Маркиз де Сад
120 дней Содома, или Школа разврата

Полная версия

Персонажи романа о Школе Либертинажа

ГЕРЦОГ ДЕ БЛАНЖИ, пятидесяти лет, сложен, как сатир, одарен чудовищным мужским органом и неистовой силой. Его можно рассматривать как представляющего в своем лице все пороки и все преступления. Он убил свою мать, свою сестру и трех своих жен.

ЕПИСКОП ***, брат герцога. Сорок пять лет, более тонкого сложения, чем герцог, с очень дурными зубами. Лукавый, пронырливый, преданный приверженец содомии как активной, так и пассивной; все остальные виды удовлетворения похоти отвергает с презрением. Двух детей, оставленных ему на попечение умершим другом, он убил, чтобы овладеть их наследством. У него была настолько возбудимая нервная система, что он часто терял сознание во время извержения семени.

ПРЕЗИДЕНТ КЮРВАЛЬ, шестидесяти лет. Это был высокий, сухопарый мужчина с угасшим взором, глубоко сидящим в глазницах глаз, с нечистым дыханием изо рта, ходячий образ распутства и либертинажа. Он подверг себя обрезанию, эрекция у него случалась редко и с большими затруднениями, однако когда она все-таки случалась, изливался он весьма бурно, а вообще излияние семени у него происходило ежедневно. Предпочтение он отдавал мужскому полу, однако и девицей не брезговал бы. Но больше всего он любил старух и все, что отдавало свинством. Он был снабжен почти таким же огромным членом, что и герцог. За последние годы он крепко огрубел вследствие разврата и непомерного пьянства. Он получал особенное удовольствие от жестокостей и насилия и часто совершал их во время извержения семени.

ДЮРСЕ, финансист, пятидесяти трех лет, близкий друг и школьный товарищ герцога. Это был коренастый коротышка с хорошо сохранившимся телом, кожа была свежей и белой. Талия у него была совсем женская, и таковы же были его вкусы; лишенный возможности из-за миниатюрности своего органа доставлять наслаждение женщинам, он предпочел их изображать и был готов, чтоб его использовали соответственно в любую минуту. Единственное, в чем он мог проявлять свою активность, было сношение в рот, и он, разумеется, любил это безумно. Наслаждения плоти были его богами, и ради них он был готов принести в жертву все что угодно и кого угодно. Он был умен, хитер и совершил множество преступлений. Он отравил свою мать, свою жену, свою племянницу единственно с целью захватить их состояние. Душа у него была тверда, душа стоика, совершенно не знающая сострадания. Но член его почти не знал состояния напряжения, а изливался он крайне редко, причем минутам кризиса предшествовали приступы похотливого бешенства, опасные зачастую для того или той, кто служил предметом его страсти.

КОНСТАНЦИЯ, жена герцога и дочь Дюрсе. Ей было двадцать два года, она была красива красотой римлянки, скорее величественной, чем изящной, и несмотря на некоторую дородность, была хорошо сложена, роскошное тело, своеобразно изваянный зад, могущий служить моделью художнику, черноволоса и черноглаза. Она обладала умом и ничего, кроме ужаса, не испытывала перед своей судьбой. Ее природную добродетель ничто, кажется, не могло разрушить.

АДЕЛАИДА, жена Дюрсе и дочь президента. Это была прелестная куколка двадцати лет, блондинка с красивыми живыми голубыми глазами. Всем своим обликом она годилась в героини романа. Немного длинная шея и слишком крупный рот – вот, пожалуй, и все ее недостатки. Маленькая грудь, маленький зад – все отличной формы. Ее душа была настроена на лад романтический, сердце нежное, и она старательно скрывала, что была набожной христианкой.

ЮЛИЯ, жена президента и старшая дочь герцога. Этой сдобной толстушке было двадцать четыре года. У нее были прекрасные карие глаза, красивый носик, черты лица несколько резкие, но приятные, и только рот был ужасно велик. Добродетели в ней не замечалось, напротив, она имела склонность к неопрятности, к пьянству, к обжорству и к распутству. Муж любил ее именно за изъян ее рта – эта странность соответствовала вкусам президента. Какого-нибудь понятия о религии Юлия не имела никогда.

АЛИНА, ее младшая сестра, считающаяся дочерью герцога, но на самом деле обязанная своим рождением епископу и одной из герцоговых жен. Восемнадцать лет, весьма пикантная физиономия, карие глаза, вздернутый нос, производила впечатление довольно шаловливой, хотя по сути своей была вяловата и ленива. Темперамент в ней еще не сказался, и она от всей души ненавидела те мерзости, которым подвергалась. Епископ лишил ее невинности сзади в десятилетнем возрасте. Он оставил ее в полном невежестве: она не умела ни читать, ни писать, она ненавидела епископа и чрезвычайно боялась герцога. Очень любила свою сестру, была воздержана и опрятна, отличалась какой-то детскостью. Зад у нее был прелестный.

ДЮКЛО, первая рассказчица. Ей было сорок восемь лет, она была довольно свежа, многое сохранила из своей красоты, зад ее был выше всяких похвал. Брюнетка, дородный стан, в теле.

ШАМВИЛЬ было пятьдесят лет. Она была худа, хорошо сложена, взгляд пылал похотью. Она была трибада, и все в ней изобличало эту склонность. В последнее время она занималась сводничеством. Блондинка, глаза красивы, клитор длинный и очень чувствительный, зад довольно послуживший, и, однако, с этой стороны она была девственницей.

МАРТЕН, пятидесяти двух лет. Сводница. Толстенная мамаша, довольно свежая и здоровая. Благодаря особенностям своего женского органа она сызмальства была знакома только с наслаждениями Содома, для которых она, кажется, была и создана, так как обладала самым прекрасным из всего возможного задом: он был огромен и так хорошо приспособлен для проникновения, что она, не моргнув глазом, принимала в себя самые могучие орудия. Она еще сохраняла свежесть черт, хотя, конечно, уже начинала увядать.

ДЕГРАНЖ, пятидесяти шести лет, была самой большой злодейкой, когда-либо существовавшей на свете. Она была длинная, тощая, бледная, с черными как смоль волосами – это было само воплощенное злодейство. Ее потрепанный в сражениях зад напоминал наждачную бумагу и был украшен зияющей дырищей. У нее не хватало одной груди, трех пальцев и шести зубов – словом, тот еще фрукт. Не существовало преступления, которого она бы не осуществила. Разговор у нее был приятный, она была умна и к настоящему времени была содержательницей притона.

МАРИ, первая дуэнья, пятьдесят восемь лет. Она испытала и плети, и клеймение, водилась с воровскими шайками. Тусклые, гноящиеся глаза, кривой нос, желтые зубы, одна ягодица изъедена язвами. Она родила и сама же умертвила четырнадцать детей.

ЛУИЗОН, вторая дуэнья, шестидесяти лет. Низкорослая хромоножка, кривая и горбатая, однако с очень красивым задом. Натура преступная и злобная. Эти двое были приставлены к девочкам, а две последующие – к мальчикам.

ТЕРЕЗА, шестидесяти двух лет. По виду – сущий скелет, ни волос на голове, ни зубов во рту, из которого выходило зловонное дыхание. Зад испещрен шрамами, дыра огромная. От нее исходило постоянное зловоние. Одна рука у нее была скрючена, и она хромала.

ФАНШОН было шестьдесят восемь лет. Шесть раз она была приговорена к повешению, совершила все мыслимые преступления. Косоглазая, курносая толстуха, у которой во рту осталось лишь два клыка. Рожистое воспаление раскрасило ее задницу, геморроидальные шишки украшали дыру, шанкр пожирал вагину, а рак – грудь. Кроме того, у нее была обожжена кожа на ноге, она жрала что ни попадя и могла блевать, пускать газы и испражняться в любую минуту и в любом месте, сама того не замечая.

Сераль девочек

ОГЮСТИНА, дочь барона из Лангедока, пятнадцать лет, изящная смышленая мордочка.

ФАННИ, дочь советника из Бретани, четырнадцать лет, внешность милая и ласковая.

ЗЕЛЬМИРА, дочь графа де Тервиль, сеньора де Бос, пятнадцать лет, благородный вид и чувствительная душа.

СОФИ, дочь дворянина из Берри, очаровательная четырнадцатилетняя девочка.

КОЛОМБА, дочь советника Парижского парламента, тринадцать лет, свежести необыкновенной.

ЭБЕ, дочь офицера из Орлеана, вид очень проказливый и прекрасные глаза; ей двенадцать.

РОЗЕТТА и МИШЕТТА, две по внешности благовоспитанные девочки. Одной тринадцать лет, она дочь судейского из Шалона на Соне; второй – дочери маркиза де Сенанжа, двенадцать лет, она была похищена у своего отца в Бурбоннэ.

Все эти девочки были прекрасного сложения и исключительной миловидности, их отобрали из ста тридцати кандидаток.

Сераль мальчиков

ЗЕЛАМИР, тринадцатилетний сын дворянина из Пуату.

КУПИДОН, того же возраста, сын дворянина из окрестностей де Ла-Флеш.

НАРЦИСС, двенадцати лет, сын мальтийского рыцаря из Руана.

ЗЕФИР, из Парижа, сын генерала, он предназначался герцогу. Ему пятнадцать лет.

СЕЛАДОН, сын судейского из Нанси. Ему четырнадцать лет.

АДОНИС, сын президента Палаты из Парижа, пятнадцать лет. Он предназначался Кюрвалю.

ГИАЦИНТ, четырнадцать лет, офицерский сын, похищенный в Шампани.

ЖИТОН, королевский паж, двенадцати лет, сын дворянина из Ниверне.

Никакое перо не в силах описать изящество, красоту и тайные прелести этих восьмерых детей, выбранных, как уже было сказано, из огромного числа своих сверстников.

Восемь прочищал

ЭРКЮЛЬ, двадцати шести лет, довольно красивый малый, но совершеннейший негодяй; фаворит герцога; член восьми дюймов и двух линий в обхвате при тринадцатидюймовой длине; излияния обильны.

АНТИНОЙ, очень красивый тридцатилетний мужчина. Его член – восьми дюймов в обхвате и двенадцати в длину.

БРИЗ-КЮЛЬ, двадцать восемь лет, по виду сущий сатир; член кривой, головка огромна: она имеет восемь дюймов, три линии в обхвате, тогда как сам член в обхвате только восемь дюймов и в длину тринадцать. Этот чудовищный член изогнут, как турецкий ятаган.

БАНД-О-СЬЕЛЬ, двадцати пяти лет, очень уродлив внешне, но крепок и здоров; главный фаворит Кюрваля, он всегда наготове, член его – семь дюймов, одиннадцать линий в обхвате и одиннадцати дюймов в длину.

Четверо других обладают членами длиной от девяти до одиннадцати дюймов, а в обхвате от семи с половиной четверки – между двадцатью пятью и тридцатью годами.

Вот что я пропустил при написании вступления:

1. Надо будет сказать, что Эркюль и Банд-о-Сьель, один негодяй, а другой – очень уродлив внешне, и что никто из восьмерки не получал никогда удовольствия ни с мужчинами, ни с женщинами.

2. Что часовня служила одновременно и сортиром, и детализировать последствия такового ее употребления.

3. Что сводники и сводницы в своих поисках пользовались услугами различных головорезов, бывших в их распоряжении.

4. Подробнее рассказать о грудях служанок и о раке у Фаншон. Также подробнее описать внешность всех шестнадцати детей.

Сто пятьдесят простых страстей или страстей первого уровня, составляющих тридцать ноябрьских дней, наполненных повествованием Дюкло, к которым примешались скандальные события в замке, записанные в форме дневника в течение указанного месяца.

Часть первая

День первый

Первого ноября все поднялись в десять часов утра, как это было предписано распорядком, который все поклялись ни в чем не нарушать. Четверо прочищал, которые не разделяли в эту ночь ложе друзей, привели Зефира – к герцогу, Адониса – к Кюрвалю, Нарцисса – к Дюрсе и Зеламира – к епископу. Все четыре мальчика были очень робки, еще очень неловки, но, ободряемые каждый своим вожатым, они неплохо выполнили свои обязанности, и герцог выпалил свой заряд. Остальные трое, более сдержанно и менее расточительно относящиеся к своей сперме, входили в них так же, как и он, но ничего не оставили там от себя. В одиннадцать часов перешли в апартаменты женщин, где восемь юных султанш явились нагими и в таком же виде подавали шоколад. Мари и Луизон, верховодившие в этом серале, помогали им и направляли их. Прикосновения и ощупывания, многочисленные поцелуи; восемь несчастных крошек, жертвы из ряда вон выходящей похоти, краснели, прикрывались руками, пытаясь защитить свои прелести, и тотчас же показывали все, как только видели, что их стыдливость возмущает и злит господ. Герцог, восстановивший силы очень быстро, сравнил окружность своего орудия с тонким легким станом Мишетты: оказалось всего три дюйма разницы. Дюрсе, который был распорядителем в этот месяц, совершил предписанные осмотры и визиты. Эбе и Коломба были замечены в проступках, и их наказание было немедленно назначено на ближайшую субботу на время оргий. Слезы их никого не разжалобили. Перешли к мальчикам. Те четверо, которых не готовили на утро, а именно: Купидон, Селадон, Гиацинт и Житон, послушные приказу, спустили штаны, и какое-то время все потешили свой взор. Кюрваль перецеловал всех четверых в губы, а епископ потрепал каждого за член, пока герцог и Дюрсе занимались кое-чем другим. Визиты закончились, никто не проштрафился. В час дня друзья переместились в часовню, где, как известно, была устроена уборная. Необходимость сохранить себя для предусмотренного на вечер заставила отказаться от многого дозволенного; появились лишь Констанция, Дюкло, Огюстина, Софи, Зеламир, Купидон и Луизон. Всем остальным приказано было поберечься до вечера. Четверо друзей, расположившись вокруг того самого сиденья, сооруженного именно для этой затеи, заставили посидеть на нем одного за другим всех семерых подданных и удалились, досыта наглядевшись на это зрелище. Они сошли в гостиную и там, пока женщины обедали, развлекались беседой до той поры, когда им также подали на стол. Каждый из четырех разместился между двумя прочищалами, согласно установленному правилу: никогда не допускать женщин к своему столу; их супруги, сопровождаемые старухами, одетыми в серые монашеские одежды, подали обед, самый великолепный и вкусный, который можно только представить. Не могло быть искуснее кухарок, чем те, которых доставили в замок; им так хорошо платили и так хорошо снабдили провизией, что все устроилось как нельзя лучше. Обед этот должен был быть менее плотным, чем ужин. Бургундское появилось вместе с холодными закусками, бордо было подано к первому блюду, шампанское – к жаркому, эрмитаж – перед десертом, токайское и мадера – к десерту. Мало-помалу в головах зашумело. Прочищалам были дарованы на это время права над женами друзей, и они не преминули над ними покуражиться немного. Констанция, замешкавшаяся с подношением тарелки Эркюлю, получила от него добрый тумак. Эркюль, посчитав себя фаворитом герцога, решил не церемониться с его супругой. Герцог лишь рассмеялся на это. Кюрваль, к десерту изрядно подвыпивший, бросил в лицо своей жене тарелку: не увернись она, тарелка раскроила бы ей голову. Дюрсе, видя, как возбудился один из его соседей, нашел вполне уместным за столом расстегнуться, спустить панталоны и подставить свой зад. Сосед пронзил его, и по завершении дела оба они, как ни в чем не бывало, вернулись к винам и яствам. Герцог не замедлил повторить с Банд-о-Сьелем проделку своего старого товарища. При этом он побился об заклад, что, пока его будут обхаживать сзади, он, несмотря на величину члена, вонзившегося в него, сумеет спокойно выпить три бутылки вина. Какая выдержка, какое хладнокровие, какое спокойствие среди бури распутства! Герцог выиграл спор, и хотя эти три бутылки были выпиты не натощак и присоединились к пятнадцати опорожненным ранее, он вернулся к столу, ничуть не потеряв в своей осанке. Первое, что предстало пред ним, была его собственная жена; она плакала от обиды, нанесенной ей Эркюлем, и это зрелище привело герцога в такой раж, что он немедля подверг супругу такому обращению, которое мы пока еще не можем изобразить читателю. Читатель, видящий, как мы смущены подобным началом, простит нас за то, что мы, чтобы привести в порядок наш сюжет, пока что скрываем от него некоторые подробности. Наконец, перешли в гостиную, где новые удовольствия и подвиги ждали наших ратоборцев. Очаровательная четверка из двух юных красавцев, Адониса и Гиацинта, и двух прелестных девочек, Зельмиры и Фанни, подала им кофе и ликеры. Тереза, одна из дуэний, руководила ими: было принято, что повсюду, где собиралось двое или трое детей, за ними должен быть надзор. Четверо наших распутников, полупьяные, но все же решительно настроенные соблюдать свои законы, довольствовались поцелуями и прикосновениями; их развращенный ум умел находить тонкие приправы в деле разврата. Показалось в какую-то минуту, что епископ вот-вот прольет семя от тех необычных вещей, которых он требовал от Гиацинта, пока Зельмира бранила его. Вот уже затрепетали его нервы и волна судорог прошла по его телу, но он сдержался и отбросил подальше от себя соблазнителей, зная, что ему еще предстоит нелегкая работа, и сохранил себя, по меньшей мере, до конца дня. Выпито было шесть различных сортов ликера и три вида кофе; урочный час пробил, две пары отправились одеваться. Наши друзья устроили себе четвертьчасовой отдых, после чего перешли в Тронный Зал. Такое имя дали залу, назначенному для выслушивания историй. Друзья устроились на диванах, герцог со своим любимцем Эркюлем в ногах, рядом – нагая Аделаида, жена Дюрсе и дочь президента; напротив герцога – квадрилья, связанная с его нишей гирляндами, так как это было уже объяснено: Зефир, Житон, Огюстина и Софи – в пастушеских костюмах под предводительством Луизон, одетой старой крестьянкой и исполняющей роль их матери. У Кюрваля в ногах расположился Банд-о-Сьель, на канапе – Констанция, жена герцога и дочь Дюрсе, квадрилья: Адонис, Селадон, Фанни и Зельмира, возглавляемые дуэньей Фаншон. У ног епископа находился Антиной, его племянница Юлия на диване и четверо почти голых дикарей: мальчики Купидон и Нарцисс и девочки Эбе и Розетта, возглавляемые старой амазонкой, которую изображала Тереза, составляли квадрилью. У Дюрсе в качестве прочищалы был Бриз-Кюль, рядом с ним стояла Алина, дочь епископа, а напротив – четыре маленьких султанши: два мальчика, переодетых девочками – такая утонченность делала еще более обольстительными формы Зеламира, Гиацинта, Коломбы и Мишетты. Старая арабская рабыня, которую изображала Мари, возглавляла квадрилью. Три рассказчицы, великолепно одетые на манер парижских девушек из хороших семей, сели на подножие трона на диване, с умыслом поставленном здесь, и Дюкло, рассказчица этого месяца, в легком и очень элегантном прозрачном наряде, нарумяненная и украшенная бриллиантами, устроившись на возвышении, так начала историю своей жизни, в которой она должна была подробно изобразить сто пятьдесят первых страстей, названных простыми страстями.

– Не такой это пустяк, господа, говорить перед собранием, подобным вашему. Привыкшие ко всему тонкому и изящному в искусстве словесности, как сможете переносить вы неотточенный грубый рассказ несчастной, которая не получила никакого иного воспитания, кроме того, что дала ей распутная жизнь? Но меня обнадеживает ваша снисходительность, вы требуете лишь естественности и правды, и в этом качестве, без сомнения, я осмеливаюсь надеяться на вашу благосклонность. Моей матери было двадцать пять лет, когда она родила меня; я стала ее вторым ребенком, сестра моя была шестью годами старше. Наша мать была незнатного происхождения. Круглая сирота, она очень рано осталась без родителей; поскольку жили они неподалеку от монастыря реколлектов в Париже, когда она осталась совсем одна, без средств к существованию, то получила от этих добрых отцов разрешение приходить просить милостыню у них в церкви. Но поскольку она сохранила еще молодость и свежесть, очень скоро на нее обратили внимание, и из церкви она поднялась в кельи, откуда вскоре спустилась беременной. Именно подобным приключениям была обязана своим рождением моя сестра, и представляется довольно правдоподобным, что мое появление на свет было вызвано тем же. Добрые отцы, довольные послушанием моей матери, видя, как она плодотворно трудится для общины, вознаградили ее за труды, предоставив собирать плату за стулья в церкви; этот пост моя мать обрела после того, как с разрешения своих покровителей вышла замуж за монастырского водоноса, который без тени недовольства тотчас же удочерил меня с сестрой. Родившись в храме, я и жила, по правде говоря, скорее там, чем в нашем доме. Я помогала матери расставлять стулья, была на подхвате у ризничих по их делам, прислуживала по мере надобности во время мессы, хотя мне тогда исполнилось лишь пять лет. Однажды, во время исполнения этих священных обязанностей, сестра моя спросила меня, встречалась ли я уже с отцом Лораном?

«Нет», – отвечала я. «И все же, – сказала она мне, – он выслеживает тебя, я знаю; он хочет показать тебе то, что показывал мне. Не беги его, взгляни на это без всякой боязни, он не тронет тебя, а только покажет тебе что-то очень забавное, и если ты дашь ему сделать это, он тебя хорошо вознаградит. Нас в округе больше пятнадцати, кому он это показывал много раз. Это доставляет ему удовольствие, а каждой из нас за это он давал какой-нибудь подарок». Вы прекрасно представляете себе, господа, что не надо было больше ничего прибавлять, чтобы я не только не бегала от отца Лорана, но даже стала искать встречи с ним. Стыдливость почти молчит в том возрасте, в котором я была, и такое молчание в существе, едва вышедшем из рук природы, не является ли верным доказательством того, что это неестественное чувство дано нам не нашей праматерью, а лишь воспитанием? Я тотчас же полетела в церковь и, когда пробегала по дворику, который находился между входом в церковь со стороны монастыря и самим монастырем, то столкнулась нос к носу с отцом Лораном. Это был монах лет сорока, очень красивый. Он останавливает меня: «Куда ты идешь, Франсон?» – говорит он мне. «Расставлять стулья, отец мой». – «Ну, хорошо, хорошо, твоя матушка сама расставит их. Зайдем-ка вот в эту комнатку, – говорит он, увлекая меня в какую-то клетушку, – я покажу тебе кое-что, чего ты никогда не видела». Я иду за ним, он затворяет за нами дверь и ставит меня прямехонько перед собой: «Посмотри-ка, Франсон, – говорит он, вытаскивая из своих штанов чудовищный член, от одного вида которого я едва не упала в обморок, – посмотри-ка, дитя мое, – продолжал он, раскачивая в руках это чудовище, – видела ли ты когда-нибудь этакое?.. Это то, что называют член, моя крошка, да, член… Он служит для того, чтобы совокупляться, а то, что ты скоро увидишь, – то, что скоро потечет, называется семенем, из него ты и сотворена. Я показывал это твоей сестре, я показывал это всем маленьким девочкам твоего возраста; приводи же, приводи их ко мне, поступай, как поступает твоя сестра, она познакомила меня более чем с двадцатью из них… Я покажу им мой член, и он брызнет семенем прямо им в мордашку… Это – моя страсть, дитя мое, я не делаю больше ничего другого… и ты это увидишь». В то же время я почувствовала, что меня всю облепила какая-то белая роса, несколько капель даже попали мне в глаза, потому что моя маленькая головка находилась как раз на уровне его застежки. Лоран тем временем продолжал действовать: «Ах, какая прекрасная сперма… Какая прекрасная сперма льется из меня, – приговаривал он, – ты вся уже ей покрыта!» Успокаиваясь понемногу, он вернул свое орудие на место и покинул поле боя, сунув мне двадцать су и наказав приводить к нему моих маленьких подружек. Как вы уже догадываетесь, я тотчас же поспешила рассказать обо всем сестре, она старательно всю меня обтерла, чтобы ничего не было заметно; а за то, что помогла обрести мне небольшое состояние, не преминула попросить половину моего заработка. Этот пример научил и меня; в надежде на подобный дележ, я не упускала случая отыскать как можно больше девочек для отца Лорана. Но когда я привела к нему уже знакомую ему девочку, он отверг ее и, давая для поощрения мне три су, сказал: «Я никогда не встречаюсь дважды, дитя мое; приводи ко мне тех, которых я не знаю, а не тех, которые тебе скажут, что уже имели дело со мной». Я стала действовать успешнее: за три месяца я познакомила отца Лорана более чем с двадцатью новыми девочками, с которыми он в свое удовольствие проделывал те же самые шутки, что и со мной. Договорившись выбирать для него только незнакомок, я соблюдала еще и уговор, о котором он мне настоятельно напоминал, относительно возраста: между четырьмя и семью годами. И дела мои шли как нельзя более удачно, когда вдруг моя сестра, замечая, что я пошла по ее стопам, пригрозила обо всем рассказать матери, если я не прекращу это милое занятие; и я оставила отца Лорана.

И все же, поскольку мои обязанности постоянно приводили меня в окрестности монастыря, в тот самый день, когда мне исполнилось семь лет, я встретила нового любовника, причудливая страсть которого, хотя довольно ребячливая, оказалась более серьезной. Этого человека звали отец Луи; он был старше Лорана и вел себя, так сказать, более распутно. Он подцепил меня у дверей церкви, когда я входила туда, и пригласил подняться к нему в комнату. Я колебалась вначале, но когда он убедил меня, что моя сестра три года назад поднималась туда и что каждый день он принимал там маленьких девочек моего возраста, я пошла за ним. Едва мы оказались в его келье, как он тотчас же захлопнул дверь и, налив сиропа, заставил меня выпить три стакана подряд. Приготовив меня таким образом, преподобный отец, более ласковый, чем его собрат, принялся целовать меня и, все с шуточками да улыбками, развязал мне юбку, подоткнув мою рубашку под корсет; сопротивление было слишком слабым, и он добрался до всего, что он только что обнажил у меня спереди; хорошенько ощупав и осмотрев все, он спросил, не хочу ли я пописать. Побуждаемая к этой нужде большой дозой напитка, которую он только что заставил меня выпить, я уверила его, что хочу и очень, но что мне неловко это делать при нем. «О! Черт подери! Да, именно так, маленькая плутовка, – прибавил этот распутник. – О! Именно так, черт подери, ты и сделаешь это при мне, более того, прямо на меня. Держи, – сказал он, вынимая свой член из штанов, – вот орудие, которое ты сейчас зальешь; писать надо на него». С этими словами он взял меня и, поставив на два стула: одной ногой – на один, другой – на второй, раздвинул мне ноги как можно шире, потом велел присесть. Держа меня в таком положении, он подставил под меня ночной горшок, устроился на маленьком табурете на уровне горшка, держа в руках свое орудие прямо под моей щелкой. Одной рукой он придерживал меня за бедра, другой – свой член, а мой рот, который в такой позиции оказался рядом с его ртом, страстно целовал. «Давай же, крошка моя, писай, – сказал мне он, – облей мой член этой волшебной влагой, чьи теплые струи так властвуют над моими чувствами. Писай, сердце мое, писай и постарайся залить его весь». Луи оживился, возбудился, нетрудно было заметить, что это единственное в своем роде действие более всего воодушевляло его чувства. Самый нежный экстаз испытал он в тот самый момент, когда воды, которыми он мне наполнил желудок, брызнули с силой и потекли, и мы вместе одновременно наполнили один и тот же горшок: он – спермой, я – мочой. Закончив операцию, Луи повел тот же разговор, что и Лоран; он хотел сделать сводницу из своей маленькой блудницы; на этот раз, нисколько не смущаясь угрозами моей сестрицы, я смело доставляла Луи всех знакомых детей. Он заставлял всех делать одно и то же и, поскольку достаточно часто встречался с ними – по два-три раза, – платил мне всегда отдельно, независимо от того, что я вытягивала из своих маленьких подруг; через шесть месяцев у меня в руках оказалась небольшая сумма, которой я распоряжалась по собственному усмотрению с одной лишь предосторожностью – в глубокой тайне от моей сестры.

– Дюкло, – прервал на этом президент, – разве вас не предупреждали о том, что в ваших рассказах должны присутствовать самые значительные и одновременно самые мельчайшие подробности? Что для верного нашего представления о пристрастиях и нраве мужчины, о котором рассказывают, нельзя упускать никаких деталей? Что именно от подробностей мы ждем того, ради чего и ведутся все рассказы – возбуждения наших чувств?

– Да, ваша милость, – сказала Дюкло, – меня предупредили о том, чтобы я не пренебрегала ни одной подробностью и входила в самые мельчайшие детали каждый раз, когда они служат для того, чтобы пролить свет на характеры или на манеру. Разве я что-то упустила?

– Да, – сказал президент, – я не имею никакого представления о члене вашего второго реколлекта, и никакого представления об его извержении. А еще, гладил ли он вам дыру, касался ли он ее своим членом? Вы видите, сколько упущенных подробностей!

– Простите, – сказала Дюкло, – я сейчас исправлю эти ошибки и буду следить за собой впредь. У отца Луи был довольно заурядный член, скорее длинный, чем толстый, и вообще выглядевший очень обычно. Я даже вспоминаю, что он достаточно плохо вставал и становился слегка твердым лишь в момент наивысшей точки. Дырку он мне совершенно не тер, он довольствовался тем, что как можно шире раздвигал ее пальцами, чтобы лучше текла моча. Он приближал к ней свой член очень осторожно раза два-три, и разрядка его была слабой, короткой, без прочих бессвязных слов с его стороны, кроме: «Ах! Как сладко, писай же, писай, разве ты не видишь, что я теку?» И он перемежал все это поцелуями в губы, в которых не было ничего распутного.

– Именно так, Дюкло, – сказал Дюрсе, – президент был прав; я не мог себе ничего вообразить из первого рассказа, а теперь представляю себе вашего мужчину.

– Минуточку, Дюкло, – сказал епископ, видя, что она собирается продолжить, – я со своей стороны испытываю нужду посильней, чем нужда пописать; я уже достаточно терпел и чувствую, что надо от нее избавиться.

С этими словами он притянул к себе Нарцисса. Глаза прелата извергали огонь, его член словно приклеился к животу; он был весь в пене, это было сдерживаемое семя, которое непременно хотело излиться и могло это сделать лишь с помощью сильных средств. Епископ уволок свою племянницу и мальчика в комнату. Все замерло: разрядка считалась чем-то настолько важным, что ничто иное не могло происходить в такую минуту. Но на этот раз природа не откликнулась на желания прелата, и спустя несколько минут после того, как он закрылся в своей комнате, он вышел разъяренный в том же состоянии эрекции и, обращаясь к Дюрсе, который отвечал за этот месяц, сказал, грубо отшвырнув от себя ребенка: «Ты предоставишь мне этого маленького плута для наказания в субботу, и пусть оно будет суровым, прошу тебя». Все ясно увидели, что мальчик не смог его удовлетворить; Юлия рассказала об этом тихонько своему отцу. «Ну, черт подери, возьми себе другого, – сказал герцог, – выбери среди наших квадрилий, если твоя тебя не удовлетворяет».