Дарья Щедрина
Подмастерья бога
Глава 3
Нестандартные методы воспитания трудных подростков
Прошло два года. Астахов благополучно закончил ординатуру и поступил сразу в аспирантуру, оставшись на той же кафедре под руководством профессора Леденёва. Как ни странно, тем же путём шёл и Сева Ярцев. Он немного остепенился, взялся за ум, забросив студенческую привычку сматывать с лекции при первой возможности и нестись в кино с очередной девицей, а потом сразу в койку. Сева начал носить костюмы с галстуком и довольно улыбался, когда к нему обращались Всеволод Борисович. С Глебом они не то, что дружили, но общая работа и общее студенческое прошлое объединяли накрепко, словно они были братьями-погодками из большой семьи.
К несчастью, за год до этого умерла Мария Михайловна, супруга профессора Леденёва. Слишком долго она не жаловалась никому на плохое самочувствие, слишком долго не шла обследоваться. А когда обследование всё-таки было проведено, помочь ей уже никто не мог. Так и сгорела Машенька Леденёва за несколько месяцев.
Старик за это время превратился в настоящего старика, стал совсем седым и как-то сгорбился, словно идти по жизни с гордо поднятой головой сил уже не было. Глеб, чувствуя душевную боль любимого учителя, старался почаще заходить к тому домой, отвлекал от тяжёлых мыслей всякими научными медицинскими беседами, вместе с ним задерживался на работе. Алексея Ивановича спасали больные, которым ещё можно было помочь. И профессор отдавал все свои силы, умения и знания, помогая им.
А вот с Зойкой после смерти матери стало совсем трудно. За чашкой чая после тяжелой операции профессор, как близкому другу, жаловался любимому ученику, что девочка совершенно отбилась от рук, ходит в каких-то нелепых одеждах, с вызывающим жутким макияжем, красит волосы то в синий, то в красный цвет, стала плохо учиться, а разговаривать с ней по-человечески совсем не получается.
– Представляешь, Глеб, – жаловался Алексей Иванович, устало откинувшись на спинку кресла в своём кабинете и прихлёбывая чай из стакана в легендарном подстаканнике, – мне на днях позвонила Зайкина учительница, попросила в школу зайти. А я к стыду своему даже адреса школы не знаю. Я же никогда этим не интересовался, некогда было. Маша и в школу её водила, когда Зоя была маленькой, и на всякие кружки, и к репетиторам. Они с Катей старались меня не обременять. А теперь девочка уже выросла, сама со всем справляется. Да вот только справляется не так, как надо. Я с трудом нашёл эту школу, пришёл к учительнице. И выяснилось, что Зоя часто уроки прогуливает, успеваемость резко упала. Я так расстроился! Даже давление подскочило… – вздохнул профессор. – Пытался с ней поговорить, убедить взяться за ум. Смотрю в её глаза, а там – стена, ни единого движения души не видно. О чём она думает? Что её тревожит, беспокоит? И ведь ясно, что тяжело переживает потерю самого близкого человека. Поговорила бы, поплакалась в жилетку родного отца, так ведь нет. Молчит, замкнулась в себе. Не знаю, что и делать, Глебушка…
– Хотите я с ней поговорю, – предложил Глеб совершенно искренне. – Она хоть меня и терпеть не может, но по возрасту я ей как старший брат. Вы меня, конечно, извините, Алексей Иванович, но иногда бывает полезно накостылять как следует, чтобы мозги на место встали. А вы с ней деликатничаете…
– Что ты, Глебушка, я никогда голос повысить на ребёнка не мог, не то, что руку поднять!
– А зря! Рявкнули бы пару раз, так может и руку поднимать не пришлось. Избалованная она у вас очень. Не привыкла ни о ком думать, кроме себя.
Старик сокрушённо вздохнул, кивая седой головой.
– Ты прав, Глеб, прав. Но ведь Зоя родилась, когда мне уже под пятьдесят было. Такой долгожданный подарок судьбы! Я так её люблю, что от одного взгляда на мою Заиньку сердце сладко сжимается. Не могу я её ругать, хоть убей, не могу.
– Хотите, я её поругаю? Уж я постараюсь найти убедительные слова. – Для подтверждения серьёзных намерений Глеб сжал руку в кулак и продемонстрировал Алексею Ивановичу. – А рукоприкладства не бойтесь. Я ж не зверь, чтобы бить ребёнка. Хотя она так вымахала за последний год, что ребёнком её назвать трудно.
– Что ты, Глеб, не надо. Душа подростка такая тонкая, ранимая, что можно только хуже сделать. Лучше не вмешивайся.
Однажды в самом конце операции Алексей Иванович вдруг заявил:
– Заканчивай сам, Глеб. А я пойду, устал что-то.
– Сам? – Глеб с тревогой посмотрел на учителя. Тот выглядел бесконечно уставшим, а на лбу под медицинской шапочкой высыпали мелкие бисеринки пота.
– Конечно, сам. Пора уже привыкать к самостоятельности, Глеб. Тем более, что осталось совсем немного, – и вышел из операционной.
Завершив операцию, Глеб быстро вымыл руки, сбросил халат и отправился в кабинет профессора. В душе шевелилось недоброе предчувствие.
Леденёв разговаривал по телефону. И то, что разговор неприятный, стало сразу понятно по выражению лица профессора, по интонации его голоса.
– Как в полиции?.. С ней всё в порядке?.. Да, да, конечно, я сейчас приеду, обязательно приеду… – Леденёв опустил трубку телефона и обессиленно откинулся на спинку кресла, одной рукой оттягивая узел галстука.
– Что случилось, Алексей Иванович? – встревожился Глеб.
– Зою полиция арестовала. Оказывается, они с ребятами пытались кататься на крышах товарных вагонов… Но ведь это же опасно, очень опасно! Разве она не понимает?
«Ничего она не понимает, эгоистка маленькая!» – хотелось крикнуть Глебу, но он сдержался и только хмыкнул:
– В зацеперы что ли решила податься наша Зойка? – И тут же добавил, заметив мертвенную бледность, разливающуюся по щекам учителя: – Вы не волнуйтесь, Алексей Иванович, раз Зоя в полиции, то значит с ней всё в порядке, жива и здорова. Ничего, посидит немного в «обезьяннике», ей даже полезно.
– Где?.. – растерянно переспросил профессор.
– В «обезьяннике».. Ну, место в полиции, куда помещают задержанных. На клетку похоже.
– А ты откуда знаешь?
– Алексей Иванович, я вовсе не был пай-мальчиком, и моя студенческая молодость протекала весьма бурно. Однажды пришлось побывать в этом не самом приятном месте.
– За что? – Старик был явно потрясён услышанным.
– За драку. Подрался с одним идиотом из-за девушки. С тех пор предпочитаю все спорные вопросы решать миром, а от девушек держаться подальше. Вы главное не переживайте, а то давление повысится. Сейчас мы с вами вместе поедем в полицию и вернём Зойку домой.
– Да, да, Глебушка, – воспрял духом Леденёв, – поехали. Мне твоя помощь сейчас очень нужна. Я ж за всю жизнь в полиции ни разу не был.
Профессор засуетился, собираясь в дорогу.
– В какое отделение нам ехать? – спросил Глеб.
– На Финляндском вокзале.
В отделении полиции Алексей Иванович мгновенно превратился из строго профессора – грозы нерадивых студентов, в жалобно блеющего папашу, пытающегося убедить мордастого полицейского с капитанскими погонами, что Зоя – настоящий ангел, держать которого в клетке – преступление. «Ну да, конечно, – подумал Глеб, – именно потому, что ангел, Зойка и полезла на крышу вагона, поближе к небу!»
Полицейский хмурился и возражал, приводя факты безобразного поведения подростков. Видеть, как унижается учитель было выше всяких сил, и Глеб не выдержал. Потеряв терпение, он не слишком вежливо отстранил потрясенного отца и взял все переговоры на себя.
– Вы пока вот тут посидите, Алексей Иванович, – и усадил того на скамейку в углу, – а я всё сам решу.
Через пять минут, убедив капитана, что он сводный брат проштрафившейся девицы и выслушав небольшую лекцию на тему воспитания трудных подростков, Глеб был допущен к «обезьяннику», в котором скучала компания юных идиотов, ожидающих своих разгневанных родителей.
– Леденёва, на выход! – скомандовал капитан и звякнул ключами в замке, распахивая решётчатую дверь.
Виновница торжества в заляпанных грязью джинсах и чёрном балахоне с каким-то жутким рисунком на груди с гордо поднятой головой вышла в коридор. На голове этой красовались синие, зелёные и кислотно-розовые пряди, пухлые губы, покрытые чёрной помадой, демонстративно чавкали жвачкой, глаза казались пронзительно голубыми на фоне жирных чёрных линий, окаймлявших веки.
– А ты чего здесь делаешь, Склифосовский? – приподняла Зойка подведённую карандашом бровь.
– Тебя из застенка вызволяю. Прошу домой, Зоя Алексеевна, карета подана, – еле сдерживая кипящую внутри злость, Глеб склонился в издевательском поклоне и повёл рукой в сторону выхода. Девица фыркнула и пошла по коридору, нахально раскачивая бедрами.
Ей навстречу вскочил со скамейки встревоженный отец и стиснул дочь в объятиях.
– Девочка моя, Зоенька, – шептал он, чуть не плача. Глеб от этой сцены только сжал кулаки.
– Пойдёмте Алексей Иванович, Зоя, нас такси уже ждёт.
Девица шла впереди всем своим видом излучая самоуверенность и нахальство, а также полное отсутствие раскаяния. В такси Глеб первым усадил разволновавшегося профессора. Пока тот устраивался в кресле рядом с водителем, Зойка стрельнула в Глеба острым взглядом и сказала:
– Эй, Склифосовский, дай прикурить!
– Я тебе сейчас ремня дам, а не прикурить! – процедил сквозь сжатые зубы Глеб.
– Ой, уже испугалась! – Зойка фыркнула и уселась на заднее сиденье. Глеб сел рядом.
Пока такси выруливало на проезжую часть, Алексей Иванович повернулся к вызволенному из неволи чаду и залепетал хриплым от пережитых эмоций голосом:
– Ну, как же так, Зая? Ведь ты же умная девочка. Ты не можешь не понимать, что это опасно, очень опасно. Что на тебя нашло, можешь мне объяснить?
Девчонка только открыла рот, чтобы сказать очередную колкость, но Глеб молча показал ей угрожающе сжатый кулак, предусмотрительно пряча его от глаз профессора. И она промолчала, демонстративно отвернувшись к окну.
– Алексей Иванович, всё хорошо, все живы и здоровы, – успокоил шефа Глеб. – Давайте теперь до дома доедем, а там поговорим.
Когда подъехали к дому, Леденёв был бледен, как смерть, и тяжело дышал. С трудом выбравшись из машины, он остановился возле подъезда и стал распускать узел галстука, мешавший дышать полной грудью. Зойка пулей пролетела мимо и понеслась домой.
– Вам нехорошо? – встревожился Глеб.
– Да что-то голова болит и дышать трудно, – пожаловался профессор.
Глеб, бережно поддерживая Старика под локоть, помог ему подняться на третий этаж, останавливаясь после каждого лестничного пролета и отдыхая.
Едва войдя в квартиру, Глеб бросил вышедшей встречать брата Катерине Васильевне:
– Отведите Алексея Ивановича и уложите в постель, пожалуйста. Надо давление измерить.
– А что случилось то? – растерянно хлопала глазами за стёклами круглых очков добрая волшебница.
– А это вам Зоя объяснит.
Но Зойка никому ничего объяснять не стала, а ушла в свою комнату и врубила на полную мощь музыку. Глеб измерил давление Старику и тут же стал вызывать «неотложку». Стрелка старенького тонометра показывала двести шестьдесят, когда послышались первые, глухие удары сердца. Тревожные звуки затихли на отметке сто двадцать…
Бригада врачей приехала минут через десять. Алексею Ивановичу сделали несколько уколов, расписали рекомендации по лечению, а когда давление начало спадать, уехали. Глеб всё это время просидел рядом с постелью, ни на шаг не отходя от учителя. И лишь когда тот задремал под влиянием успокоительных и просто устав от пережитого, тихо вышел из комнаты.
– А где Зоя? – заглянул Глеб на кухню.
– Музыку свою слушает, – тяжело вздохнула возившаяся у плиты Катерина Васильевна. На лице её читалось беспомощное смирение. Никто, решительно никто в этом доме не мог справиться с маленькой возмутительницей спокойствия.
– Кажется пришло время серьёзно поговорить с этой меломанкой, – сказал Глеб и пошёл в комнату девчонки.
Зоя, продолжая чавкать жвачкой, покачивалась, сидя на подлокотнике дивана, дёргала ногой в такт бодрой мелодии и даже, кажется, подпевала. «А ей как с гуся вода!» – подумал Глеб и почувствовал, как вскипает в душе едва притихшая злость.
– Музыку выключи!
– Чё?.. – и недоуменный взгляд из-под вскинутых бровей.
– Я сказал музыку выруби! – Глеб повысил голос.
Но наглая девица и ухом не повела. Пришлось подойти и самому нажать на кнопку музыкального центра. Жалобно взвыв на последних нотах, музыка стихла.
– И чё?..
– Ни чё! – Глеб, мысленно уговаривая себя не кипятиться, склонился над девчонкой, опираясь рукой о спинку дивана. Та вызывающе вздёрнула подбородок. – Зой, ты понимаешь, что из-за твоей дикой выходки могла случиться беда, и не только с тобой? У Алексея Ивановича давление подскочило двести шестьдесят на сто двадцать! Ты понимаешь, что это значит? У него в любой момент при таком давлении мог лопнуть сосуд где-нибудь в мозге. А это инсульт. Зоя, у твоего отца мог случиться инсульт от переживаний! Ты это понимаешь?!
– Но не случился же, – легкомысленно пожала узкими плечиками девица.
– Ты когда прекратишь все эти выкрутасы?
– А тебе то какое дело? – вскинулась Зойка и вскочила с подлокотника. Всю её беззаботность и невозмутимость как ветром сдуло. – Ты вообще кто такой, а?! Ты по какому праву в мою семью лезешь, прихлебатель грёбаный?! Что тебе здесь нужно?!
Голубые глаза метали осколки льда, руки сжимались в кулачки. Почувствовав агрессию, Глеб перестал сдерживаться и перешёл на повышенные тона:
– Мне нужно, чтобы человек, которого я ценю, люблю и уважаю, мой учитель был жив и здоров и продолжал мирно и спокойно работать и лечить людей. А одна маленькая дрянь ежедневно ему душу выматывает, издевается над пожилым человеком!
– Да пошёл ты! – взвизгнула девица, сверля его ненавидящим взглядом. – Выметайся из моего дома! Не лезь к моему отцу! Это мой отец и я тебе его не отдам! Понял?!
– Тебе он отец, а мне – учитель, гуру, сэнсэй. И я не позволю тебе, малявка, довести его до могилы!
– И чё ты сделаешь?
От наглой улыбочки, растянувшей покрытые чёрной помадой губы, у Глеба поплыл перед глазами красный туман, а кулаки сжались до боли в суставах.
– Я тебя сейчас выпорю…
Глеб, стиснув зубы так, что под скулами заходили желваки, стал надвигаться на девицу. В её глазах мелькнул страх, но только на долю секунды. Она отскочила на пару шагов и выпалила:
– Только попробуй! Я скажу отцу, что ты меня пытался изнасиловать. Как думаешь, после такого тебе здесь откроют дверь? – и ехидно ухмыльнулась.
– Что-о-о?!! – взревел Глеб и метнулся к Зойке.
Та, взвизгнув, бросилась за спинку стоявшего у окна дивана, Глеб – следом. И они закружили, пытаясь испепелить друг друга взглядами.
– Ах ты, маленькая лгунья, дрянь паршивая! – рычал Глеб, стараясь достать девчонку, но та была юркой, как ящерица. – Совсем уморить отца решила? Да я шкуру с тебя спущу.
– А ты попробуй! Руки коротки, Склифосовский!
Вдруг Глеб сделал неожиданный выпад, схватил девчонку за руку и толкнул на диван. Она упала на живот и ткнулась лицом в диванную подушку. Парень прижал её одной рукой между лопатками, а второй рванул пряжку своего ремня. Звякнул металл, длинная полоса кожи, вжикнув, вылетела из шлиц. В следующую секунду зажатая в кулаке ременная петля взвилась вверх и со свистом опустилась на круглые ягодицы, покрытые плотной джинсовой тканью.
Зойка завизжала и задёргалась, лягаясь ногами и молотя руками по дивану. Но визг и крики глохли в подушке. А её мучитель со смаком, отводя душу раз за разом вытягивал ремень поперёк её бёдер.
«Господи, что я делаю?!» – молнией вспыхнуло в сознании, и Глеб ужаснулся бурлящей в нём ярости. Он судорожно втянул воздух и опустил руку. Сердце пульсировало в висках, дыхание сбилось так, будто он пробежал километровую дистанцию, а не отстегал по заднице нахалку и лгунью.
Почувствовав, что хватка ослабла, Зойка немедленно вывернулась из-под его руки и отскочила в сторону, растрёпанная, взъерошенная, с размазанной по лицу косметикой.
– Псих, садист, мне же больно! – выкрикнула она, прикрывая ладонями ягодицы.
– А отцу твоему, думаешь, не больно, когда ему учительница сообщает о твоих прогулах, или звонят из полиции? Не больно?!
Вдохнув поглубже, чтобы хоть немного успокоиться, он положил ремень на диван и сел сам. Зойка посмотрела расширенными от ужаса глазами на орудие экзекуции и немного попятилась, будто видела не простой кусок кожи, а живую змею.
– Дурак, я же теперь неделю сидеть не смогу! – в голосе её послышались жалобные нотки. Девчонка всхлипнула и размазала ладошкой текущие по щекам слёзы. – Козёл ты, Склифосовский.
– Ты меня достала, Зойка, господи, как же ты меня достала! Я ведь реально хотел тебя убить, чудовище ты маленькое. Руки до сих пор трясутся… – Он вытянул перед собой руки: пальцы мелко дрожали. – Вот что с тобой делать, зараза ты, Зойка?
Глеб поднял на девчонку глаза. Та жалась к подоконнику и всхлипывала.
– А ты убей меня, вообще убей! – выкрикнула Зойка с отчаянием, захлёбываясь слезами. – Я всё равно никому не нужна! Меня всё равно никто не любит! Убей, что б я больше не мучилась. Все тебе только спасибо скажут.
– Господи, что ты несёшь?..
По щекам её чёрными ручьями текли слёзы, от расплывшейся косметики лицо казалось жуткой маской, жуткой и очень несчастной. Глеб вытащил из кармана носовой платок и протянул девчонке. Та зыркнула на него, но платок взяла. И вдруг он каким-то другим зрением увидел перед собой не обнаглевшую от безнаказанности и избалованную девицу, а маленькую, очень одинокую, испуганную и несчастную девочку. Жалость и сострадание сдавили сердце.
– Дурочка ты глупая, Зойка, – произнёс Глеб уже спокойным, даже мягким голосом. – Тебе ли жаловаться! Наверное, нет на свете человека, которого любили бы больше, чем тебя. А ты: «Никому не нужна! Никто не любит»!
– Да что ты обо мне знаешь? – всхлипнула Зойка. – Знаешь, каково это жить с родителями – учёными? Зачем они вообще меня родили, если я им только мешала всю жизнь?! Им надо лекции читать, а я болею и в сад меня не отвести. Им на конгресс международный лететь надо, а я ногу сломала, упав с велосипеда. У них больные, консультации, операции, а я тут со своими проблемами и просьбами. Им же всегда было некогда. Им всегда работа была важней меня. В конце концов они меня бросили на произвол судьбы, на тётю Катю, самой себе предоставили, как только немного подросла. А мама вообще умерла, бросила меня окончательно.
Глеб с нескрываемой жалостью посмотрел на бедную дурочку.
– Ну, что ты несёшь, Зойка? Мама твоя умерла от рака, а не бросила тебя.
– Да я знаю, понимаю головой. А вот тут, – она постучала сжатым кулачком по груди, – всё кричит: «Бросила! Бросила!» И отец с тобой больше времени проводит, чем со мной. Он и тёте Кате говорил, что ты ему как сын. Я своими ушами слышала.
Глеб сокрушённо покачал головой и встал, подошёл к зарёванной девчонке. Рука сама потянулась к её вздрагивающему от слёз плечику, но замерла на середине пути, а потом вернулась в карман джинсов. Он только вздохнул.
– Да ты его ревнуешь ко мне, дурёха! Ах, Зойка, Зойка, если бы ты только знала, что значит на самом деле быть ненужным родителям…
– Можно подумать, ты знаешь…
– Я знаю, на собственной шкуре знаю. Я оказался побочным продуктом жизнедеятельности моих родителей – алкоголиков. Всё своё время они уделяли водке, а не мне. Даже не понятно, как я умудрился всё-таки вырасти. Отец, когда был относительно трезв, воспитывал меня тумаками и пинками. Мать регулярно забывала кормить. А про то, что в семь лет ребёнка надо отвести в школу вообще никто не вспомнил.
Глеб отвернулся, уставившись в окно на унылый двор, стараясь ни взглядом, ни голосом не выдать всколыхнувшиеся в душе эмоции.
– Они часто уходили в запой на неделю, на две. Я, как подрос, стал заранее готовиться к очередному запою, как собака, зарывая еду про запас. Прятал в укромные места то сухое печенье, то кусок хлеба. Чтобы потом, когда мать с отцом про меня забудут, достать затвердевший до деревянного состояния сухарь и съесть. Потом научился открывать дверной замок и днями болтался на улице, пробавлялся на помойке объедками.
А когда у отца случился приступ белой горячки, и он носился по квартире, пытаясь от кого-то спастись с дикими воплями, я выскочил на лестницу и забился в угол от страха. Потом приехали медики и скрутили папашу, увезли в психиатрическую лечебницу. Мать была в отрубе. А мне несказанно повезло: соседка из квартиры напротив, встревоженная всей этой вознёй, заметила меня и позвала к себе. Так в моей жизни появилась Апполинария Трифоновна. – Глеб грустно улыбнулся, вспоминая. – Я тогда в свои семь не мог выговорить такое сложное имя-отчество, но добрая старушка разрешила мне называть её просто «тётя Поля».
Тётя Поля меня потом часто забирала к себе, когда родители пьянствовали. Она меня кормила, поила и… читала мне вслух книжки, научила меня читать, считать. Фактически первый класс школы я прошёл под её руководством. А потом она сама попала в больницу, ведь была уже очень пожилой. И дверь в её маленькую уютную квартирку для меня закрылась насовсем, потому что тётя Поля из больницы больше не вернулась.
Соседи, озабоченные судьбой бесхозного ребёнка, сообщили в полицию, в отдел опеки. И однажды за мной пришли чужие строгие люди и увезли в интернат. С тех пор я не видел своих родителей. Потом, уже повзрослев, узнал из личного дела, что их по суду лишили родительских прав. Так что я оказался круглым сиротой при живых родителях. Вот такая вот история, Зойка.
Девочка смотрела на него круглыми голубыми глазищами и потрясённо молчала.
– Так что твоё детство, Зайка, с уверенностью можно назвать счастливым, несмотря на занятость родителей. Не гневи бога, не жалуйся, и заканчивай безобразничать. Отец у тебя – замечательный человек! Ты на него молиться должна, заботиться о нём, помогать, как нормальная любящая дочь. И я надеюсь, что теперь ты так и будешь делать. А не то… – он поднял с дивана свёрнутый петлёй ремень, для убедительности поднёс его к распухшему от слёз носу Зойки и стал заправлять обратно в пояс джинсов.
– Так ты что, выходит детдомовский? – шмыгнув носом, произнесла девочка. Она перестала плакать и широко распахнутыми глазами потрясённо уставилась на Глеба.
– Выходит.
– И как там, в этом детдоме? Ужасно, наверное.
– Ну, это смотря с чем сравнивать. По крайней мере кормили меня регулярно три раза в день. И целыми днями торчать в промёрзшем зимой подъезде мне больше не приходилось, и рыться в помойке в поисках хоть какой-нибудь жратвы тоже. Я вообще то везучий: мне везёт на хороших людей. В интернате у нас был замечательный воспитатель Михаил Захарович. Он был очень строгий, но справедливый, не позволял прорываться наружу звериным инстинктам. А ты же знаешь, дети – существа жестокие. Но он нас учил, что если ты сильный, то должен защищать слабых по определению. Если ты вырос большим, то просто обязан помогать маленьким. Михаил Захарович умер, когда мы заканчивали школу, но я до сих пор вспоминаю его с благодарностью. А потом я встретил своего Учителя – твоего отца, Зоя. Вот такая история.
– Почему ты об этом никогда не рассказывал?
– А зачем? Это никому не интересно. Да и вспоминать, честно говоря, не особо приятно. Вот тебе рассказал и жалею. Будь человеком, Зойка, держи рот на замке. Алексею Ивановичу пересказывать ничего не нужно. Ему и так переживаний хватает.
Глеб взглянул на часы и пошёл к двери.
– Вот тебе задание, Зоя: завтра ты не пускаешь на работу Алексея Ивановича. Костьми ляжешь, но не пустишь, пусть отлежится после криза, и проводишь с ним целый день, а потом принимаешься за учёбу, как нормальный вменяемый ребёнок. Поняла? – Он взялся за ручку двери, но обернулся: – И смой этот ужас с лица. Ты ж вполне симпатичная девчонка. Зачем себя уродуешь?
Зойка принялась судорожно стирать косметику со щёк, а Глеб зашёл на кухню к Катерине Васильевне.
– Я пойду, Катерина Васильевна. Алексей Иванович, надеюсь, проспит до утра. Утром я вам позвоню, скажете, какое у него давление. На работу его не пускать под страхом смертной казни! Хоть к кровати привязывайте, но не пускайте. А вечером я зайду.
– Ох, спасибо тебе, Глебушка! – запричитала Катерина Васильевна, впихивая ему в руки какой-то свёрток.
– Что это? – удивился Глеб.
– Это пирожки мои с мясом и с капустой. Дома поешь хоть немного, а то сегодня я и ужином тебя накормить не удосужилась.
– Да что вы, Катерина Васильевна! Неудобно же. Меня Зойка и так нахлебником обзывает.
Он попытался всучить свёрток сердобольной женщине обратно, но та замотала головой:
– Бери, бери, Глебушка, не отказывайся! Это тебе ещё и в знак благодарности за Зойку. Правильно. Ты молодец. Давно надо было. Я Алексею Ивановичу говорила, что с ней построже надо бы. Да разве ж он может построже? Он не может. Так что надежда только на тебя.
Глеб вздохнул, прижал к груди свёрток с пирожками и пошёл домой.
