Дарья Пожарова
Циркач
И тогда старший брат стал опорой. Он пробовал развивать младшего: бегал с ним наперегонки – в шутку, конечно; растягивал на турнике, от чего Коля подрос и достиг отметки в сто двенадцать сантиметров; выписывал книги о путешествиях, притворяясь перед отцом, что они понадобились знакомым или сослуживцам. И вот настал момент выпорхнуть из родительского гнезда и отправиться в самостоятельное плавание. Коле предстояло нарушить отцовский запрет – но брат и здесь поддержал его, как мог.
Ему было нечем отплатить Пете, и, хотя от запрета ехать в цирк щемило сердце, Коля тут же забыл и обиду, только что нанесенную Ириной, и отцовскую ярость, и мамино молчание. Брат сгладил их несправедливость.
– Дам тебе со следующей получки на дорогу, и на сборы, – обещал Петя.
Коле хотелось броситься к брату и обнять со всей силы, но застеснялся порыва из-за его жены, которая насупившись сидела рядом, и поэтому он лишь кивнул, продолжая уплетать кашу. Внутри разливалось тепло, словно выпил огромную чашку сладкого чая.
***
Пролетели две недели, и близко подступал сентябрь. В Ленинграде начался очередной месячник по слому деревянных домов. Старые бревна и доски шли на запасы дров, бесценные осенью – а что говорить про зиму! Ими отопят весь город: школы, училища, больницы, жилые дома. Вскоре наступят первые холода, а привезти дрова в Ленинград уже невозможно, и к родному лесу не подступиться: немцы перерезали все пути сообщения с городом. Тот, кто не озаботился дровами заранее, обречен замерзнуть зимой. Поэтому на слом домов посылали молодых ребят, старших школьников и студентов. Два кубометра дров полагалось сдать государству и столько же разрешалось оставить своей семье.
За прошлые работы ребятам не платили, только давали сухие пайки с печеньем. Коле не хотелось идти на слом. Он думал: зачем ему эти дрова? Ведь скоро он уплывет из Ленинграда. А он уплывет, непременно, что бы отец ни говорил! Но потом вспоминалась вечно закутанная в шаль мамаша с ее хондрозом, изнеженная Ирина – и он отбрасывал самолюбивые мысли. Нужно стараться ради них. Они с Петькой и отцом – мужчины, они потерпят. А женщины заболеют без тепла.
Петя всегда верил в могущественную силу денег, как и отец, но Коля не разделял их оптимизма. Он убедился: происходит что-то тревожное. В прошлом месяце запросто вышло купить на рынке интересную книгу – «Три мушкетера», за пять рублей. А вчера пошел на рынок, и книг там не продавали. Притом продукты подорожали в два раза. Хотел купить пальто в дорогу – ношеное, видно, с чьего-то плеча – а денег у него не взяли, просили вместо них консервов и муки. Коля растерялся и ушел. И по дороге думал: «Нет, ошибается Петька, не все можно за деньги». Ему стало беспокойно, что у него их не взяли. Он смотрел на бесполезные разноцветные бумажки у себя в руках и понимал: нужно уезжать из Ленинграда быстрее. Те, кто в панике бегал за эвакуационными листками – не трусы, как усмехался отец. Они самые здравомыслящие люди. Напоследок, уходя с рынка, Коля обернулся на людные ряды: сколько же в Ленинграде народу! Как ни суетись, а если каждому захочется уехать, не хватит ни паромов, ни барж, ни лодок. Да и всей Ладоги не хватит, пожалуй.
Сегодня Колю задержал на разговор Вернер: волновался, почему маленький артист до сих пор в Ленинграде. Именно благодаря хлопотам учителя и устраивалась Колина судьба: маэстро предложил кандидатуру ученика, когда из Цирка лилипутов пришел запрос. Коля успокоил наставника, что уедет сразу, как появится возможность – то есть деньги от Пети. Но сам от таких разговоров, что надо торопиться, еще больше разволновался. Ждать – хуже, чем действовать, и почти невыносимо, когда видишь свое будущее убегающим, но не можешь ухватить его за хвост.
На слом Коля опоздал, явился последний из их компании: Шура, Гришка и Лина уже были там. Бригадир сердито прикрикнул на Колю, обозвал уклонистом прямо при одноклассниках и велел, чтобы он скорее записался в табель и приступал к работе. Занятия в музыкальном училище закончились в полдень, а у Вернера пришлось проторчать целый час, слушая его увещевания. Трудно будет оправдаться перед ребятами, где болтался столько времени. Но ведь и они не дождались! Он увидел трио товарищей вдалеке от рабочей площадки. Гришка с полной охапкой досок быстро топал впереди всех. За ним с охапкой поменьше шел Шура. И последней в колонне плелась Лина. У нее Коля заметил несколько дощечек. Она помахала ему свободной рукой и направилась вслед за парнями к грузовику.
Позади снесенного дома ездил экскаватор, сгребая ковшом строительный мусор, негодный для растопки печей: слишком гнилые, рассыпающиеся в труху деревяшки и обломки кирпичей. А кузов грузовика был до середины заполнен бревнами и досками. Коля подошел к горе досок на земле и начал укладывать их на руки.
– Ты где это был? Мы уж тут пашем давно! – подбежал к нему Гришка. – А сегодня тачки соседняя бригада умыкнула. Вот, руками таскаем!
Пот струился по его здоровому, как у теленка, лбу, и капал на пухлые, с румяными пятнами, щеки. Коля уловил его сходство с девицами из листовок про ударников труда и улыбнулся его раскрасневшемуся лицу, но вслух, конечно же, ничего не сказал. Гришка, чего доброго, может и поколотить – не посмотрит, что друг маленького роста, и влупит от души. В их компании не принято бить только девушек.
Лина болтает что угодно, любую ерунду, а Гришка ее не трогает. Недавно кто-то из одноклассников строил теорию, что она Гришке нравится, поэтому он и терпит. Но Коля думал, что у их большого друга просто кодекс чести – не связываться с девчонками. Лина, пожалуй, не совсем девчонка. По крайней мере, не в общепринятом значении. Ведь она товарищ и совершенно своя в их давнем квартете. Он и сам бы никогда девушку не тронул, даже если сильно обидела бы. Впрочем, Лина Колю ни разу не обижала и порой ласкалась к нему осторожным, пока не прирученным зверьком. В последний год Коле казалось, что она к нему неровно дышит. Вот была бы потеха: Гришка в нее тайно влюблен, а она сохнет по Коле. Пойди да пойми девчонок! Никто не знает, что им нужно. И товарищ Лина – нисколько не исключение. Не угадаешь, что у нее на уме.
Подошел Шура. Он ненавидел, когда его называют прозвищем, намертво припечатанным к нему с детства. Хотя новым знакомым он представлялся Сашей, в их дружной своре шансов переименоваться у него уже не осталось. Так всегда бывает: случайно кто-то ляпнул, и если прозвище прилипло, останешься с ним до старости.
Лина за умение Коли подражать голосам птиц называла его Скворушкой. Он умел и свистеть свиристелем, и чирикать по-воробьиному, и ухать по-совиному, и крякать по-утиному, да так правдоподобно, что ребята покатывались со смеху.
– По-моему, вы с Линой бездельники, – выдохнул Шура. – Оба от работы отлыниваете. Мы с Гришкой вон какую гору перетаскали, а Лина плетется в конце и кидает по две дощечки. Надоело! А ты так вообще! Бродишь где-то.
– Я не отлыниваю, меня Вернер задержал, – ответил Коля.
– Придумаешь! Болтался, как обычно, за книжками на базар, – не поверил Гришка.
– Я вам, ребята, раньше не говорил, чтоб не сглазить. Но решено, и можно рассказать. Меня в цирк отправляют выступать. Ангажемент пришел, – как можно равнодушнее поведал Коля, чтобы никто не разглядел в его признании хвастовства.
Но разве можно скрыть радость от друзей? Они слишком хорошо знали маленького товарища.
– Да ну, врешь? – крикнул Шура.
– Честное комсомольское, – отрапортовал Коля.
– Сделают из тебя там экспонат на потеху публике, – не успокаивался Шура.
– Ладно вам, – присоединилась к ним Лина, – пойдемте доски таскать. Ангажементы потом.
– Ишь какой важный индюк, слышала? – кивнул ей Гришка.
– Ну и что такого? – отмахнулась она. – Порадуйтесь и не завидуйте. В цирке хотя бы не скучно. Я бы сейчас от любого чистого места не отказалась. А придется ехать, куда распределят. И вряд ли я поеду в театр, в оркестр или в цирк. И вы все – тоже, кто на фронт, а кто на завод. Пусть хоть один из нас вырвется на волю.
Коля заметил, что валторна Лины, укрытая чехлом, стоит у времянки бригадира. Шура и Гришка, видимо, успели занести свои инструменты после занятий домой: они жили поблизости от училища. А Лина не успела съездить к себе на Васильевский остров.
– Пришлось на работу тащить, – сказала Лина, подтвердив его мысли.
– Как ты таскаешь – так это не работа, а позор и провокация, – задирал ее Шура.
– Я девушка, мне тяжелое поднимать нельзя. Мама говорит, мне еще детей рожать.
– Ой, какая гадость, – скривился Гришка. – А давайте на спор: кто больше и быстрее унесет. Кто победит – тому все пайки.
– Мы с Колей на такое соревнование не подписываемся, – с достоинством ответила Лина.
Коле стало неудобно перед товарищами, что девчонка ответила вместо него. Будто у него языка нет. Конечно, всем одноклассникам ясно, что в честном соревновании ему не победить. Но заранее отказаться и смириться с проигрышем – что сказал бы отец? Нет, Коля не мог допустить отступления от борьбы.
– А пойдемте, пробежим! – объявил он, надевая рабочие рукавицы и обматывая их веревками, чтоб не слетели.
– Да ну, не надо. Глупое соревнование! На нас бригадир смотрит, – выразила неудовольствие Лина.
– Вот и правильно, пусть смотрит, что мы стараемся изо всех сил, – подначивал Шура.
– Давно вам штрафов не лепили, – буркнула девушка.
Ребята подошли к груде деревянного лома, и каждый начал накладывать доски в руки. Гришка взял двенадцать дощечек, Шура десять, а Лина шесть. Доски были тяжелые, некоторые разбухли от влаги и казались неподъемными. Коля нагрузил себе сначала шесть штук. Но когда увидел, что Лина наложила столько же, потянулся за седьмой.
– Брось, чепуха эти догонялки, – шепнула ему Лина.
Коля скривился. Пусть он не может унести двенадцать досок. Но унести только шесть – значит опозорить себя. Он положил сверху охапки седьмую.
– На старт, внимание, – считал Гришка, – марш!
Ребята наперегонки побежали к грузовику. Шура сразу же обогнал Гришку: он с пятого класса занимался бегом, а Гришка, слишком тучный для соревнования, быстро запыхался. Коля с Линой бежали рядом, в метре друг от друга. Непосильная ноша оттягивала Коле руки: он взял слишком тяжелый груз, но бросить теперь было поздно. На середине пути он запнулся о камень, и верхняя доска упала на землю. Коля на секунду притормозил – и увидел, что Лина задержалась вместе с ним. Она протянула руку к упавшей доске и хотела положить ее сверху своей стопки. Коля сердито сдвинул брови:
– Не трожь.
Лина огорченно удивилась, но положила доску обратно в охапку Коли. Они оба, не сговариваясь, снова бросились бежать. Гришка и Шура ждали их у грузовика, сложив принесенные доски в кузов и с победным видом наблюдая за отставшими друзьями.
Коля и Лина бежали вровень почти до финиша, как вдруг Лина чуть отстала, а Коля вырвался вперед. Он подскочил к грузовику и бросил доски сверху.
– Ладно, хоть девчонке не продул. Молодец, Колька, – усмехнулся здоровяк Гришка.
Девушка больше не бежала, а спокойно, вальяжно шла к кузову. Гришка помог ей закинуть доски, и она, по-девчоночьи аккуратно отряхивая рукавицы от щепок, с притворной досадой улыбнулась:
– Ну и дурачки!
Вечером в знак всеобщего дружеского примирения решили идти в кино на фильм «Девушка спешит на свидание». Жаль, только пайки с печеньем в этот раз не выдали, и победа Шуры оказалась напрасной. Бригадир поставил отметки и отпустил их по домам. Коля расстроился – не из-за самих пайков, а из-за того, что его опасения подтвердились: с продовольствием становится все хуже. И неизвестно, до каких пределов может дойти. Ему впервые стало страшно, но страха он ребятам не высказал: хотел сохранить лицо.
3
Сегодня Коля впервые взял под руку девушку. Хоть это и была товарищ Лина, с которой они знакомы с первого класса и видятся почти каждый день, он испытал необыкновенное сочетание восторга, напряжения и еще чего-то незнакомого, томительно-сладкого, от чего у него сводило живот, а голос предательски менялся. Потому что дружить с девчонкой и ухаживать за ней – две разные вещи. Лина в шестнадцать лет и сама не выдалась ростом, но Коля, даже стоя на цыпочках, едва доходил ей до плеча. Несмотря на разницу в росте, идти с ней под руку было приятно и гордо.
Коля не знал, может ли влюбиться в Лину. Она слишком знакомая, как любимая книга, с ней ему нравилось проводить время, смеяться о понятном только им двоим. Ходить вместе в училище, заниматься в красном уголке и посещать лекции о товарище Сталине и других вождях, освежать будничную скуку прогулками по Ленинграду и ощущать себя легко, как с другом, лишь иногда делая послабление на то, что Лина – все-таки девчонка, иное племя: ранимое, капризное, с вечными секретами от парней. Но слабой он ее не считал, она просто была сильная какой-то иной, внутренней, хитрой и непостижимой силой. С Линой Коля чувствовал себя на равных, и она не оспаривала, наоборот – поддерживала их равенство и доказывала, что девчонки гораздо больше похоже на парней, чем отличаются от них.
К тому же, он точно знал, что ни Шура, ни Гришка, хоть последний и тайком похвалялся, ни разу не «гуляли» с девчонкой. Выходит, в их компании парней Коля стал первооткрывателем. Он понимал: нехорошо и постыдно гордиться таким преимуществом, ведь любовь – не соревнование, но торжествующие ростки пробивались в его сердце, и он ликовал, что Лина из них троих выбрала его. Не Гришку – могучего кудрявого красавца, не спортсмена Шуру, а его, Колю. Наверно, потому выбрала, что они с Линой лучше понимали друг друга.
Девушка сама потянулась к нему после фильма и скользнула под руку. Они пошли из кинематографа пешком, всей гурьбой, как близкие товарищи, или «квартетом три с половиной», как дразнили их в училище. Дразнили, ясно, из-за Коли. «Да брось ты, что возьмешь с пустозвонов», – успокаивал он, когда у Гришки чесались кулаки по адресу шутника.
Лиговский проспект, освещенный частыми фонарями, людный, омытый дождем, сверкал праздничной гирляндой, словно не желал сдаваться под угрюмым напором войны. Вечер казался Коле волшебным. Ему хотелось замедлиться и отложить мгновения в скрытую шкатулку памяти, чтобы однажды достать воспоминание о них. Он стремился запомнить каждую вечернюю секунду, проведенную с друзьями, но чувствовал: время сегодня бежит особенно быстро, вприпрыжку проносится мимо, не считаясь с его желанием. Вот уже квартал позади, вот другой, и скоро квартету расходиться по домам.
Их четверка сложилась еще в начальных классах. Потом родители, видя общность ребят, отдали их вместе в музыкальное училище, правда, в разные классы – там компания окончательно окрепла. Казалась: ничто теперь не разобьет их дружбу, и они будут дружить вечно, как их родители на всю жизнь сохранили школьных друзей. Но недавно Коля почувствовал: в воздухе повеяло переменами.
– А мы с родителями уезжаем через неделю, – произнес вдруг Гришка.
До сих пор друзья два квартала шли в полной тишине, и его фраза прозвучала громко, заметно и неприлично, словно он нарушил волшебство вечера неуместным заявлением.
– Я знаю. Мы тоже, – отозвалась Лина, – весь завод эвакуируют.
Колю словно ударило током. Вот оно. Началось. Сбываются худшие слухи. Эвакуируют рабочих, а родители Гришки и Лины трудятся в соседних цехах, и ехать им, выходит, тоже вместе. Коля даже чуть заревновал. Эх, Лина! Знала, что придется прощаться. Зачем только подавала надежду!
Нет, конечно, он и сам уезжает, только ведь артисты – люди свободные, Коля мог бы навещать друзей в любой момент. У знаменитостей, говорят, есть свои ассистенты. Может, и у Коли скоро появится помощник, он будет покупать билеты и организовывать встречи с поклонниками и друзьями. Здорово же сделаться артистом! Колю опять захватили мечты о цирке.
Шура напряженно молчал.
– А вы чего? – спросила его Лина.
– Чего мы. Сама знаешь, – вполголоса сказал он.
Их семья прежде жила в сибирском поселке. Шуркин папа работал в колхозе и разрешал крестьянским семьям оставлять при дворах куриц и коз, чтоб хоть как-то прокормить ребятишек. Но ничего у него не получилось: скоро в области начался голодомор. Его подопечные умирали целыми дворами. Маленький Шурка, видя, в каком отчаянии пребывает отец, неделями напролет бегал по опустевшему поселку, бил палкой по крапиве и с детской несдержанной злостью кричал: «Серп и молот – смерть и голод!» Однажды его за ухо поймал начальник отца, председатель колхоза: «Это кто тебя, мальчик, научил? У тебя дома так говорят?» Шурка перепугался, но поздно. Председатель решил, что жалость мешает строительству коммунизма, и отца выслали. Перед отъездом он обещал шестилетнему сыну, что непременно вернется, когда отпустят. Только отпускать никто не собирался.
Мать после высылки отца парализовало на левую руку, и кисть ее болталась, как обломленная сухая ветка. Они с сыном уехали подальше от мест, что принесли им горе. Шурка долго мыкался с больной безработной матерью, она еле устроилась уборщицей в школу, да и там ее держали из жалости. Денег не хватало. Из-за отца Шуру не приняли в комсомольцы, и, вспоминая о том, как поступили с их семьей, он рвал и метал – до сих пор, хотя прошло много лет. «Сволочи», – сжимал зубы Шура. «Тише, что ты?» – испуганно шептала Лина, пытаясь его успокоить. Но тот навсегда возненавидел тех, кто отобрал у него будущее.
Коля не мог согласиться с другом, хотя прекрасно его понимал: когда твоего отца высылают несправедливо, как быть объективным? Председатель колхоза просто не разобрался, в чем дело. Наверно, произошла ошибка. Коля советовал Шуре написать письмо товарищу Сталину – он точно решил бы вопрос. Но друг озлобленно скрежетал зубами: «Ничего ты не понимаешь». Если не касаться больной темы, он был отличным другом, надежным и способным поддержать. Но когда упоминали про отца – зверел.
Теперь, когда Лина и Гришка уедут, они с Шурой останутся вдвоем. Деньги, обещанные Петей, появятся нескоро: расчет брат получил, но до копейки отдал маме за расходы на свадьбу. Коля осознал, что их дружная, давняя компания распадается.
– Ну, не грусти, – Лина повернулась к Коле и, заметив уныние на его лице, нежно прикоснулась к нему ладонями, – будем писать друг другу. А потом – ведь это временно! Ты поциркуешь – да приедешь. Война закончится, и я с родителями вернусь в Ленинград. У нас комната здесь, папа ни за что ее не бросит, – улыбнулась она.
Но Коля стоял поникший. И дураку было ясно, что она его только утешает, а на самом деле никто не знает, когда закончится война. А если?.. Но о страшном «если» думать не хотелось. Мысли проникали в разум против желания: липкие, темные, холодящие кожу и проникающие под нее, как тысяча острых иголок.
Лина потянулась к Коле, закрыла его собой и поцеловала в щеку. Гришка и Шура отошли немного вперед и не видели момент их близости. Она случилась быстро, внезапно, как летний дождь, и Коля не успел ответить на порыв Лины. Он продолжал стоять в ступоре посреди вечернего Лиговского проспекта, пока друзья отрывались от них шаг за шагом.
– Пойдем, – снова взяла его под руку Лина, – зачем думать о плохом? Ничего еще не случилось, – она опять улыбнулась чудесной, мягкой улыбкой.
Она поцеловала его! Взаправду! Коля почувствовал, что теперь точно никогда не забудет дождливый вечер, их прогулку, фонари посреди Лиговского, рассыпающийся на тысячи огоньков свет и нежное прикосновение губ Лины. На секунду мелькнула мысль: а считается ли первым поцелуем, если он не целовал ее? Но все его существо кричало: «Считается! Конечно, считается!»
Гришка с Шурой забежали далеко вперед, и Лина потянула его вслед за ними, но Колей овладело оцепенение, и он еле переставлял ноги, с трудом сдерживаясь, чтобы не уставиться на Лину. Знает ли она, что он раньше не целовался с девчонкой? Наверно, догадывается. Но как уверенно держится, безмятежно улыбается и тараторит пустяки про отъезд цеха, где работают ее родители.
– А давайте сфотографируемся, ребята, а? Ну? – предложила Лина. – Я у отца выпросила его «Лилипута». Прости, Коля, так фотоаппарат называется.
– Ладно, без обид, – усмехнулся он.
Слово из ее уст неприятно резануло слух, хотя раньше, услышанное от других, оно его не задевало. Нужно было поцеловать ее в ответ, а то, она, наверно, рассердилась…
– Вот это штучка! – присвистнул Гришка, выхватив из рук Лины маленькую коробку, что она достала из портфеля.
– А ты умеешь фотографировать? – удивился Шура.
– Шутишь! Нет, конечно, – усмехнулась она. – Мы поступим просто: попросим кого-нибудь нас сфотографировать. А потом я у папы попрошу проявить. Он нам сделает четыре фото, и у каждого будет фотография. Здорово я придумала? Вот разъедемся и будем друг друга вспоминать.
– Боюсь, я и так до конца дней своих не забуду ваши физиономии, – засмеялся Шура.
– Извините, вы не могли бы сфотографировать нас с друзьями? – стеснительно обратилась Лина к прохожему.
– Дорогая девушка, я с техникой на «вы». Сломаю еще, – отмахнулся он.
– Лина, ты вон у того спроси, в очках. Он точно умеет, – показал Шура на гражданина в длинном черном плаще, прямой походкой вышагивающего у самого поребрика.
– Простите, вы не могли бы…
– Да отчего же, очень даже мог бы, – картавя, ответил ей прохожий номер два, взяв «Лилипута» из рук Лины. – В ваши годы я даже работал юным корреспондентом в газете. Встаньте-ка поближе друг к другу. Товарищи! Улыбаться рано. Перед нами стоит серьезная задача.
Шура и Гришка еле сдерживали смешки: их фотограф беспощадно коверкал слова. Они встали рядом, а Лина снова нырнула Коле под руку. От близости ее дыхания и шелковых косичек, чуть коснувшихся его руки, у него все задрожало внутри, и он глупо улыбнулся. Щелкнул затвор фотоаппарата.
– Спасибо! – подбежала к прохожему Лина, мгновенно высвободившись из замка их с Колей сцепленных рук.
У самой парадной двери Коля попрощался с ребятами. Из них четверых только он жил в сердце Ленинграда, в отдельной квартире, выданной отцу за верную службу, с тремя спальнями и просторным залом. Остальные ютились в квартирах попроще, Гришка и Шура – в коммуналках, Лина и вовсе ездила на Васильевский остров, где ее семье выделили крохотную комнату, смежную с общей кладовкой. Коля однажды был у нее в гостях, и ее жилище произвело на него тягостное впечатление: людно, шумно, повсюду другие жильцы, плачущие дети и чужое белье на веревках в коридоре. Коля не привык к стесненности. Семья Скворцовых жила в довольстве и комфорте.
Он ожидал, что на прощание Лина, может быть, поцелует его еще раз, или выпадет случай прикоснуться к ней украдкой. Но она лишь махнула ему рукой:
– Увидимся. Целая неделя впереди! И жди от меня фотографию!
Снова стеной хлынул дождь, и девушка закрыла голову платком, ускоряя шаг. Троица друзей зашагала дальше по Лиговскому.
***
Высокая парадная дверь с завитушками-лилиями, как всегда, с трудом поддалась. Коле пришлось налечь на нее всем своим скромным весом. Он поднялся по ступенькам. Рядом с их квартирой у звонка раньше была прибита табличка: «Василий и Наталья Скворцовы», но теперь место пустовало, лишь торчал обрывок небрежно оборванной бумаги. Коля удивился, кто из соседей мог сорвать табличку: вокруг – люди приличные, вандалов и хулиганов нет. Потом он услышал из-за двери рыдания мамаши, и тревога встала комом в горле. Открывая дверь, Коля не знал, что его ждет, но бурное воображение играло с ним в жестокую игру. Ему представлялись страшные картины: артиллерийский обстрел, фашисты в их квартире… А если кто-то умер? Отец? Петя?
Но и воображение Коли не могло дойти до настоящей причины маминых рыданий. Когда он вошел в квартиру, его взгляду предстало суматошное волнение, охватившее всех членов семьи. Первый взгляд Коля бросил на комнату Пети и Ирины – на ее настежь распахнутую дверь, что в прежние времена ни разу не случалось. Ирина, до крайности стыдливая, не любила вторжения посторонних, даже родственников, в свое пространство. Сейчас она сидела на краю кровати, опустив плечи. Ее глаза, устремленные в пол, не выражали эмоций. Могло показаться – она спит, если бы не царящий кругом беспорядок.
Следом взгляд Коли упал на Петю. Тот носился, как ужаленный, по всей квартире: из комнаты – в зал, из зала – на кухню, из кухни – обратно в комнату. На полу в зале валялся старый отцовский чемодан. Петя кидал в него вещи без разбора: теплую одежду, еду, завернутую в газету, алюминиевую фляжку, откопанную из залежей на антресолях.
Мама стояла посреди зала и рыдала. Она порывалась бегать за ним следом, но не успевала за молодой прытью и только оборачивалась телом в его сторону.
– Шарф теплый! Бумаги не забыл? Военный билет! – причитала она.
– Мамаша, полно тебе, перестань. Ты меня отвлекаешь, – махал руками Петя.
Брат, Ирина и мама не замечали возвращения Коли, словно он находился за высокой стеной, непроницаемой для их глаз. Что же здесь случилось, пока он ходил в кино? Спустя минуту, сквозь завывания мамы и беготню Пети, Коля заметил, что дома нет отца. Шел девятый час вечера. Отец в это время давно уже покуривал трубку или читал книгу, сидя в кресле после плотного ужина.
Ирина первая подняла глаза за изумленного Колю.
– Арестовали твоего папашу. За антисоветскую агитацию, – произнесла она, четко и жестко чеканя каждое слово.
– Это еще неизвестно! – воскликнула красная от слез мама. – Не нужно распускать слухи! Ой…Коленька вернулся. А у нас тут…Недоразумение.
Заметив Колю в дверях, мама смягчилась лицом, и тон ее голоса, истеричный и визгливый, вдруг стал растерянным и слабым.
– Да уж известно, мамаша. Десять лет с конфискацией. А то и хуже. Как повезет, – словно издеваясь, продолжила Ирина.
– Ой, Божечки! – снова запричитала мама.
Коля не мог нормально воспринимать информацию под ее возгласы. Ирина из-за своей язвительности – тоже недостоверный источник. А Коля нуждался в голосе незамутненного разума, объективного, лишенного эмоций. Спокойном голосе, которому можно доверять. Вся надежда на Петю. Коля, не разуваясь, подошел к старшему брату. Обычно они могли спросить друг друга о чем угодно и получить честный ответ, разговаривали предельно откровенно, как не всегда бывает возможно и между близкими друзьями. Но в то мгновение к Пете было сложно подступиться. Не похожий сам на себя, грозный, с извилистой морщиной посреди лба, он отрешенно собирал вещи в отцовский чемодан.
– Куда ты? – выдавил Коля.
Брат обернулся него и, не отрываясь от дела, ответил:
– На квартиру к друзьям. Переночую сегодня. Здесь оставаться мне нельзя. Арестуют и вышлют, как отца. Я чудом задержался у Метелина.
– Куда вышлют? – вырвалось у Коли.
Ему показалось, что вопрос прозвучал глупо, словно домочадцы, не сговариваясь, знали ответ, но от него скрывали.
– В места, откуда не возвращаются, – хмуро произнес Петя.
– Сегодня переночуешь, а потом-то что? – продолжал Коля. – И что с нами будет?
– Он семью бросает, а сам надеется проскочить. Удачи, – произнесла со злой улыбкой Ирина, сидя на кровати в дальней комнате. – Беги. Спасай свою шкуру.
– Завтра утром в военкомат. И сразу – на фронт. Лучше я погибну, как герой, чем сгнию в лагерях, как сын врага народа. А с вами…Не знаю, что с вами. Тронуть вас не должны. Ириша, – повернулся к ней Петя, – оставайся с мамой. Не моя вина, что так вышло. Квартиру у вас конфискуют, это ясно. А вот дальше… Держитесь друг друга. На телеграфе всегда работа есть, мама пусть в школе остается. Меня не ищите, а то нарветесь, опасно. Я напишу на адрес друзей. Я вас не брошу, слышишь? – Петя схватил Ирину за плечи, поднял ее и потряс, пытаясь взбодрить. Но она повисла в его руках, как увядший цветок.
В разыгравшейся буре они все: Петя, Ирина, мама – словно отгородились от Коли частоколом, отодвинули подальше от семьи. Его судьба не имела значения. Как будто в бурном океане беды утонули и сострадание, и родственные отношения. Так нерадивые хозяева в забывчивости бросают своих собак. О Коле и не вспомнили, когда случилось несчастье. Ему стало неловко, будто он не имел права возникать на пороге в бурю. И без него полно хлопот. Нужно думать: как бежать Пете? как выжить в Ленинграде Ирине и маме без поддержки отца? что делать с имуществом, которое не успели конфисковать? И Маевские, как назло, уехали неделю назад, им теперь и писать бесполезно.
– А я? – робко напомнил о себе Коля.
Все удивленно повернулись к нему.
– Ой! – воскликнула, всплеснув руками, мама. – Про Колю-то ведь забыли!
– Я ж тебе денег обещал на дорогу, – вспомнил Петя.
– Петенька, тебе они нужнее, – жалобно простонала мама, взяв его за руки.
Ирина смотрела на мужа исподлобья, как на предателя, чьим обещаниям глупо довериться, а, тем более, страшно поверить всерьез. Коля тоже понимал: в словах брата сплошь неправда. И утешения, и указания держаться рядом с мамой, и уверения в будущих письмах. Петя сам не ведал, где будет завтра: по дороге к фронту или к лагерю.
Коля ни капли не осуждал брата. Есть обещания, которые ты выполнить не в силах, как бы сильно ни хотел. Он не посмел бы в эту секунду напомнить брату о данном им слове. Теперь, когда Петя вынужденно бросает любимую жену и родную мать, было бы жестоко взывать к его чести, требовать обещанных денег, хоть они и значат теперь буквально все, и решают исход. Но Петя не собирался сдаваться. Он наклонился к чемодану и, вывернув боковой карман, вытащил пачку денежных купюр.
– На вот, – сунул он их в руки Коле. – Беги сегодня же из Ленинграда. В ночь отправляется баржа по Ладоге. Ты успеешь, если поторопишься.
Коля смотрел на пачку денег у себя в ладонях: купюры были мелкие, их не хватило бы даже на дорогу до Молотова. А ведь нужно дожить до первой зарплаты в цирке, покупать каждый день еду, возможно, костюмы и много чего другого. «Нет, напрасно, не получится!» – подумал в отчаянии Коля.
Петя взглянул на брата, побежал опять в комнату, где открыл комод и полез под белье. Он вытащил оттуда несколько крупных купюр – перепрятанных, видно, после обыска – и протянул их Коле. Но Ирина вцепилась мужу в руку:
– Не смей! Нам тоже здесь выживать!
– Отец не хотел, чтобы ты уезжал, – неожиданно поддержала невестку мама.
– Но ведь отца с нами нет. Кто должен принять решение? – возмутился Коля.
– Он тоже сын врага народа. И лучше ему уехать, – угрюмо бросил Петя.
– Он же маленький! – вскрикнула она. – Не будет ничего!
– С двенадцати лет отвечают. А ему семнадцать.
– Деньги отдай, я сказала, – дергала мужа Ирина.
– Не лучше ли тебе остаться в Ленинграде? – продолжала мама. – Как ты один?