Жерар де Нерваль
Жак Казот
V
Корреспонденция Казота постепенно, шаг за шагом, знакомит читателя с его сожалениями по поводу пагубного выбора, сделанного его бывшими братьями по секте, и рассказывает об одиноких попытках борьбы с политической эрой, в которой он видел роковое царство Антихриста, тогда как именно иллюминаты радостно приветствовали приход невидимого Спасителя. Те, кого Казот считал демонами, выглядели в их глазах божественными духами-мстителями. Зная эту ситуацию, легко понять некоторые места в письмах Казота и те особые обстоятельства, что побудили позже республиканские власти вынести ему приговор именно устами иллюмината-мартиниста.
Письма, короткие отрывки из которых мы процитируем ниже, помечены 1791 годом и адресованы другу Казота, секретарю гражданского суда господину Понто.
«Ежели Господь не вдохновит кого-нибудь из людей на то, чтобы решительно и безоговорочно покончить со всем этим, нам грозят величайшие бедствия. Вы знаете систему моих убеждений: добро и зло на земле всегда были делом рук человеческих, ибо человеку дарована эта планета вечными законами Вселенной. Вот почему во всем свершаемом зле мы должны винить лишь самих себя. Солнце неизменно посылает на землю свои лучи, то отвесные, то наклонные; так же и Провидение обходится с нами; время от времени, когда местонахождение наше, туман либо ветер мешают нам постоянно наслаждаться теплом дневного светила, мы упрекаем его в том, что оно греет недостаточно сильно. И если какой-нибудь чудотворец не поможет нам, вряд ли можно уповать на спасение.
Мне хотелось бы, чтобы вы услышали мое толкование книги магии Калиостро. Впрочем, ежели вы попросите у меня разъяснений, я постараюсь прислать их вам, изложив в самой ясной и недвусмысленной форме».
В приведенном пассаже излагалась доктрина теософов; а вот и другой, относящийся к былым отношениям Казота с иллюминатами.
«Я получил два письма от близких знакомых из числа бывших моих собратьев-мартинистов, таких же демагогов, как Брет, известнейшие, благороднейшие люди, но, увы, демон завладел ими. Они считают, будто это я навлек на Брега болезнь, тогда как в этом виновато его безумное увлечение магнетизмом; янсенисты, как и конвульсионеры, являют собою тот же случай; к ним ко всем точно приложима фраза: нет спасения вне церкви, и, я бы добавил, здравого смысла также нет.
Я уже предуведомлял вас, что во Франции нас таких было всего восемь человек; мы не знали друг друга в лицо, но непрестанно, подобно Моисею, обращали к небесам наши взоры и молитвы, прося благоприятного исхода битвы, в коей приняли участие даже стихии. Мы считаем, что грядет событие, записанное в Апокалипсисе: оно сулит великую эпоху. Но успокойтесь: я говорю не о конце света; от этого нас отделяют еще тысячи лет. И не время пока приказывать горам: „Обрушьтесь на нас!“ – пусть это будет, в ожидании лучших времен, призывом якобинцев, ибо вот где виновным несть числа».
В этом отрывке явственно просматривается система Казота, основанная на необходимости человеческого действия для установления связи небес с землей. Так, в своих письмах он часто сетует на недостаток мужества у короля Людовика XVI, который, по его мнению, слишком полагается на Провидение и мало – на себя самого. В подобных рекомендациях чувствуется даже больше протестантской назидательности, нежели чистого католицизма.
«Нужно, чтобы король пришел на помощь национальной гвардии; чтобы он показался народу, чтобы он твердо сказал: „Я так хочу, я приказываю!“ Ему дарована власть от Бога, ему все обязаны повиноваться, нынче же на него смотрят как на мокрую курицу; демократы осмеивают его, причиняя мне этим почти физические страдания.
Пусть он сядет на коня и внезапно, в сопровождении двух-трех десятков гвардейцев, явится перед мятежниками; всё склонится перед ним, все падут ниц. Самое главное уже сделано, друг мой: король смирился и предал себя Господней воле; судите сами, какое могущество это сулит ему, когда даже Ахав, погрязший в грехах Ахав, лишь на один миг и единым деянием угодивший Богу, одержал затем победу над врагами. У Ахава было дикое сердце и развращенная душа, мой же король обладает чистейшей душою, преданной Господу, а небесная, августейшая Елизавета наделена поистине божественной мудростью… Не опасайтесь ничего со стороны Лафайета, – у него, как и у его сообщников, связаны руки. Как и каббала, им исповедуемая, он обуян духами смятения и ужаса и не сможет избрать путь, ведущий к победе; самое лучшее для него – это попасть в руки недругов стараниями тех, кому он столь безраздельно доверяет. А мы по-прежнему станем возносить мольбы наши к Небу, по примеру того пророка, что взывал к Господу, пока сражался Израиль.
Человек должен действовать здесь, на земле, ибо она – место приложения его сил; и добро, и зло могут твориться лишь его волею. Поскольку почти все церкви ныне закрыты – либо по приказу властей, либо по невежеству, пусть дома наши станут нашими молельнями. Для нас настал решительный миг: либо Сатана продолжит царствовать на земле, как нынче, и это будет длиться до тех пор, пока не сыщется человек, восставший на него, как Давид на Голиафа; либо царство Иисуса Христа, столь благое для людей и столь уверенно предсказанное пророками, утвердится здесь навечно. Вот в какой переломный момент мы живем, друг мой; надеюсь, вы простите мой сбивчивый и неясный слог. Мы можем, за недостатком веры, любви и усердия, упустить удобный случай, но пока что у нас еще сохраняется шанс на победу. Не станем забывать, что Господь ничего не свершит без людей, ибо это они правят землею; в нашей воле установить здесь то царствие, которое Он заповедал нам. И мы не потерпим, чтобы враг, который без нашей помощи бессилен, продолжал, при нашем попустительстве, вершить зло!»
В общем, Казот почти не питает иллюзий по поводу победы своего дела; письма его изобилуют советами, которым, вероятно, полезно было бы следовать; однако видно, что и его самого одолевает отчаяние полного бессилия, заставляющее усомниться и в себе и в своей науке:
«Я доволен, что мое последнее письмо порадовало вас. Вы не посвященный – поздравьте же себя с этим. Вспомни те слова: „Et scientia eorum perdet eos“ [2]. Если уж я, кому Божией милостью удалось избежать западни, подвергаюсь опасностям, то судите сами, чем рискуют люди, в нее угодившие… Знание оккультных тайн – это бурный океан, где трудно достичь берегов».
Означает ли это, что Казот забросил обряды, вызывавшие, по его мнению, духов тьмы? Неизвестно; видно только, что он надеялся победить демонов их же оружием. В одном из писем он рассказывает о некоей пророчице Бруссоль, которая, подобно знаменитой Катрин Тео, добивалась сношений с мятежными духами к пользе якобинцев; он надеется, что и ему удалось, действуя по ее примеру, добиться некоторого успеха. Среди этих прислужниц официальной пропаганды он особенно выделяет маркизу Дюрфе, «предводительницу французских Медей, чей салон ломится от эмпириков и людей, жадно ухватившихся за оккультные науки…». В частности, Казот упрекает ее в том, что она «обратила и вовлекла во зло» министра Дюшатле.
Невозможно поверить, что эти письма, захваченные в Тюильри кровавым днем 10 августа, способствовали обвинению и казни старика, тешащегося безвредными мистическими грезами, если бы некоторые фразы не наводили на мысль о вполне реальных замыслах. Фукье-Тенвиль в своем обвинительном акте привел выражения, свидетельствующие о причастности Казота к так называемому заговору «рыцарей кинжала», раскрытому 10—12 августа; в другом, еще более недвусмысленном письме указывались способы организации бегства короля, находящегося, по возвращении из Варенна, под домашним арестом; намечался даже маршрут: Казот предлагал свой дом для временного приюта королевской семьи.
«Король проедет до долины Аи, там он окажется в двадцати восьми лье от Живе и в сорока – от Меца. Он, конечно, может остановиться в Аи, где для него самого, для свиты и гвардейцев сыщется не менее тридцати домов. Но я был бы рад, если бы он предпочел Пьерри, где также имеется два-три десятка домов; в одном из них стоит двадцать кроватей; у меня самого довольно места, чтобы принять на ночлег две сотни людей, поместить в конюшнях тридцать-сорок лошадей и разбить палатки в пределах крепостной стены. Но пусть кто-нибудь другой, более смышленый и менее заинтересованный, чем я, взвесит преимущества обеих возможностей и сделает верный выбор».
Почему так случилось, что политические пристрастия помешали оценить запечатленную в этом отрывке трогательную самоотверженность почти восьмидесятилетнего старика, почитающего себя слишком заинтересованным в том, чтобы предложить законному королю жизнь своей семьи, гостеприимство в своем доме, имение для поля битвы? Отчего подобный «заговор» не сочли одною из иллюзий, порожденных ослабевшим старческим умом?! Письмо, написанное Казотом своему тестю, господину Руаньяну, в ту пору секретарю Совета Мартиники, с призывом организовать сопротивление шести тысячам республиканцев, посланных на захват колонии, воскрешает память о доблестном мужестве, с которым он в молодости дал отпор англичанам: он перечисляет все необходимые меры обороны, пункты, требующие укрепления, провиант и боеприпасы, словом, все, что подсказывал ему былой опыт борьбы с морскими захватчиками. Вполне естественно, что подобное послание было сочтено преступным; прискорбно только, что его не сопоставили с другим документом, датированным тем же годом; документ этот ясно доказал бы, что планам несчастного старика следует придавать не больше значения, чем его снам.
«Мой сон в ночь с субботы на воскресенье в канун праздника Святого Иоанна
1791
Уже давно находился я в непотребном доме, даже не подозревая о том, хотя крошечная собачонка, бегавшая по крыше и прыгавшая с одного черепичного ската на другой, должна была натолкнуть меня на эту догадку.
Я вхожу в помещение и вижу там юную девицу, сидящую в одиночестве; каким-то образом мне становится известно, что это родственница графа де Дампъер; она узнает и приветствует меня. Вскоре я замечаю, что она словно страдает головокружением; кажется, она нежно беседует с кем-то, находящимся прямо перед нею; я понимаю, что этот кто-то – дух; внезапно перекрестив лоб девушки, я приказываю духу явиться.
Предо мною возникает некто в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет, недурной наружности; по одежде, выражению лица и повадкам это юный хлыщ; я связываю его порукам и ногам, невзирая на крики и сопротивление. Тут появляется другая женщина, столь же одержимая; с нею я обхожусь тем же манером. Оба призрака сбрасывают одежду и дерзко насмехаются надо мною, как вдруг отворяется дверь и входит коренастый мужчина, с виду и по костюму похожий на тюремщика; он вынимает из кармана маленькие наручники, которые сами собою защелкиваются на руках моих пленников. Я препоручаю их воле Иисуса Христа. Не знаю, по какой причине выхожу я из этой комнаты, однако почти сразу же возвращаюсь назад, чтобы допросить схваченных; они сидят на скамье в какой-то нише, при виде меня оба встают, и тут шестеро неизвестных, в бедняцкой одежде, окружают и уводят их. Я выхожу следом; кто-то вроде капеллана шагает рядом со мною. „Я иду к маркизу такому-то, – сообщает он, – это весьма достойный человек, я пользуюсь каждым свободным часом, дабы навещать его“. Кажется, я принимаю решение сопровождать его, но вдруг замечаю, что на ногах у меня комнатные туфли; остановясь, ищу, куда бы поставить ногу, дабы подтянуть завязки; тут какой-то толстяк нападает на меня посреди просторного двора, полного народа. Возложив незнакомцу руку на лоб, я связываю его во имя Святой Троицы и Иисуса, под покровительство коего и отдаю моего обидчика.
„Под покровительство Иисуса Христа!“ – восклицает толпа, меня окружившая. „Да, – говорю я, – и вас предам в его же руки, прежде связав“. Толпа с ропотом расступается.
Подъезжает экипаж, похожий на извозчицкий; выглянувший из окошка человек окликает меня по имени: „Но, сир Казот, как же это вы толкуете об Иисусе Христе, разве можем мы быть отданы под его власть?“ Тут меня посетило красноречие, и я с жаром принялся прославлять Иисуса Христа и милосердие Его к грешникам. „Сколь вы счастливы! – заключил я – Теперь вы сможете сменить оковы“. – „Оковы? – вскричал человек, запертый в экипаже, на крышу коего я тем временем взобрался. – Да неужто же нам не могли дать хоть миг передышки?!“
– Ну-ну, не ропщите! – откликнулся кто-то. – Вы и впрямь счастливы, вы получите нового господина, и какого господина!
На что тот, первый, заметил: „Я так и думал“.
Повернувшись спиною к экипажу, я побрел через этот поистине гигантский двор, освещенный одними лишь звездами. Взглянув на небо, увидел я, что оно прекрасного бледно-голубого цвета и сплошь усеяно звездами; пока я мысленно сравнивал его с иными небесами, увиденными в непотребном доме, ужасная буря, внезапно налетевшая, смутила и заволокла его; ударил гром, в одно мгновение небосвод охватило пламенем; оконное стекло, упавшее в сотне шагов от меня, вдруг оказалось у ног моих; из него возник дух в виде птицы величиною с белого петуха, но с более длинным телом, короткими ногами и широким клювом. Я ринулся на птицу, творя крестные знамения; почуяв во мне сверхъестественную силу, дух замертво упал предо мною. Мне захотелось размозжить ему голову. Но какой-то человек, схожий с бароном де Луа, молодой и красивый, в сером, шитом серебром камзоле нежданно явился с просьбою не топтать птицу ногами. Вынув из кармана футляр, украшенный бриллиантами, а из оного – ножницы, он передал мне их, давая понять, что птице нужно отрезать голову. Не успел я взять ножницы, как меня отвлек громкий хор, – это толпа, находившаяся в непотребном доме, во весь голос нестройно завела песню с не зарифмованными строчками:
Воспоем избавление наше,
О, счастливый свободный народ..
Проснувшись, я принялся молиться; встревоженный сим странным сновидением, я отнес его к числу тех, что насылает Сатана, желая исполнить меня гордынею, и потому обратился к Господу через заступницу наше Деву Марию и долго взывал к Нему, дабы узнать, какую миссию Ему угодно возложить на меня; что бы ни было, но я исполню на земле то, что обязан исполнить к вящей славе Господней и на благо всех божьих созданий».
Как бы ни отнеслись благоразумные люди к этому слишком подробному изложению смутных ночных сновидений, оставляющих впечатление бессвязного бреда, но в веренице этих странных картин все-таки чувствуется нечто пугающе таинственное. Не следует видеть в этом заботливо описанном, внешне бессмысленном сне всего лишь самокопание мистика, связывающего реальные события со своими сновидениями. Ни один из множества письменных документов, вышедших из-под пера Казота в этот период, не свидетельствует даже о частичном помрачении его умственных способностей. Откровения его, неизменно носившие отпечаток монархических убеждений, направлены на одно: найти связь во всем происходящем с неясными пророчествами Апокалипсиса. Именно это школа Сведенборга и называет наукой о соответствиях. Несколько фраз из предисловия заслуживают особого внимания:
«Представляя сию достоверную картину, я хотел дать полезный урок тем тысячам индивидуумов, чье малодушие вечно побуждает их сомневаться в очевидном, ибо для того, чтобы поверить в него, им необходимо сделать значительное усилие. В круге жизни они выделяют лишь несколько более или менее кратких мгновений, уподобляясь циферблату, коему неведомо, какая пружина заставляет стрелки отсчитывать часы или отмечать расположение планет.
Кто из нас, в приступе гнетущей тоски, в отчаянии от того, что ни один из живущих или, вернее, прозябающих вокруг людей не может ответить на самые жгучие его вопросы и принести тем самым если несчастие, то покой, не обращал взора, застланного слезами, к вечному своду небес?!
И тогда огромное пространство, что разделяет сей подлунный мир и вечность, где на незыблемом своем основании покоится престол Отца небесного, исполнится для него сладостной надеждою. Эти лучистые огни на необъятном лазурном небосводе услаждают не только взор его; небесное сияние озаряет его душу, сообщает его мыслям свет гениальности. Он вступает в разговор с самим Предвечным, и даже природа благоговейно замолкает, дабы ни единым звуком не помешать этому возвышенному общению».
