенца приемным родителям или хотя бы сделать так, чтобы ребенок не мешал им жить.
Она помнит, как кричала: «Арестовать его? За что? Любить – это, черт возьми, не преступление, вы разве не знаете?!»
Теперь те дни кажутся ей сплошным сюрреализмом. Тогда она была храброй, полной ярости и готовой противостоять чему угодно. Она любила Джо. Он любил ее. Они будут любить ребенка и станут жить вместе. Вот так просто.
По крайней мере, казалось, что все так просто, потому что другого она и вообразить не могла. Даже когда они перебрались сюда, в однокомнатную сырую квартиру в Манчестере, даже тогда все казалось простым и понятным.
Денег у них не было. Мебель взяли в благотворительном магазине, ели лапшу быстрого приготовления и все время слушали музыку, потому что телевизора сначала не было. Соседи оказались страшные на вид и громко ссорились, а улицы за окном еще недавно испугали бы Джесс до дрожи.
Зато у нее был Джо – а остальное неважно. Джо был сильный, мужественный и знал все ходы и выходы, он заботился обо всем. Родители ей не нужны, а их порицание безразлично, как и их кислые гримасы осуждения и свое ощущение подавленной тоски. Все, что нужно, было у нее здесь, с ним – с парнем, который ворвался в ее жизнь и украл сердце в тот первый день в колледже и с тех пор с ней не расставался. Трудно представить проблему, которую Джо не смог бы разрешить.
А теперь… что ж, теперь она встревожена. Теперь ее охватил страх. Она ничего не знает о детях – первый младенец, которого ей довелось держать в руках, – ее собственная дочь. Когда девочка наконец появилась на свет – роды длились почти два дня, – акушерка-ирландка подала ребенка Джесс со словами «крупный младенец».
Спустя два дня они с Грейси вернулись домой. Крепко прижимая к себе малышку, Джесс поднялась по лестнице в квартиру на третьем этаже. Она была измучена и сломлена телом и душой. Джо убрал в комнате, поставил в вазу цветы, устроил детский столик для переодевания, приготовил пеленки, салфетки и крем. Он все сделал правильно, но Джесс все равно мучил страх.
Она втайне была уверена, что малышка ее не любит. Каждое кормление превращалось в маленькую битву, соски – поля сражений, в рассеянном младенческом взгляде будто бы читалось: «Что? Ты моя мама? Можно и получше найти…»
Они пробыли дома уже неделю, и Джесс все ждала: когда же случится чудо? Когда она почувствует себя как героини книг и фильмов? Когда раны перестанут кровоточить, а она прекратит плакать и станет вести себя как уверенная в себе взрослая женщина, которой ей так хочется быть?
Схватив ее за палец, Грейси прерывает мысленные стенания Джесс. Малышка держится крепко, ее крошечные розовые ноготки с белыми полукружьями идеальны. Джесс смотрит на дочь затуманенным взглядом и улыбается. Время от времени так и бывает – когда все хуже не бывает, нет сил, происходит что-то замечательное. В такие мгновения Джесс чувствует, что может быть, ну может быть, малышка ее вовсе не ненавидит.
Джо смотрит на них с наивной улыбкой. Его темные глаза сияют, он бесконечно счастлив. Как будто выиграл самый главный приз в жизни.
– Вот видишь? – говорит он, ласково убирая прядь волос с лица Джесс. – Она знает, что ты ее любишь. Ты не сломаешь ей руку и не уронишь в ванной, не забудешь случайно в магазине, и она вовсе не станет строить планы, как бы зарезать тебя в кровати, едва научится держать нож…
Джесс выдавливает что-то вроде «Ха!» и улыбается. В самые трудные минуты она сама все это предположила. Как глупо это звучит теперь, когда она окружена любовью и охвачена эйфорией – ведь дочка держит ее за палец!
– Как так получается, – спрашивает Джесс, – что крошечный младенец полностью завладел нашей жизнью? Она ничего толком не чувствует. Ни о чем у нее нет своего мнения. Не может даже самостоятельно перевернуться на живот, сесть или найти еду, однако она всем здесь заправляет, правда? Почему?
Джо садится рядом с Джесс на диван и обнимает ее за плечи. Даже сейчас, когда она словно выжатый лимон, совершенно разбита и устала, сердце Джесс бьется быстрее только оттого, что Джо рядом. Каким-то чудом с ним ей всегда становится лучше – она чувствует, что ее любят и оберегают. И верит, что все будет хорошо.
– Не знаю, Джесс. Загадка природы, наверное. И со временем станет легче, я точно знаю. Помню, как у одной из моих старших сводных сестер родился ребенок. Мальчик. Она была совершенно измучена, помощи ждать неоткуда, даже не знаю, как она справилась, но представляю, как было трудно. Отлично помню, как она говорила, что в тот самый момент, когда она собиралась все бросить, отдать ребенка чужим людям, или выкинуть из окна, или напиться от усталости, мальчик ей улыбнулся, и все изменилось. Наверное, самой природой так задумано.
Джесс кивает и рассеянно оглядывает крошечное лицо дочери. Их дочери… в самой мысли об этом есть что-то невероятное. Совсем недавно она бегала на тайные свидания к Джо, писала его имя на полях тетрадей, воображала Хитклиффа, героя романа «Грозовой перевал», который они проходили по литературе, с чертами Джо. Мечтала о Джо, когда они разлучались, боготворила его, когда они бывали вместе, и наконец поняла, почему девчонкам так нравится целоваться. И выяснила, конечно же, почему девчонкам нравится и все остальное – иначе Грейс не появилась бы на свет.
– Надеюсь, что станет легче, – говорит она, прислонившись спиной к груди Джо. – Потому что сейчас я чувствую, что ни с чем не справляюсь. Как будто я тебя подвела, Джо, и ее подвела, и просто… все порчу. Я так ее люблю, правда, но мне кажется, что я все делаю неправильно. Я гораздо лучше рассуждала о Шекспире, чем ухаживаю за ребенком. Я и не подозревала, что буду скучать по «Гамлету», но сейчас учеба кажется таким легким делом!
Она чувствует, что Джо немного напрягся, и смотрит ему в лицо. Он по-прежнему улыбается, но теперь грустно, и Джесс догадывается, что случайно его огорчила. Она знает, как он тревожится из-за того, что пустил под откос ее жизнь, потащил за собой, не позволив взлететь. Она знает, что его детство было горьким и трудным и что его никогда по-настоящему не любили, не ждали, в нем не нуждались.
– Джо, я ни о чем не жалею, – произносит она, нежно касаясь его щеки. – Ни о чем. У меня есть ты и Грейси, и этого вполне достаточно. Не обращай внимания на мои гормональные всплески и послушай, что я скажу: я всегда буду любить вас обоих, и пока мы вместе, все будет хорошо.
– Мы втроем против всего мира, – отвечает он и целует ее пальцы.
Потом встает и направляется к проигрывателю. Это старый аппарат, они отыскали его в каком-то благотворительном магазине. Все переходят на CD-системы, и этот старичок достался им всего за пятерку. Джесс смотрит, как Джо выбирает пластинку, вынимает черный виниловый диск из чехла и ставит иголку.
Он протягивает к ней руки, и она неуклюже поднимается вместе с Грейси. Он обнимает их и крепко прижимает к себе под звуки музыки.
Джесс узнает мелодию по первым нотам. Это их песня, та самая, которую они слушали и под которую танцевали уже больше девяти месяцев. Это «Baby, I love you» группы Ramones.
Обняв малышку, они медленно движутся в танце – по истоптанному ковру, перед потертым диваном, мимо окон, в которые видны лишь серые улицы и залитые дождем здания. Они не обращают внимания на громкий скандал у соседей, на запах из забегаловки на первом этаже, где жарят кебаб, и на скрип половиц под ногами.
Джоуи Рамон поет им серенаду, в его голосе тоска и торжество, они танцуют в своем ритме, в такт песни и в такт биения сердца дочери.
И вдруг Джесс с неколебимой уверенностью понимает – все будет хорошо. Она именно там, где и должна быть, с теми, с кем ей быть суждено.
Джо обнимает ее за талию, она держит на руках дочь и ощущает себя самой богатой женщиной на свете.
– Земля вызывает Джесс, Земля вызывает Джесс… Ты жива? Слушай, ты так побледнела, и… ну, черт бы тебя побрал, но даже у меня сердце колотится как бешеное!
Майкл взывает ко мне, возвращая в настоящее. Мгновение я удивленно таращусь на него, вспоминая, где я и что происходит. Я на кухне моей недавно умершей мамы, рядом с перепуганным двоюродным братом, а передо мной – коробка, полная тайн. То, другое, прекрасное время, дни вместе с Джо и Грейс, – из другого мира. Из другой вселенной.
Нужно поговорить с Майклом. Все ему объяснить. Но сначала я сделаю глубокий вдох.
– Ничего, Майкл, все нормально, – тихо отвечаю я. – Просто я… кое о чем вспомнила. Итак, тебе не терпится задать вопрос?
– И не один, а семь миллионов. Но мне страшновато спрашивать, потому что… Не знаю, вдруг ты потеряешь рассудок, если не хуже. Тогда и мне придется последовать твоему примеру, и мы оба сойдем с ума. Так что передохни и не спеша расскажи мне то, о чем сама захочешь, а там будет видно.
Звучит разумно. Несмотря на все свои выдумки и детскую непосредственность, Майкл вполне разумный человек.
– Хорошо, – отвечаю я и одним глотком допиваю чай, морщась, когда чуть теплая жидкость попадает в горло. – Ну что, начну сначала. Незадолго до семнадцатого дня рождения я перешла учиться в колледж, тот самый, в пригороде Манчестера. Он до сих пор на том же месте, никуда не делся.
– Тот самый колледж, где процветает торговля наркотиками, у дверей стоят металлоискатели, а учителя – члены если не одной банды, так другой?
– В мое время все было не так, и я уверена, что ты преувеличиваешь – повторяешь глупости и предрассудки, которые слышал от родителей и соседей, что не может меня не огорчать. Тогда все было… иначе. Совсем иначе. В колледж принимали подростков из самых разных семей, нас было много, встречались даже… иностранцы!
Майкл смеется, слушая, с каким восторгом я шепчу последнее слово, будто делюсь с ним постыдной тайной – впрочем, в нашем чистеньком и опрятном мире благополучного детства все почти так и было. Если у вас дома блюдо «тиккамасала» считается невероятно экзотическим, то учиться в одном классе с «иностранцами» – верх дерзости, вызов традициям.
Мы с Майклом выросли в атмосфере бытового расизма, которая не изжита до сих пор – где угодно можно услышать нелицеприятные замечания о черных легкоатлетах на Олимпийских играх; или кто-то отказывается признать, что китайцы – новые владельцы рыбной забегаловки – в принципе способны правильно пожарить рыбу в кляре; или слышатся завуалированные намеки на запах карри и жестокость японцев, или рассуждения о том, что в странах третьего мира не было бы голода и засухи, если бы люди там научились разумно управлять государствами.
Я пошла учиться в колледж в попытке вырваться из этого мира, расширить горизонты, стать свободнее. Что ж, в этом я определенно преуспела.
– Однако, – продолжаю я, пока прилив храбрости не схлынул, – еще там был Джо. Джо Райан. Сейчас мне кажется, что родители с бо`льшим пониманием отнеслись бы к иностранцу. Да они и сочли его совершенно чужим, он был «не нашего круга», понимаешь?
– Понимаю. То есть этот Джо и есть Папочка Джо-Джо? Звучит как прозвище джаз-музыканта из двадцатых годов, если мне позволено будет заметить…
– Он не был джаз-музыкантом. Он был… обычным парнем. Самым красивым из всех, кого я когда-либо встречала.
Майкл подпирает подбородок руками и устремляет на меня мечтательный взгляд. Могу поклясться, что услышала, как с его губ сорвался тихий вздох. Помнится, Майкл рассказывал, что в старших классах зачитывался любовными романами «из-за всех этих ослепительных мужчин, красавцев и страстных опустошающих поцелуев».
– Расскажи о нем. Обожаю истории о красивых парнях…
Закрыв глаза, я представляю себе Джо, каким увидела его в тот первый день в колледже, когда он склонился ко мне, в вязаной шапочке и мешковатых джинсах, вижу, как улыбка озаряет его лицо. Знаю, сейчас он выглядит не так. И еще знаю, что он точно изменился – мы оба стали другими; слишком многое с тех пор произошло. Но сейчас – он передо мной, как живой, в лучах солнца, карие глаза блестят, и он помогает мне встать.
– Он был очень красивый, но и такой, знаешь, немного опасный. Высокий, старше меня, у него был автомобиль. Классическая машина лихачей – «Форд Фиеста». Перед парнем с машиной устоять невозможно. Ну и густые темные волосы, большие карие глаза и лукавая улыбка, как у пирата… как будто на уме у него одни шалости, от которых кто угодно придет в восторг.
– Потрясающе! Обожаю нахальных пиратов. Наверное, он был похож на актера из «Полдарка»[4], да?
– Гораздо симпатичнее, – с улыбкой отвечаю я.
Конечно, мне он казался красивее всех.
Майкл восторженно охает и спрашивает:
– А ты, Джесс? Какой ты была тогда? Невинная девственница из сонной деревушки?
Похоже, Майкл придумывает свою историю, он всегда отличался склонностью к романтике. А реальность куда прозаичнее. В жизни мы встречаем не радужные фантазии, а правду всех цветов и оттенков.
– Можно сказать и так, – отвечаю я. – Мы с ним выросли в разных мирах. Я жила здесь, училась в престижной школе, у меня было все самое лучшее, и все же чего-то не хватало. Я задыхалась в рамках строгих правил, не понимая, как мне повезло. А Джо… рос у приемных родителей, кочевал из семьи в семью, жил в Манчестере и в Ирландии – там он родился. Жизнь его не баловала, но он ухитрился не попасть в неприятности, поступил в колледж, где был самым крутым из всех крутых парней.
У него было несколько по-настоящему устрашающих друзей, которые только и делали, что сквернословили, курили и были буквально увешаны серьгами, но на деле, стоило узнать их получше, оказались нормальными ребятами. Это было… так не похоже на мой привычный и знакомый мир. Меня захлестнули новые впечатления, учитывая, что я была невинной девственницей из сонной деревушки. Сам понимаешь, родители вовсе не пришли в восторг, узнав, что я не только завела парня, но и что такому парню они слова доброго не скажут до самой их смерти. Они не видели, какой он смелый, добрый, как безумно меня любит.
Майкл кивает. Он все понимает – сам сейчас мучается, пытаясь оправдать ожидания родных, выбирая между «быть самим собой» и «не отдаляться от тех, кого любит с детства».
– Представляю. Им подавай не мужественного пирата, а кастрированного викария, да? А как у вас все началось?
– Я влюбилась в него, как только увидела. В шестнадцать лет в таких парней влюбляешься за секунду – он был старше, излучал опасность, такой сексуальный и самоуверенный. Все при нем, как тогда говорили. Достаточно, чтобы потерять голову, – и только потом я поняла, что нашла в нем кое-что еще. Гораздо важнее были его преданность и стойкость.
Наверное, для него тоже все решилось в тот первый день. Потом он признался, что я его сразу очаровала, но все же он был старше, опытнее и не потерял голову с первого взгляда. Все по-настоящему началось в мой семнадцатый день рождения. Вскоре после нашей первой встречи. Я случайно столкнулась с ним в школьном коридоре, ну как – случайно… я знала, где у него уроки, знала его расписание и искусно все подстроила – оказалась в нужном месте в нужное время.
Наверное, он обо всем догадался. Джо знал, что у меня по расписанию английский, история и французский, а значит, незачем мне гулять по этажу, где преподают естественные науки и математику. Вслух он ни в чем не усомнился, за что я была ему благодарна, а когда я сообщила, что у меня день рождения, то улыбнулся – от его улыбки я всегда таяла. Прошло много лет, но я до сих пор помню то ощущение.
И он сказал – очень медленно и тягуче: «Что ж, в день рождения надо дарить подарки, но у меня с собой только пачка жевательной резинки – так что вот тебе и подарок… если ты, конечно, не хочешь встретиться после школы, выпить кофе или чего покрепче?» Конечно, я приняла приглашение.
Мы встретились после уроков, и, слово за слово, все и завертелось. Он подарил мне ту пачку жвачки – это стало нашей традицией. С тех пор каждый год он дарил мне на день рождения пачку жвачки. Только на мой двадцать первый день рождения я получила от него двадцать одну пачку. Ну вот, так мы и стали неразлучны.
Переводя дыхание, я даже улыбаюсь воспоминаниям.
– А дальше? Что же дальше?
– А дальше – все как обычно, – отвечаю я и встаю, чтобы заварить себе еще чаю.
На самом деле я не хочу пить, но чувствую, что лучше не сидеть на месте. Рассказывая мою историю, надо держать в руках что-то настоящее, и чайные пакетики «Тетли» вполне подходят.
– Я забеременела, и в 1999 году у меня родился ребенок.
Как обыденно это звучит. И если получится убедить себя, что я говорю о ком-то другом, возможно, действительно поверю в эту обыденность. Каждый день у миллионов женщин рождаются дети. Это самое обыкновенное чудо, классический изгиб круговорота жизни. Но речь о моем ребенке – когда я добавляю в чай молоко, у меня дрожат руки, а молоко кажется неестественно белым.
Майкл молчит, что ему несвойственно. Сидя за кухонным столом, он настороженно хмурится, будто отгородившись от меня бокалом с розовым джином.
– Тысяча девятьсот девяносто девятый… Год моего рождения. Джесс, это что, такая история, как показывают по телику или печатают в журналах под заголовком «Правда жизни»? На самом деле ты моя мать и позволила Розмари меня усыновить, чтобы избежать скандала?
– Нет! – твердо отвечаю я, искренне удивляясь причудам его воображения. – Нет, все не так! Майкл, милый мой, будь ты моим сыном, я бы ни за что не отдала тебя этим пришибленным волкам…
Он громко с облегчением вздыхает и тут же кивает:
– Понятно. Вопросов нет. То есть я бы не возражал, окажись ты моей матерью, Джесс, но… видишь ли… Тогда все получается слишком сложно, да? К тому же если подумать, то я припоминаю, что та поздравительная открытка была для девочки. А значит… у тебя нет дочери, Джесс. Что-то случилось…
Стоя у окна, я смотрю, как две сороки дерутся из-за пакета от картофельных чипсов, который шальным ветром занесло в наш сад. Одна сорока – к горю, две – к радости. Пожалуй, я испытала и то и другое.
Скрестив руки на груди, я сажусь за стол.
– Она умерла. Несчастный случай. Об этом я пока не готова говорить, Майкл, так что оставим эту тему. Пока. И, пожалуйста, не настаивай.
– Я бы и не стал, Джесс, – уверяет Майкл, накрывая мою руку ладонью.
В его глазах блестят слезы.
– И не плачь. Не надо меня жалеть.
Он тут же отдергивает руку и зажмуривается, чтобы стряхнуть слезы – попытка мгновенно выполнить все мои просьбы выглядит почти комично. Даже хочется приказать ему что-нибудь совершенно бессмысленное, вроде «погладь себя по животу и похлопай по голове» или «изобрази Мадонну в видеоролике на песню “Vogue”», и посмотреть, что сделает Майкл.
– Понятно… но я все-таки спрошу – это врач тебе посоветовал молчать и притвориться, что ничего не случилось? Я, конечно, в медицине – профан, но мне такой совет не кажется логичным…
– Нет, конечно! Ничего подобного! Сначала врачи помогали мне все вспомнить. Отыскать то, что мой разум надежно спрятал, чтобы меня защитить, провести меня по лабиринту воспоминаний. Принять горе, принять потерю, прожить боль. Очень мудрые и разумные советы. И я им следовала, до некоторой степени, когда уходила из больницы – а когда возвращалась и беседовала со специалистами, то каждое их слово помогало. Но они же не могли поселиться здесь, со мной?
Я оглядываю в высшей степени опрятную кухню, которой место в музее. Думаю о доме. Доме, ставшем тюрьмой.
– Никому нет нужды приходить в эту… гробницу! Мама старалась изо всех сил, делала все возможное, но вскоре после того, как я сюда переехала, папа заболел – обнаружились проблемы с сердцем. Мне казалось, что все из-за меня, его сердце не выдержало напряжения и всех неприятностей, которые случились по моей вине.
Его жизнь висела на волоске, все было слишком хрупким – и я снова стала забывать. Намеренно. И родители обо всем забыли вместе со мной. Мы сложили воспоминания в коробку и убрали на чердак – в эмоциональном смысле, и как оказалось, и в физическом.
Проследив за моим взглядом, Майкл рассматривает коробку из-под обуви, которая так и стоит перед нами. Самая обыкновенная коробка, наши отпечатки пальцев еще видны на слое пыли, пожелтевшая бирка на боку извещает, что внутри – пара мужских туфель «броги», а рядом картинка для тех, кто не знает, как выглядит такая модель.
Ткнув пальцем в коробку, Майкл произносит:
– То есть после того… несчастного случая… ты и оказалась в больнице?
– Не сразу. Прошло, наверное, полгода. Все ожидали, что мне станет лучше, но дождались обратного, и в конце концов я совершенно потеряла голову. Мозг не выдержал напряжения, и я впала в прострацию. И еще два года жила как во сне.
Слова звучат горько, и, наверное, эта горечь одновременно оправданна и несправедлива. Вряд ли кто-то усомнился тогда, что я нуждалась в помощи. Честно говоря, меня, скорее всего, здесь бы не было, повернись тогда все иначе.
И все же я до сих пор помню ощущение глухой ярости и боль предательства, помню гнев, когда меня вырывали из мира разрушительного горя, помню, как злилась, когда меня заставляли жить дальше.
Я отчаянно цеплялась за ту боль – потому что больше ничего от нее не осталось. От моей драгоценной Грейси. Только боль потери. В моем сердце образовалась пустота, и я не желала ее заполнять. Пустота меня медленно убивала, но это все, что у меня было.
Майкл прокручивает в голове мой рассказ. Видимо, высчитал, что пока он ходил в детский сад, я получала еду на пластиковых подносах и принимала по утрам таблетки, запивая их соком. А может, он размышляет, не встречался ли с Грейси, а если встречался, то был ли тогда достаточно большим, чтобы запомнить те дни. Роется в памяти, а вопросы задавать боится.
– Тебе, наверное, странно об этом слышать, – продолжаю я. – Приехал на похороны, что само по себе нерадостно, а пришлось выслушивать откровения о минувших днях, и теперь у тебя голова идет кругом…
– Верно, – тихо отвечает он. – Все очень странно и ужасно грустно. Джесс, я помню тебя с самых ранних лет, ты всегда была в моей жизни. Не такая, как все, готовая выслушать без осуждения. Ты никогда не казалась слабой или сломленной, хрупкой. И вот мы сидим здесь, и я до смерти боюсь этой картонной коробки и не представляю, почему ее содержимое чуть не свело тебя с ума.
Конечно, он не представляет. Разве это возможно представить? Ведь я так и не закончила рассказывать историю, не все факты выложила на стол. Я не раскрыла самый последний, изъеденный червями и покрытый личинками секрет.
– Понимаешь, Майкл, мне нестерпимо жаль, что все открылось именно в этот день. Я хотела бы вспоминать о маме с любовью. Думать о ее жизни с теплотой, зная, что никто не идеален, но мама сделала для меня все возможное. Так я хотела провести день ее похорон… однако теперь, боюсь, не получится.
Знаю или отчасти понимаю одно – она все сделала из любви ко мне. Старалась меня защитить. Но она меня обманула – и папа тоже. Они оба мне солгали.
Майкл долго хмурится и наконец находит в себе силы спросить:
– О чем ты говоришь, Джесс? Как они тебя обманули?