Дарья Симонова
Дни, когда все было…
3. Отставная прокурорша
Так вот, когда мы сидели на крыше и мне жуть как хотелось продлить карнавал, Марсик не сворачивал с минора, потому что, видите ли, счастливым можно быть только один раз и не кажется ли мне так же? Разумеется, протестую, ваша честь! Я сочла, что мой долг перед человечеством – опровергнуть исчерпаемость главной нормы на душу населения, и набросала вкратце пару живописных примеров движения судьбы по синусоиде. Но Марсик отвечал, что волнообразие потока – всего лишь n в периоде, то есть одна решающая высота и бесконечный ряд ее бледных подобий, теней. Один раз в год сады цветут! Посему мудрый инстинктивно откладывает вершину поближе к выходу в тираж, – после нее ведь все равно остается покоиться на лаврах и уходить с миром. А он, Марсик, свое острие уже прожил – по глупости и невезению. Я фыркнула, мол, и чего ж теперь, положить тебя в русской рубашке под иконами? Тут он неожиданно вспылил – и все потому, что я в его понимании была не из достойных вникать в тему той ночи. Пришлось, нервно теребя извилины, поупражняться в дедукции на ближних, померить, у кого сколько «вершин».
К великому сожалению, никаких синусоид мной обнаружено не было, мои ближние куролесили в свое удовольствие, и у них как будто одна сплошная Среднерусская возвышенность вместо аверса и траверса, разве что одна барышня полюбила двоюродного брата и терзалась инцестуозными сомнениями, пока не принялась сожительствовать со зрелой вечной студенткой в модных круглых очках с прибалтийским акцентом. И они обе выглядели совершенно счастливыми, и так мило готовились к Новому году, столько гостей назвали, и у них впервые я живьем видела трогательные католические шишечки-веночки и прочие рождественские финтифлюшки – у нас ведь не было таких раньше. Идиллия закончилась весной. Сезонный роман – обычное дело, иные связи, словно флора и фауна, не в силах пережить смену погоды. К старшей подруге приехал сын, а при нем никакой содомии! Понять можно, но та, другая, барышня-подруга, хотя мы не дружили особо никогда… она так растерялась! Говорила, что ей и в маминой утробе так славно не было, как с той упитанной эстонкой с Санта-Клаусом под мышкой. Она затосковала. Я ее понимала наполовину – у эстонки была такая хата! Центровая сталинка с камином и с футбольными просторами гостиной, а в подъезде при входе – мохнатый автомат для чистки ботинок, и в холле украшали елочку, и лежали ковровые дорожки… Что касается самой эстонки, то это совсем не по моей части, я внутренне содрогаюсь при самой мысли… но чем черт не шутит, в конце концов, кто сказал, что удовольствие регламентировано ассоциативным рядом: Николай Крючков, Кларк Гейбл, Махмуд Эсамбаев и далее вплоть до Митхуна Чакраборти… Можно ли подобные истории причислять к «вершинам»? Если да, то плохи дела у той девчонки – связалась с теткой, малость нюх потеряла. И все-таки чушь собачья с этой выдумкой в духе Гюго! Именно он вспомнился со своим сакраментальным фатумом, который обжалованию не подлежит… и в который по ошибке протекли ма-а-аленькие земные радости.
– А ты еще подумай, подумай, тогда поймешь, что все именно так и есть у людей…
Я подумала, подумала, но только ради того, чтобы Марсика уесть с его упадочными умствованиями, что никогда не приносило мне успеха: ораторство мое хромает, в споре у меня всего лишь скулы сводит от несправедливостей и в досаде хочется съездить противнику по холеной физиономии. Но! Все это не значит, что не надо пытаться все же выйти победителем из риторической стычки. Тем более речь о том, без чего и смысла нет сажать березки, растить сына и писать, кажется, роман, но можно и повесть, и дочь, и сосенку – все равно нет смысла. Но мне, как назло, в голову лезла последняя ночная передача «Легенды мирового кино» про Дитрих: скажи на милость, упрямец, у нее вершина была с Ремарком или с Габеном?
– У нее не было вершины вообще. Она ее вынесла за скобки…
Потом мне припомнилось все вместе: и Эля, и разговор этот пустой на крыше. Пустой, но не бесследный. Никаких параллелей, но у богов есть уши, они иногда нас слышат, особенно когда мы забираемся поближе к небу. Наша болтовня – она еще аукнется. Берегись! Не говори о смерти со жвачкой во рту.
Чем крепче сопротивляешься – тем глубже сомнения. Марсик заронил свое испорченное зернышко, приходилось ловить себя на том, что вымеряю волнистость судеб направо и налево. Победил Достоевский – недаром даже Мэрилин Монро к нему тяготела. У него «макушка» аккурат к концу – «Братья Карамазовы». У прочих сплошная невнятность. Уточнила у Марсика: вершина – она где: в любви, в картах, в деньгах, в ремесле?
– Не важно, – отвечает, – где угодно может быть, но только одна.
Вот потому Марс – или Эльвира Федоровна, царство ей небесное, – и назвал плод размышлений синглом, что означает «один». Мало того что жизнь одноразовая, так еще и в горку один раз и под горку один раз, вот и вся недолга, и в придачу бесплатное шампанское, если раззадоришься прикупить два холодильника зараз в нашем фирмастом лабазе на первом этаже. Больше ничего бесплатного, разве что кеды в угол поставить: остановить Землю и сойти – этот аттракцион гарантирован доброй феей даром, она еще и холопов своих подошлет, дабы придали нам ускорение пинком под зад… неприятная у Марсика вышла теория, декадентская, горькая. Спрашивается, кому она могла сойти за чистую монету?! Отвечается: мегаполису свойственно лелеять мрачные сказки – это его помощь естественному отбору. Здесь тесно, а потому должен же кто-нибудь пугаться и отступать, чтобы освободить место настырным.
Впрочем, пугаться не обязательно, можно иронично выслушать и поставить рассказчику двойку за домашнюю заготовку, как и поступил Вацлав, странная птица в крупнозернистых платиновых завитушках, всегда влажно прилипших к розовеющим щекам, как будто только что спасался бегством и озадачен. Он не постеснялся демонически насмехаться над Марсиком, дескать, какие трюизмы обсасывают недоучки на своих наивных кухнях. Дело кончилось дракой и примирением. Марсик лучше дрался, а Вацлав лучше думал. Прекрасный союз! Они это сразу поняли. Вацлав козырял парой-тройкой незаконченных образований – один из выгоднейших плюсов: проверить нельзя, а хвастаться можно. Но одно он все же одолел – это если забегать вперед. И Марс с этим подозрительным поляком выдумали альянс на пустом месте. Хитрый Вацлав сразу смекнул, что Марсу нужна власть, девки, кутежи и в промежутках служба роду человеческому, но только, разумеется, если водка мешает работе, то ну ее, такую работу… Ваца не упускал случая пустить в ход обмылки своих университетов, умыть оппонентов академическим коктейлем и даже козырял отдаленным родством с высокопоставленным духовенством. На мой взгляд, Ваца не мог нравиться; к чему Марс затеял соревнование именно с этим альбиносом?! История не только умалчивает, она еще и отчаянно сопротивляется расспросам. Но язык у него был подвешен виртуозно.
Марс промолчал, лишь когда Вацлав замахнулся на Серафима Саровского. Есть у воцерковленных свои богоугодные кумиры, но и у них в биографии скользкие места с мирской колокольни. Уж где Ваца откопал компромат – не помню, но жила у Серафима в монастыре тихая монашка. У нее братец захворал нешуточно. И батюшка к питомице с просьбой: не можешь ли ты, невеста Христова, умереть заместо родственничка? Дескать, руки у него золотые, да и мужик-то в хозяйстве нужнее. И ведь послушалась, преставилась. Брат, кстати, тоже послушался. То есть оклемался. Я думала: сейчас Марсик покажет этому Саровскому. А тот словно рыба об лед – думает… Дивны дела твои, боже! Только девочку зачем загубили? Почему чудотворцу было не обойтись без жертв?
Словом, Вацлав оказался мне еретически близок. А Марсик – нет, что вышло нелепейшим сюрпризом. Теперь, мне кажется, я в силах истолковать парадокс: богоугодливость ни при чем, Марса завлек эксперимент Саровского – приглашение от имени Господа махнуться one way ticket. Это тебе не пика пикой с передачей, это масштаб. «Исцеляй и властвуй!» – вот что свербило у Марса промеж висков. А глупый поляк ерничал, подавленный Марсовым безмолвием, бормотал про Бога, которого он и в лицо-то не знает, так о каком «спаси и сохрани» может идти речь!
Прости меня, почтенный святой Серафим-батюшка, но едкий Вацлав посеял во мне стойкое, как ртуть, сомнение. Во мне теперь лет двадцать по санитарным нормам благодати не жить.
А потом я вспомнила, что Эля была религиозна. Не слишком, но и не чужда, так сказать. И я приняла иное толкование того, почему Марсика прибило: он силился придумать, что ответила бы его «старушка» на поклеп в сторону незыблемых. У меня тоже теперь такое бывает, только я в безвыходности про Марсика гадаю – какой бы фортель он выписал… например, прождав кого-нибудь час в метро и не дождавшись. Вероятно, Марс ушел бы восвояси. Но, быть может, отнюдь… в том и петрушка, что он умел и обычно, и необычно…
Окончательный прокол случился у Вацлава, когда в споре с Марсом он полоснул нежную тему Эльвиры поперек волокон. Полоснул доверительно, брутально и никчемно, потому как не спрашивали – не сплясывай, но поляку не терпелось испробовать на зубок свое влияние. Он провозгласил, что виноватость – дело гиблое и «каждый сам себе судьба». Так, кстати, называлось мое сочинение на вступительных экзаменах. По совпадению и Марсик выбрал ту же тему. Тогда мы были зеркально похожи: я получила пять, он – два. За грамотность…
Ваца зря затронул единственно совестливую струну в Марсе, ведь тот скорее умер бы, чем отпустил грех свой без внутренней борьбы. С ним надо было с точностью до наоборот, его надо было пригвоздить виной, а не освобождать от нее! Ведь Марсик первый и последний раз раскаивался в содеянном, а посему бичевание в радость, он жаждал выйти к миру выплаканным и обновленным и искупить нечаянное зло откровением Ньютонова масштаба. Но нет зла – нет и добра. Человеческая природа не прощает любой иголочки, впившейся в упругий задок эгоцентризма, даже в маленькой пакости ей свойственно искать признания. Была в вацлавской изощренности фатальная незамкнутость круга, и лучше бы ему меньше языком болтать… А он вздумал подвести под сомнение преступное деяние, в народе известное как погубил он ее. Уж кто-кто, а Марсик до скончания дней своих предпочел бы быть гонимым за то, что погубил сам, чем бегать в курьерах у высших погубителей. Посему он принялся мстить Вацику медленно, неудержимо, в каждом подтексте, выгадывая момент, страшно и смешно – смешно для нас, наблюдающих, несведущих… страшно для нас, узнавших все позже.
При Марсике мы помалкивали, а сами, уединившись, как только не прохаживались по синглу, обретавшему пока еще незавидную популярность в тесных кругах. Никогда не думала, что для народа как медом намазано там, где и словом не описать. Сколько Марс речей ни вел – все без толку, но на том и строилась интрига: великое не опишешь ни вкратце, ни всуе, не зря у Бога нет имени, точнее, оно не про нашу честь. Мы и про масонов не в курсе, про что они терли в своих ложах, но ужас до чего интригующе; в интриге же скоро захлебнемся – на улицах ступить негде, чтобы не попасть пальцем в эзотерику, вперемешку с бананами – тайные знания, розенкрейцеры, вуду и знаменитые кактусоведы. Модно! Почему я тоже не сподобилась на свою маленькую доктрину?! Это куда проще, чем завести мелкую лавочку, написать диссертацию или смастерить тысячу журавликов. Нет смысла стремиться к конечному продукту, главное – выдумать сюжетогенный намек, порождающий приятные аллюзии. «Вершина» – это… спасение гибнущего товарища, снега Килиманджаро, Высоцкий, Мимино, в конце концов… и масса всего трогательного и героического одновременно. И потом само название! Я всегда говорила, что слово, ласкающее ухо человеческое, – половина успеха любого начинания. Вначале было не просто Слово – Слово Благозвучное…
Эля – вот кто понимал это лучше других, посему я и не сомневаюсь в первоисточнике. Она любила красивое до патологии, «кукольным» своим зрением причудливо толкуя видеоряд. Убей бог, я не могу отличить красивый член от некрасивого, а она могла, пусть и твердила при том, что сие – лишь опыт, опыт… Нет, вранье, бабцы, кукующие веками без мужей, они это любят: свой несуществующий секс, своих отвергнутых женатых аполлонов, связанных досадными условными узами. Все рассказывают одно и то же: он любил меня до изжоги, но не мог бросить немощную – неприсобленную, глупую, многодетную – жену… Плюс рой обивающих пороги мужиков для праздника. На самом деле истинного опыта тут – воробей какнул, они давно забыли, как это делается, но ведь кошмар – признать себя едва прикуренной беленькой, с золотым ободком… брошенной во мрак с перрона, потому что подошел последний проходящий! Нерастраченность по женской линии – неприятный приговор. Еще бы! Да мне и фасонистую салфетку в кабаке жалко выбрасывать, пока я ее не зажулькаю до полной непригодности, а тут речь о даре Божьем – о неповторимом бытие.
…Кстати, пристойно ли сигареты Vogue уминать в единственное число, и если да, то случайно ли в этой форме они созвучны с женским органом?
…Так вот, кто знает, тот помалкивает, либо плотина прорывается скандально, на весь мир. Что опять-таки большей частью выдумка, но иные и впрямь резвятся не по-детски. Не знаю, как обстояло у Эли, никогда ничего не знаешь, пока одно из данных нам ощущений не подаст сигнал – вот оно! И, скорее всего, на это способно одно-единственное ощущение – интуиция. Мы уяснили однажды, что нам выгодно с Эльвирой Федоровной вместе ходить на вечеринки – нам нравятся очень разные мужчины. Всякие Брандо, Маккартни, Битти, Филиппы, Пеки, Делоны, Бельмонды – о многих я и понятия не имела о ту пору, но о ком имела – так то просто готовые болванки для кукол, по моему разумению, самые что ни на есть натурщики для матрешек мужескаго полу. Эле же они застенчиво нравились. Очень спокойно нравились. Вот что у нее на «файф пойнтс» – отсутствие пафоса проголодавшейся пенсионерки, нацепляющей очки для скрупулезного просмотра эротического триллера, дабы порадовать нас критикой из народа. Такие своих кумиров любят душно и напряженно. Эля же вела себя достойно, как человек с глубоким жизненным опытом. В своих предпочтениях она оставалась бутафором. Нет, я не говорю, что это плохо, это очень даже замечательно, потому как есть тема для ехидства. Разве интересно с теми, над кем нельзя по-легкому поглумиться?! Вот я и поглумилась: понимаешь, говорю, приятственность плоти налагает общественные обязанности. Кем должен быть красивый мужчина? Пункт «а»: бабником. Пункт «б»: голубым. Пункт «в»: другое. Но что? Актер, включая гения, он тоже либо бабник, либо голубой, либо «другое». Что за стадия в промежутке? Только неврастеник, ибо не в силах соответствовать ни первой касте, ни второй. Больше того, садясь промеж ролей или пытаясь усидеть на нескольких, заработаешь многие печали, вплоть до импотенции. Все-все болезни от нервов, и даже триппер от них же, потому что «страх от того, что мы хуже, чем можем». Он бьет в ту точку, о коей печемся.
– Вот, – привожу Эльвире пример, – твой Брандо. «Ты вглядись в его лицо!» Явно гондурас его беспокоит.
– Это не гондурас, – обиделась Эля, – у него с детьми проблемы…
Вмешался Марсик, ткнув меня пальцем в ямочку на подбородке: «Это твоя первая настоящая мысль. Поздравляю!» Я, конечно, тоже его ткнула в подбородок без ямочки, но про себя мне было лестно. И про каких детей Эльвира Федоровна! Во время, запечатленное в просмотренном эпизоде, у Брандо дети если и были, то махонькие… ему уж с ними тогда точно никаких проблем!
Эля спорить не стала, только призналась, что считала меня недалекой и со странностями, а теперь нет, отнюдь. Просто диву даешься, как, единожды сболтнув, меняешь тональность бытия и как важно, что о тебе подумают, и еще важнее прояснить это вовремя, ни раньше, ни позже. Мое тщеславие устроено без извилин: кто ко мне – к тому и я, принцип кукушки и петуха. Что касается грубой лести, так мне все чаще правду-матку, я не избалована реверансами, если и подмажут елеем, так и тут матка замешана. Стоит врагу мне подмигнуть – и я возлюблю его без аннексий и контрибуций. Эля объяснила, что у меня дурной характер, но с этим уж ничего не поделаешь, как с монеткой на дне океанском, не извлечешь. Я изменюсь неизбежно – она объясняет, – но пусть как можно более плавно, мягко, постепенно, как в медленном стриптизе, потому что медленный полезнее обоюдно. Она не пояснила, что значит «полезнее», но мне кажется, я поняла. Я ее спросила, почему она не останется здесь, в Москве, здесь и театров больше, и жизнь шебутнее, и вообще, подразумевалось, – Марсик…
Эльвира Федоровна прищурила слезящийся от дыма глаз, дескать, ну ты даешь! Думаешь, я не потаскалась по юности, думаешь, хуже тебя, пигалицы?! Знаю, знаю я Москву, эту отставную прокуроршу с новенькой челюстью, с шершавыми загорелыми ляжками, раздвигающими тугой шелковый разрез, и с туфлей на босу ногу, с хорошей туфлей, которую наденешь – и снимать расхочется, нога в ней спит. А Москва-душка любит дать поносить, любить за стол позвать, в яства носом потыкать, только ты успевай каждого попробовать, потому что накушаться не дадут, тут не кормят – тут показывают, вот, дескать, куда тебя пустили со свиным рылом твоим… Добрых рук едва коснешься, так что прощайся с ними сразу, они есть, да не про нашу честь, обещанное храни как память, не более, и телефоны пусть при тебе только те, что помнишь наизусть. Москва любовь подарит обязательно, и не одну, и любую, она не может при виде гостя по сусекам не поскрести, пыль не сдувануть, не плюнуть и растереть для новизны и не всучить прошлогодний календарик, забытый кумой зонтик, терку для мозолей… Принцип хорошего продавца – вначале втюхать залежалое, но клюнешь на удочку – и ведь парадокс: не пожалеешь, привяжешься! Потом – как проглоченный кусок говядины на ниточке из чеховской «Каштанки», – Москва вынет осторожно подарок, а глаза проникновенные! Все понимает, только деньги у нее уже посчитаны и скручены резинками. Тебя, прости, не ждали и прибора не поставили. Ты ж ведь не Удача! Выйди на балкон, остынь, здесь мало званных – сплошь избранные, Москва – она как хороводы наши детские: каравай, каравай, кого хочешь выбирай, – но выбирают всегда одних и тех же, по одежке, нелюбимых вовсе, но так повелось. Потому что внезапно она рассвирепеет, смахнет скатерти со столов, все вон пошли, окаянные… окинет разруху глазами, налитыми злым смирением… а ты тогда успевай схорониться по кладовкам и замри, замри… смотри в щелочку, что будет!
Кто такое, кроме Эли, скажет?
Еще она беспокоилась за Марсика. Сказала, что зря он играет в подлеца и ее не слушается – ему учиться надо, а не порхать, миру совсем не нужны эти мальчики как девочки и девочки как мальчики, мир ими надивится, а после исторгнет их как пестрый космический мусор, ведь с точки зрения эволюции они – ботва, пустое место. В воду глядела Эля, а мне было неловко за нее: засранец предал ее на корню невесть из-за чего, а она по нему чуть не в колокольчик звонит! Мы ведь о нем говорили перед поездом, когда Эльвира Федоровна собралась последний раз к себе. Потом она приедет к Марсу, но уже больше никуда не возвратится. Но никакой угадайки! Эля отличалась будничным предвидением. Это когда без помпы и рукоположений рюхаешь, кому чего грозит, в том числе и самому себе. Только вряд ли она опускалась до предположений, с какой стати Марсище не пришел ее проводить по-человечески, почему с ней оказалась всего лишь я…
А он поймал жирную рыбку в мутной воде и покоролевствовал на час в одном «лучшем доме». Не то чтобы совсем из-за денег – по интересу. Если честно, я понятия не имею, с кем эти три дня он был, я в том кругу никого не знаю. Много позже мы там Марсиковы поминки справляли, но можно ли судить по тому о близости? Пришел оттуда весь морщинистый от смеха, потный, дикий, в чужих носках… я тогда впервые узнала, что носки тоже могут быть от Валентино. Откуда мне известно, каким он пришел? Я тогда у него жила, у меня наметился просвет между стульями, то есть одна история кончилась, другая не началась, надо было переждать… Играл скулами, любопытство мое он побаловал года через три. И не про все рассказал… Тогда же он просто пропал, а подруга его здесь, со мной рядом нервничает. Марсик позвонил один раз – и голос чеканный, трезвый, я тут же подумала, что случилось чего. А он говорит, что да, случилось, мол, и Элю он проводить не сможет. «Побудь с Эльвирой Федоровной, ты вроде ее не раздражаешь…»
И началось у меня снова по песне: «страх, от того, что хуже, чем можем», – облеченная драгоценным доверием, опасаюсь его утратить; «и радость от того, что все в надежных руках», – разумеется, сделаю все, что смогу, буду метать икру и сдувать пылинки. Эльвира Федоровна сразу показалась старенькой недотепой, накупила на вокзале шанежек и колбас втридорога, осунулась. Я ее, понятно, стараюсь подбодрить любыми средствами, а ей тошно до того, что на меня ее мурашки спрыгивают, и мне даже выпить с тоски захотелось, хотя я это дело не признаю, я люблю принять с ветерком и с радости. И вдруг она спрашивает: «Пива хочешь?» Я ей: «Хочу ужасно, но покрепче». Эля: идет! Но это у меня без меркантильной мысли вырвалось, я и не знала, что она возьмется меня угощать, да и откуда деньги у женщины после путешествия?! Она ведь официально их себе выцарапывать умудрялась, хотя какие там командировки у бутафорши из провинциального театра! Но мы идем с ней в… Что бывает на вокзалах? Туда и идем. Блюз придорожной закусочной.
Мне приятно было вспоминать о том вечере, хотя хэппенинг готовился не для меня – для Марсика. «Накопила денежки, старая дура!» – так она сама говорила о себе. В кои веки накопила… По-моему, тогда именно она и решила взять курс на Западное полушарие. Злые или добрые языки – разве их разберешь! – объяснили мне, что в те дни Марсик получил трудный опыт. Будто в суматохе вертепа… Я закрывала глаза и уши. Не хочу ничего об этом знать. Тут ведь такая штука: нельзя умерщвлять харизму умерших. От этого начинаешь умирать сам. Так что до сих пор не знаю, что за окаянный опыт сбил Марса с путей и стал поводом к этакому паскудству – любимая женщина на вокзале закусывает вино любительской котлетой.
Господь с вами, а почему тогда поминки всегда в том логове?! В том самом, где он завис, пока мы с Элей… Но Марс вечно утыкан вопросами, как святой Себастьян – стрелами.
Я спросила тогда Эльвиру, – на мутном вокзальном кураже, – дескать, а вам никогда не хотелось прославиться? Она спокойно – нет, не хотелось. Вообще, ей действительно было не до славы. Не хочу думать, предвидела она или нет, – страшно мне думать, потому что сразу лезу в ее шкуру, цепенею. Думаю, скорее «да» чем «нет», предвидение бывает деятельным, она готовилась, только толком не понимала к чему. Просила меня бросить называть ее на «вы», я с горячностью соглашалась, потом соскальзывала обратно в ребяческий пиетет. Я опьянела молниеносно, у меня организм идеально послушен алкоголю, в том смысле, что ему скомандуешь: пить, веселиться! – и он мигом. Я, упиваясь миссией затейника, давай плести косички из лирических отступлений и наступлений. Вариации на тему глории мунди терзали меня изначально, со времен младенческой несознанки. Приеду в деревню бабушкину – и оторопь берет: буйные мужики, тихие старухи, сумрачные женщины с толстыми икрами пьют водку, полощут простыни в речке Ряске, судачат, ссорятся, встают в четыре утра, носят воду, угощают домашними яйцами, тарахтят мотороллерами, моются раз в неделю в горячем банном аду и тихо тонут в Лете, так и не узнав, что такое Кабо-Верде, Лонжин и каре миа – просто слов этаких не услышав. Да не из-за слов, конечно, обида, а из-за того, что люди исчезают легче пыли: молодые, старые, идиоты, умницы-разумницы, праведники, любимцы, подонки, – всех уносит в братскую могилу местного кладбища, чтобы лет через пятьдесят срытые их памятники свезли на свалку, а овальные портреты, каждый из которых заслужил слезу живую и прикосновение губами, морщились и тлели. Но Дориана Грея тут и конь не валялся…
Эля слушает меня насмешливо, интересуется, что же я предлагаю. Я отвечаю, что очень неправильное на Земле устройство. Пусть бы мы после кончины улетали на другую планету, потом на следующую, и так по кругу, и снова Земля, и дальше… Вот лучше бы так, чем полное загнивание в ящике, 9 дней, 40 дней, – и забвение. Оттого и тоска на планете нашей.
– Почему тоска? У кого тоска? – улыбается Эля.
– У меня, – бью себя в клетку, – тоска. Пропадаешь ни за что, – в грязи жил, в грязь и ушел. Неправильно это – лучший дар во Вселенной изводить как семечки. Его надо холить, лелеять и укутывать в красоту всякую, пусть иллюзорную и утопическую – в мечту, как в фильме «Безымянная звезда», помнишь? Мой любимый фильм!
Я, однако, глубоко подшофе. Ясен перец, у меня не один любимый фильм, но про «Звезду» есть маленько. Эля не отпускает улыбку.
– Да сдалась она, твоя звезда безымянная! – Зажмурившись, оголтело отпивает «Изабеллу». – Ты вздумала людей любить сильнее, чем их любит Бог. Глупости это и гордыня, и не выйдет ничего. Оставь человеку человеческое, какое ни есть – все с Его позволения…
Я притормозила. Вот уж не думала, что Эльвира Федоровна настолько не чужда, так сказать…
Кстати, Бога я в лицо, как и Вацлав признавался, тоже никогда не видела, только страх божий: скажу дурное – и он накажет. Не будь карательной составляющей, может, мои с ним отношения сложились бы иначе. А так они едва тлели, как беседа с чужим строгим мужем в то время, как хозяйка отлучилась по нужде. Сидим, пялимся в стороны, фантики мусолим, полный вакуум. А как подруга вернулась, так дундука ее и не замечаем, хихикаем. Хотя смутно догадываемся обе, что для чего-то он нужен тут, наверное, камешек на сердце замещает, чтобы мы слишком на веселящем газу не увлеклись в облака, чтобы не получилось досмеяться до беды. Вот и с Богом такая же неловкость. Но для Эли я не стала метать бисер, потому что перед свиньями не стоит, а перед людьми уж больно хлопотно. Она верующая оказалась, а я из колеблющихся-сочувствующих, кишка тонка мне растолковать ей, как забочусь о ближних порасторопнее Неизреченного.
Я перевела дух, полюбопытствовала, как она насчет фаталистических теорий друга, в курсе ли. И тогда она так произнесла красивое слово «сингл», словно сама его придумала, и ничуть ее не коробила идея, она погоняла вино в бокале по кругу и ответила, что так оно и есть для львиной доли человечества. Монро и Достоевских посоветовала не трогать, у них отдельный график, а мы, толпа… не твои ли, мол, недавние слова – в грязи живем, в грязи и дохнем… Я давай отнекиваться – речь ведь была совсем о другой толпе, как можно так переиначить?! Эля теперь уже не улыбалась.
– Толпа – она одна на всех. Разве тебе не страшно от того, как мало дается в этой жизни? Да и одна вершина нам – великое благо посреди беспросвета, разуй глаза! Вы молодые еще. А я вот смотрю на своих друзей – кто ж из них получил то, чего достоин? Погуляли в юности, теперь ярмо на себе тащат – и вся любовь. А кто и умирает медленно, а у кого с детьми драмы… Они для меня лучшие люди на земле – и какой же черствый кусочек счастья им выпал, чтоб годами размачивать…
У Эли блестели веки, и вся косметика сгрудилась в складочках. Я угадала ее трепет – старательно воздевать взгляд к небесам, чтобы не выплеснуть слезки, подкатившиеся к самому краешку, не размазаться совсем. Я вся истомилась от намерений ее утешить и отправить домой с наименьшими потерями, и чтобы на лице читалось скорее «да», чем «нет».
Я решилась на отчаянную ложь: «У Марсика долги…» Ложь не то, что долги, а то, что они ему помеха, но Эля не дослушала мою тонкую нетрезвую конструкцию:
– Еще скажи, что он играет на бирже…
Подошло время поезда.
Вот такая была наша последняя встреча с Элей.
