Полина Дашкова
Вечная ночь
Глава пятая
Если бы можно было из одной временной точки провести линию в другую временную точку и по этой черте, как по канату, вернуться к себе, двадцатилетней! Ольга Юрьевна живо представила медленное цирковое скольжение над таинственной бездной. У нее закружилась голова, и руки вздрогнули, как будто захотели подняться, раскинуться, чтобы удержать равновесие.
«Прекрати! Ты уже седая, хватит ходить по канату. Хочешь вернуться в свои двадцать лет? Как говорит твоя разумная мамочка: “Оля, сформулируй, чего ты хочешь в данный момент, и поступай с точностью до наоборот”».
– Ольга Юрьевна, вы меня слышите?
Доктор Филиппова тряхнула головой, одернула полу халата, допила остывший кофе. Она сидела в кабинете главного врача.
Герман Яковлевич, коренастый пятидесятилетний брюнет, хмуро смотрел мимо нее. Брови росли у него густо, в разные стороны. Щетина на щеках и подбородке отливала синевой. Из кончика носа торчал толстый длинный волос, закрученный как вопросительный знак. Под халатом темнел треугольник пуловера, надетого прямо на голое тело, и вместо воротничка рубашки из-под пуловера лезла черная шерсть.
«Опять с женой поссорился», – отметила про себя Оля.
Когда у Германа Яковлевича царил мир в семье, вопросительный волос из кончика его носа не торчал. Жена выдергивала. А под пуловер всегда была надета рубашка с чистым отглаженным воротничком.
Оля мысленно продолжала балансировать над таинственной бездной. Путь из точки «В» в точку «А» на этот раз казался подозрительно коротким и легким. В точке «А» ей было двадцать лет, и она имела возможность все переиграть. Направить свою последующую жизнь в другое русло. Может быть, неправильное, кривое, но кто сказал, что все должно быть правильно и ровно? За каждый свой необдуманный поступок мы несем ответственность не только перед собой, но и перед близкими. Кто сказал? Мама, конечно. Шаг вправо, шаг влево – побег. Расстрел на месте, без предупреждения.
Сформулируй, чего ты хочешь, и поступай с точностью до наоборот.
Каждый раз, поступая по-своему, Оля чувствовала себя виноватой. Но, поступая по-маминому, чувствовала себя несчастной. Две крайности. Посередине натянут канат. Надо уметь пройти по нему и не сорваться.
– Ольга Юрьевна, я повторяю вопрос: вы уверены, что достаточно внимательно прочитали статью Егора Петровича?
Главный был в дурном настроении. К ссоре с женой прибавились другие проблемы, наверное, для него более серьезные.
– Да, Герман Яковлевич, я прочитала и вернула автору.
Автор сидел тут же. Рыхлый молодой человек, с лицом раскормленного младенца и голубыми кукольными глазами. На запястье блестели крупные золотые часы, украшенные россыпью бриллиантов. Звали его Егор Петрович Иванов. Знакомя с ним Олю дней десять назад, главный шепотом, на ушко, пояснил, что Иванов он по матери. Отец у него… Тут главный прикусил язык, спохватился и фамилию отца не назвал. Сказал, что это очень, очень влиятельный человек, на уровне олигарха, но только не из тех, которых сегодня сажают.
Далее Ольге Юрьевне вручили тонкую папку и объяснили, что здесь находится фундаментальный труд, созданный Ивановым по матери. Труд должен выйти в одном уважаемом научном издании. Егор Петрович, кандидат наук, готовит докторскую диссертацию, и для успешной защиты ему необходимы весомые публикации. Тема, выбранная им, близка и знакома доктору Филипповой, и не будет ли Ольга Юрьевна так любезна, не поможет ли молодому талантливому коллеге в подборе иллюстративных материалов, которые нужны ему не только для статьи, но и для самой диссертации.
Тема была действительно знакома и близка Оле. «Депрессивно-параноидный синдром на фоне посттравматических церебрастенических психопатоподобных состояний». Текст, который она прочитала, представлял собой набор цитат, без кавычек, без намеков на ссылки.
Оля хотела сразу сказать главному, что тут нет никакой научной статьи, что автор ни черта не понимает не только в этой теме, но и вообще в психиатрии, и невозможно представить, каким образом ему удалось стать кандидатом наук. Но главный укатил на симпозиум. Единственное, что Оля сделала, это расставила кавычки, обозначила в сносках имена авторов, у которых Иванов по матери наворовал куски, благо это было несложно. Молодой талантливый коллега, не мудрствуя лукаво, пользовался только одним источником – учебником судебной психиатрии для студентов медицинских вузов под редакцией профессора Дмитриева. Оля положила папку с научным трудом в ящик и занялась своей обычной работой.
Сын олигарха позвонил ей домой пару дней назад в девять вечера. Оля долго не могла понять, кто это. Талантливый молодой коллега застал ее не в самый удачный момент. Дочь шумно требовала проверить изложение по английскому. Муж рассказывал, как сегодня по дороге с работы стал свидетелем хулиганской атаки бритоголовых в метро. Сыну срочно понадобился телефон. А сама Оля жарила рыбу к ужину и старалась перевернуть ее таким образом, чтобы не обжечься брызгами масла.
– Вы прочитали мою статью? – спросил Иванов по матери.
– Да.
– Вы подобрали для меня примеры из практики?
Оля поперхнулась от такой наглости, но решила, что, если пустится сейчас в долгие объяснения, рыба сгорит, и предложила молодому коллеге зайти к ней завтра.
На следующее утро к ней явилась миловидная девушка, сказала, что она от Егора Петровича, и забрала папку. А потом вернулся главный с симпозиума и вызвал Олю к себе в кабинет, где уже сидел молодой коллега в бриллиантовых часах, ковырял в зубах зубочисткой и косился голубым кукольным глазом то на папку, которая лежала перед ним, то на Олю, то на главного.
– Я не понял, что вы мне здесь понаписали, – сказал он и убрал зубочистку в нагрудный карман пиджака, – я не нашел ни одного примера из практики.
– А я не поняла, какого рода примеры вам нужны, о чем здесь вообще речь. Вы использовали чужие тексты, даже не потрудившись подумать, имеют ли они отношение к вашей теме. Не говоря уже о том, что, цитируя, надо ставить кавычки и называть источники. Что, собственно, я и сделала. Ваш единственный источник – вузовский учебник судебной психиатрии под редакцией профессора Дмитриева А. С.
Она продолжала говорить, при этом все еще балансируя на невидимой линии, проведенной из точки «В» в точку «А». Она думала о своем бывшем однокласснике Диме Соловьеве. Это не имело ни малейшего отношения к тому, что происходило сейчас в кабинете главного.
«Я должна позвонить следователю Соловьеву и рассказать ему о Карусельщике. Это важно. Детское масло. Лес у шоссе. Я должна срочно позвонить Диме. Встретиться. Поговорить. Никто, кроме Димы, не верил мне полтора года назад и не поверит сейчас. Никто, кроме Димы…»
Она испугалась, что произнесла последние три слова вслух, и машинально прижала ладонь ко рту. Главный воспринял этот жест по-своему.
– Вы плохо выспались? Или хотите показать, как вам с нами скучно, и все время зеваете?
– Я ничего не хочу показать. Извините. Я правда не выспалась.
Ольга Юрьевна зажмурилась, одним прыжком вернулась из точки «А» в точку «В». Диме Соловьеву надо позвонить в любом случае. У Карусельщика сняли отпечатки пальцев, его проверяют через поисковую систему МВД. Без вмешательства следователя Соловьева такая проверка займет минимум месяц. Дима может ускорить процесс. Впрочем, вряд ли это что-то даст. Доктор Филиппова почти не сомневалась, что Карусельщик никогда не привлекался к уголовной ответственности и отпечатков его пальцев нет в архивах МВД.
– Если вы так хотите спать, могу предложить вам еще кофе, – проворчал главный.
– Нет, спасибо. – Оля заставила себя любезно улыбнуться. – Герман Яковлевич, скажите, а вы сами читали этот труд?
– Да, – кивнул главный, и вопросительный волос у него на носу задрожал, – конечно, работа сырая, можно сказать черновик, наброски, но я ведь потому и обратился к вам, Ольга Юрьевна. Я ждал, что вы как опытный врач поможете молодому коллеге, подскажете, посоветуете. Для диссертации ему не хватает примеров из практики, а без них ему трудно выстроить основную, так сказать, генеральную линию своего исследования.
Волос-вопрос продолжал дрожать. Главный смотрел на Олю такими же кукольными глазами, как Иванов по матери, только карими.
Они оба хотели, чтобы доктор Филиппова написала за сына олигарха сначала статью, а потом и всю диссертацию. Интересно, сколько молодой коллега заплатил за это главному? Но еще интересней, какую сумму Иванов по матери планирует отстегнуть для нее? Судя по всему, пока он настроен на халяву. Они оба, умные, трезвые, деловые мужики, считают ее идиоткой. Ну что ж, флаг им в руки.
Впрочем, наверное, сын олигарха не исключает варианта, при котором она заговорит о деньгах. Если она сейчас спросит «сколько», он назовет сумму. Но сам не предложит ни за что. Зачем же предлагать, когда не спрашивают? Он ведь умный. Вдруг она, ученая дура, согласилась бы поработать на него бесплатно, из чувства профессиональной солидарности?
– Герман Яковлевич, а почему бы вам самому не помочь молодому коллеге выстроить генеральную линию? – спросила она вкрадчиво.
– Оля, ну вы же знаете, я администратор. Я давно не занимаюсь ни наукой, ни практикой. К тому же у меня совершенно нет времени.
– А у меня есть, – она широко улыбнулась, – у меня куча времени, я просто не знаю, куда его деть. Я готова помочь молодому коллеге в работе над диссертацией. Я готова сделать это бескорыстно, бесплатно. Он станет доктором наук и будет лечить больных. Психиатрия – это, конечно, не хирургия, на столе он никого не зарежет…
– Нет-нет! – перебил ее главный и даже руками замахал. – О лечении больных речи не идет, разве можно? За кого вы меня принимаете, Оленька?
– Что вы этим хотите сказать? – Иванов по матери опомнился, вышел из своей сытой спячки и вытаращил кукольные глаза.
Главный густо покраснел, закашлялся, стал суетливо искать платок. Потом сморкался долго и громко, бормотал что-то о весенней простуде, наконец пришел в себя и произнес важным низким голосом:
– Егор Петрович в будущем намерен заниматься исключительно научно-исследовательской и преподавательской работой. – Он вытер вспотевшее лицо и так преданно улыбнулся Иванову, что Олю затошнило.
«Вот и будешь ты до старости ездить на метро, ибо твоя машина уже труп, жить в тесноте, экономить на электричестве, на еде, на одежде, – сказала себе Оля, – конечно, так и будешь. Твоя беда не в том, что ты сейчас собираешься этих двух умных мужиков вежливо послать в задницу. Просто в научном мире так все устроено. Человек, который способен самостоятельно написать диссертацию, почему-то никогда не становится богатым. Шикарные машины, квартиры, дома и прочие радости достаются тому, кто способен заказать себе сначала кандидатскую, потом докторскую. И ни разу не покраснеть».
– Извините, мне пора. Всего доброго. – Она встала и вышла из кабинета.
Они ничего не ответили. Она не сомневалась, что, как только за ней закрылась дверь, сын олигарха грязно выругался в ее адрес, а главный стал услужливо предлагать ему других бесплатных ученых идиотов.
«Зато здесь не приходится работать с маньяками, насильниками, серийными убийцами», – утешалась Оля, пока бежала через больничный сквер к своему отделению.
* * *
Борис Александрович говорил с Женей Качаловой в среду. В четверг она не пришла в школу, пятницу тоже пропустила. В воскресенье Борис Александрович решился набрать номер ее мобильного. В трубке слышался грохот, смех. Она сказала, что не может сейчас говорить и перезвонит позже. Он ждал. Она не перезвонила. Он еще раз набрал номер.
– Ну, ладно. Хорошо. Давайте в половине десятого в скверике за казино. Знаете, где это?
До сквера было десять минут неспешным шагом. Но собираться он начал за час. Все у него валилось из рук.
«Боря, ты решился ступить на чужую территорию», – произнес тихий печальный голос жены, когда он наткнулся взглядом на ее фотографию.
«Боренька, там нет понятий добра и зла. Там все дозволено. Остановись. Никуда не ходи. Ты там чужой и не знаешь, что может с тобой случиться» – это шептала мама. Он смотрел на двойной портрет и думал, что просто сходит с ума.
Женя опоздала на пятнадцать минут. Он увидел ее издали и еще раз отметил, что она выглядит значительно младше своего возраста. Больше двенадцати не дашь. Курточка, джинсы, сапожки. Наверное, все это ей покупала мать. Издерганная, длинная, болезненно худая женщина. Бывшая жена эстрадной звезды. Всезнающие учительницы говорили, что у Качалова около дюжины бывших жен и детей.
– Ну я вас слушаю. Только, пожалуйста, если можно, быстрей. У меня очень мало времени.
– Женя, как, почему это с тобой случилось? Тебя заставили? Кто-то угрожает, шантажирует? Тебе нужна помощь?
– Я не понимаю, о чем вы? Я… вы…
Она, кажется, волновалась еще больше него, говорила очень тихо, все время нервно облизывала губы и вдруг выпалила:
– Борис Александрович, вы уже проверили сочинения? Там…
– При чем здесь сочинения? Нет. Твое я еще не проверял.
Где-то рядом просигналила машина. Два коротких гудка, один длинный.
– Да? Точно? – Она как будто вздохнула с облегчением и тут же спохватилась, взглянула в сторону невидимой машины. – Я, понимаете… Я сейчас ужасно спешу… Борис Александрович, простите. – Она хотела убежать, но он взял ее за локоть.
– Женя, ты снимаешься в детском порно.
– Что? – Она вырвала руку, отпрянула.
– Ты меня отлично поняла. Я видел тебя. В Интернете сайт порнографа Марка Молоха.
Гудки повторились. Два коротких, один длинный. Женя посмотрела туда, где просвечивали сквозь голый темный кустарник огоньки фар. Она топталась на месте, нервно, нетерпеливо, как стреноженный жеребенок.
– Вы с ума сошли. Вы обознались. Это полный бред. Слушайте, а вы что, лазаете по порносайтам? Вам это интересно?
Они так стояли, что фонарный свет бил ему в глаза. Он не мог видеть ее лицо. Но голос звучал гадко, визгливо. Она, конечно, нервничала и дико злилась.
– Нет, Женя. Мне не интересно. Но этой мерзостью Интернет переполнен. Я попал на сайт случайно, нажал не ту кнопку.
– Вы обознались, Борис Александрович, – она говорила быстрым нервным шепотом, она была почти в истерике, – просто вас тянет к девочкам, вам хочется, но вы боитесь. Как же! Заслуженный учитель России, уважаемый человек, гордость школы. Кстати, я давно заметила, как вы пялитесь на меня. Залезли в порнушку, увидели какую-то девочку и приняли желаемое за действительное. Среди учителей больше всего педофилов, специально выбирают такую работу, поближе к детям!
Опять гудки. Фары за кустами вспыхнули ярче. Женя быстро посмотрела туда, где пряталась машина, потом на старого учителя. У него сердце кололо все настойчивей, боль отдавалась в левой руке. К тому же начинался приступ астмы. Он закашлялся, полез в карман за баллончиком.
– Вы больны. Вам надо лечиться, ясно? Вас нельзя подпускать к детям. Вы приглашаете заниматься к себе домой. Живете один. Денег берете совсем мало. Представляете, что будет, если я пущу слушок по школе, что вы приставали ко мне?
– Женя, но это ложь! Как тебе не стыдно? – Голос его звучал смешно и жалобно. – Разве я в чем-то виноват? Я просто хотел помочь тебе. Я не сообщил в милицию, не поставил в известность директора школы, даже маме твоей не стал звонить. Я дал тебе шанс…
– Знаете, кто мой папа? Он вас уничтожит.
Машина просигналила еще раз, громко и настойчиво. Женя вздрогнула, огляделась и побежала вон из парка.
– Вы обознались, понятно? И не лезьте ко мне никогда! Старый педофил! – Это были последние ее слова.
Борис Александрович опустился на скамейку. Боль в сердце стала невыносимой. Он услышал, как за оградой хлопнула дверца машины, потом звук мотора, быстрый проблеск фар сквозь кустарник.
«А ведь я правда мог обознаться», – думал он, хватая ртом ледяной вечерний воздух.
Ему было так худо, что он не решался встать со скамейки и сидел очень долго, мерз, пытался мысленно поговорить с покойной женой и даже, наверное, хотел умереть, уйти к ней, к маме, к отцу, к деду. Такое было ужасное чувство, что не только родные, любимые, но просто все хорошие люди уже давно на том свете, а на этом только одно зло, лютый холод, грязь, боль и одиночество.
Он сидел до тех пор, пока не подошла к нему незнакомая пожилая женщина и не отвела домой. Жалко, что он не спросил, как ее зовут.
Глава шестая
– Николай Николаевич, вам жена звонила трижды, потом из банка, по поводу рекламы. У них какие-то претензии к рекламному отделу. И еще звонили от Лаврентьева, уточняли, будет ли сегодня встреча. Я все подтвердила. Они появятся здесь через пятнадцать минут. – Секретарша улыбнулась, помахала накрашенными ресницами. – Чаю хотите?
– Нет, Настя, спасибо, не хочу. Больше никто не звонил?
– Вроде нет, – она нахмурилась, тронула страницу настольного ежедневника, – точно, больше никто. Я всех записываю. Ждете какого-то конкретного звонка?
Он не ответил, неопределенно махнул рукой и скрылся за двойными дверьми своего кабинета. Здесь он чувствовал себя лучше, чем дома. Не надо было напрягаться, играть роль любящего верного мужа. Здесь все было, как ему хотелось. Увлажненный озонированный воздух. Полный набор отличной офисной мебели. Огромный стол темного дерева, буквой «т». Кресла, обитые натуральной кожей цвета горького шоколада. Уголок для отдыха и неофициальных бесед, отгороженный стеной вьющихся растений. Там диван, кресла, круглый журнальный столик. Чистота, строгость, ничего лишнего.
Николай Николаевич снял куртку, повесил в шкаф на плечики. Машинально пригладил короткие седые волосы перед зеркалом, провел пальцами по колючей щеке. Щетина росла у него быстро, бриться приходилось два раза в сутки. Тяжелое заросшее лицо в зеркале не понравилось ему. Мешочки под глазами, мрачный затравленный взгляд.
Он не завтракал сегодня. Поднялся в семь утра, быстро принял душ, оделся, не стал вызывать шофера, сказал жене, что позавтракает в конторе, сел в машину, часа полтора кружил по городу, пытаясь обмануть себя. Включал радио, слушал финансовые новости, даже делал какие-то выводы и строил прогнозы по старой профессиональной привычке. Но ничего не помогало. Его магнитом тянуло в тихий переулок в районе Сокольников, к панельной девятиэтажке.
Ему не следовало там появляться. Это было опасно, глупо, нелогично. Стоя в небольшой пробке на Комсомольском проспекте, он подумал, что сейчас доедет до поворота, развернется к центру, по дороге остановится у какого-нибудь тихого дорогого кафе, вкусно позавтракает и потом отправится в свой офис. Он был уверен, что поступит именно так, но поступил наоборот. Когда пробка рассосалась, он двинулся дальше, миновал Красносельскую и опомнился в том самом переулке.
«Все кончено, – бормотал он, едва шевеля пересохшими губами. – Я свободен. Я здоров. Это ведь была болезнь, верно? Два года опасного помешательства. Два года патологической любви, дикого риска, шпионской конспирации, невозможного счастья. Женя, Женечка, жизнь моя, смерть моя, маленькая циничная дрянь».
Без малого три часа он просидел в машине, за темными стеклами, напротив девятиэтажки, наблюдая за подъездом. Курил натощак, сглатывал слезы, сморкался, слушал стук своего сердца и голодное урчание в животе. Не отрываясь, смотрел на подъезд. Грязный панельный дом, железная дверь в разводах граффити, сломанный домофон, даже воздух в переулке – все было связано с ней, пропитано ее дыханием, озвучено эхом ее голоса, легким быстрым стуком ее шагов.
К дому подъехал милицейский «микрик», припарковался возле казенной черной «Волги». Из «микрика» вышли трое в штатском и скрылись в подъезде.
«Там около сорока квартир, – сказал он себе, – мало ли к кому приехала милиция?»
Позвонила жена, он растерялся, испугался, как будто она могла догадаться о чем-то по его голосу. Впрочем, звонок отрезвил его, словно ушат ледяной воды вылили на разгоряченную голову. Он отправился в контору.
Представители пресс-службы политика Лаврентьева, главы думской фракции «Отчизна», явились на пять минут раньше. Николай Николаевич не успел привести себя в порядок, хотя бы изменить выражение лица, и первый вопрос, который ему задали, был о здоровье. Не заболел ли? Сейчас в Москве опять эпидемия гриппа.
Их было двое. Маленький лысый мужчина с усами и высокая худая женщина, похожая на постаревшую манекенщицу. Именно она участливо спросила о его самочувствии и несколько дольше, чем следовало, задержала его руку в своей, когда здоровалась. Он всегда нравился таким женщинам, к этому же типу относилась его жена.
Политик Лаврентьев Василий Сергеевич готовился к выборам.
Бывший дипломат, ныне председатель правления ЗАО «Медиа-Прим» Зацепа Николай Николаевич лично вел переговоры по таким крупным заказам. Предвыборная кампания не могла обойтись без косвенной рекламы в глянцевых журналах с миллионными тиражами. Интервью, развороты с цветными семейными фотографиями, откровенные разговоры о любви, дружбе, кулинарных пристрастиях. Политик и дети. Политик и старики. Политик в лесу, на природе, в заводском цеху, в коровнике среди доярок.
– Знаете, наши конкуренты напечатали серию безобразного наглого вранья, организовали полнейший беспредел. Василия Сергеевича обвиняют черт знает в чем, от миллионных взяток до совращения малолетних.
– Даже так? – Зацепа оживился, оскалился, дернул головой. – Совращение малолетних? Очень интересно. А на каком основании? Неужели есть доказательства? То есть я хотел сказать, они сумели сфальсифицировать…
– Если бы! – Гостья вздохнула и выразительно закатила глаза. – Если бы они попробовали, у нас была бы возможность подать в суд. Но в том-то и дело, что они используют старые гнусные технологии распускания туманных слухов. Понимаете, они намекают, только намекают, и наши юристы разводят руками. Намеки и слухи – не повод для судебного иска.
Женщину звали Маша. Николай Николаевич вдруг понял, что перед ним знаменитая Маня Боеголовка, действительно бывшая манекенщица, ныне профессиональная пиарщица, боевая подруга многих демократических политиков. До Лаврентьева она работала с Кузнецовым, еще раньше с Кудряшом. А когда-то, лет пятнадцать назад, была любовницей олигарха Шварца.
– Мы должны дать ответный залп, очень точный, продуманный. – Маня говорила и крутила бриллиантовое кольцо на среднем пальце, поправляла волосы, трепетала ресницами, смотрела на губы Зацепы и едва заметно облизывалась.
«Хоть бы раз моя девочка проявила ко мне такой откровенный женский интерес, – думал он, – мое солнышко облизывалось только на мороженое и на крупные купюры евро. Моя маленькая обожаемая дрянь уже в свои тринадцать была хитрей и хладнокровней этой многоопытной пожилой красотки Мани. Поколение Next. Никаких комплексов. Никаких нравственных ограничений. Грубый бесстыдный расчет, адский, невообразимый цинизм. Любопытно поглядеть хоть одним глазком, как господин Лаврентьев потихоньку балуется с маленькими, на все готовыми девочками. Или он предпочитает мальчиков? Миллионные взятки – чистая правда, на этом его не ловят потому, что те, кто хотел бы поймать, тоже берут взятки. Что касается совращения малолетних, тут вообще труба. В России за это никогда не сажали и еще лет сто не посадят ни одного серьезного чиновника. В Европе, в Америке постоянно идут судебные процессы. На педофилии ловят членов парламента, министров, генералов, епископов. У нас – тишина. Иногда схватят какого-нибудь мелкого извращенца, полубомжа, покажут по телевизору в криминальных новостях, посадят, потом сразу отпустят. А солидных людей у нас за это не сажают. Ни-ни. Впрочем, кроме тюрьмы есть много разных других неприятностей».
Переговоры шли своим чередом. Секретарша принесла кофе. Усатый молчал, по команде Мани доставал из кейса какие-то бумаги, показывал Зацепе. Маня прозрачно намекала на «черный пиар», предлагала неприлично маленькие суммы и призывала торговаться.
Издалека, как будто с другой планеты, долетела тихая мелодия из «Времен года» Вивальди. Звонил один из мобильных Николая Николаевича. Трубку он оставил в кармане куртки. Пришлось извиниться, встать, открыть шкаф.
– Мы его потеряли, – сообщил хриплый женский голос.
– Где? – Зацепа покосился на Маню, которая очень внимательно прислушивалась и наблюдала за ним.
– В Парке культуры.
«Парк культуры… Надо же, какое странное, совершенно мистическое совпадение», – подумал Зацепа и рассеянно произнес:
– Хорошо.
– Да уж, лучше некуда, – женщина в трубке усмехнулась.
– Обсудим позже. У меня люди.
Зацепа отключил телефон, вернулся к столу, сел и впервые одарил своих гостей приятной улыбкой.
– Маня, – сказал он спокойно и ласково, – вы же понимаете, милая моя Манечка, что выполнение вашего заказа стоит значительно дороже.
* * *
Больничный сквер был залит солнцем. Оно появилось внезапно, вынырнуло из мокрой бархатной тучи, ослепительное и холодное. Голые липы и тополя от корней до верхушек, сугробы вдоль обочины главной аллеи, сама аллея – все покрылось прозрачной ледяной глазурью и хрустально сверкало под солнцем. Прежде чем вернуться в свой корпус, доктор Филиппова присела на лавочку, закурила, достала из кармана телефон и набрала номер следователя Соловьева. Его мобильный был отключен. Домашний и рабочий она не помнила наизусть, а записная книжка лежала в кабинете, в сумке.
«Что это, интересно, ты так нервничаешь? Нельзя смешивать деловые отношения с личными. Мало ли, что там у вас было двадцать лет назад? Вы оба успели повзрослеть, постареть. Да или нет? Вы работали вместе совсем недавно. Пытались вычислить и поймать чудовище, были заняты только этим, но иногда, вечерами, когда случалось остаться вдвоем, оба деревенели, и любая пауза в разговоре могла закончиться черт знает чем. Это счастье, что вы оба такие сдержанные, трезвые, разумные. У тебя муж, дети. Стыдно! Речь сейчас вообще не о тебе и не о Диме. Речь о девочке, которую нашли в лесу у шоссе, о неизвестном больном по прозвищу Карусельщик».
Сделав себе строгое внушение, Оля загасила сигарету, побежала к своему корпусу, лавируя между замерзшими лужами.
Солнце спряталось. И сразу потемнело, пахнуло холодом, колючая крупа полетела в лицо, не дождь, не снег. Кто-то там, на небе, размалывал льдины в гигантской мельнице и нервно сыпал на землю горстями.
Из точки «В» в точку «А» нельзя провести никакой прямой. Они, эти точки, находятся в разных измерениях. Нельзя вернуться к себе, двадцатилетней, и сказать: «Опомнись, что ты делаешь? Ты потом никогда себе этого не простишь».
Сформулируй, чего ты хочешь в данную минуту, и поступай с точностью до наоборот.
В ту далекую минуту, двадцать лет назад, Оля хотела вернуться к Диме Соловьеву и больше никогда с ним не расставаться. Но она твердо знала: ни за что нельзя поступать, как хочется. Человек в своих поступках обязан следовать разуму и долгу, а не сиюминутным порывам.
Ледяная крупа неслась в лицо, ветер трепал полы халата. Навстречу шла медсестра Зинуля, гигантская женщина в пуховом платке на голове и казенной телогрейке поверх голубого медицинского костюма. Сто пятьдесят кило оптимизма. Натуральный свежий румянец, ясные карие глаза. Ветер туго натягивал широкие бязевые штаны на внушительных Зинулиных ногах.
– Ольга Юрьевна, будете раздетая бегать по улице, простудитесь! – Голос у Зинули был высокий, чистый, девичий. По выходным она пела в церковном хоре.
– Ничего, Зинуля, это я закаляюсь.
– Ага! Закаляется она! Вон, синяя вся, бегите уж скорей в корпус и чаю горячего выпейте, там, в шкафчике, печенье вкусное. – Сестра поправила платок и затопала дальше, к воротам.
Оля правда продрогла и потом, уже оказавшись у себя в кабинете, долго не могла согреться. Чаю выпить не успела. Дурацкое было утро. Весь день будет такой, бестолковый, тревожный. Хотелось забиться в угол, побыть одной, опомниться, собраться с мыслями, позвонить наконец Диме. Но, как назло, ее ни на минуту не оставляли в покое.
– Ольга Юрьевна, я не понимаю, все-таки есть надежда, что он поправится?
В ее кабинете на диване сидела худая измотанная женщина лет шестидесяти и смотрела на нее так, словно доктор Филиппова могла вытащить из ящика волшебную палочку, помахать ею, и старый больной муж этой женщины станет молодым и здоровым.
– Мы поддерживаем его лекарствами, пытаемся сделать состояние более стабильным, но вылечить вашего мужа нельзя.
– Я могу его забрать домой? – спросила женщина.
– Через неделю, не раньше.
– А что даст эта неделя? Сколько вообще осталось ему недель? Мы прожили вместе сорок лет. Он всегда был таким… – она прикусила губу, очень сильно, так, что кожа побелела, – таким нормальным. И послушайте, он ведь продолжает работать, ведет переписку, с ним советуются, ему присылают статьи и книги на рецензии. Он большой ученый, с мировым именем. Если бы мы жили в другой стране, он, конечно, лечился бы совсем в других условиях. Вот вы говорите – умирает мозг. Но ведь его интеллект в полном порядке. Он помнит тысячи формул, работает за компьютером, читает и пишет на трех языках.
– Профессиональные знания и навыки уходят в последнюю очередь, – сказала Оля.
– Ну вот! Значит, он может еще работать!
– Работать – да. Жить без постоянного надзора, обслуживать себя в быту, выходить на улицу – нет.
– Не понимаю, – женщина зажмурилась и помотала головой, – почему? Он здесь у вас уже десять дней, и никаких улучшений. Он продолжает говорить, что его каждую ночь живого закапывают в землю, что ему надо ампутировать обе ноги, потому что они не слушаются. Он требует, чтобы я вернула государству все его награды, потому что он не заслужил их. Но при этом уже успел прочитать рукопись книги одного из своих аспирантов и написать абсолютно грамотный отзыв, прямо здесь, не имея под рукой ни компьютера, ни справочной литературы. Когда я передала аспиранту этот отзыв, он спросил, почему Всеволод Евгеньевич находится сейчас в психбольнице. Это нонсенс! Всеволод Евгеньевич соображает значительно лучше, чем его молодые коллеги.
– Вы сами привезли его к нам, – напомнила Оля.
– Да. Но только на обследование. Я хотела убедиться, что с ним все в порядке. А вы мне говорите, умирает мозг, и нет надежды.
– Вы прожили вместе сорок лет. У вас двое детей, трое внуков. Вы его любите. Он любит вас. Да, мозг умирает. Это необратимый процесс. Всеволод Евгеньевич постепенно превращается в младенца. В младенца, но не в овощ и не в мертвеца. Надеюсь, вы понимаете разницу? Он дышит, он теплый, с ним можно говорить, его можно взять за руку, погладить, поцеловать. Именно сейчас он нуждается в вас больше, чем когда-либо, – быстро произнесла Оля.
