Дарья Кузнецова
Щепотка пороха на горсть земли
Глава 1. Одинокий всадник
Впервые увидев живого мамонта, Дмитрий Косоруков размашисто перекрестился, хотя никогда не был истово верующим, а Божьему заступничеству предпочитал пару надёжных револьверов. Но тут вышло как-то само собой, потому что воспитание не позволило в голос материться, стоя посреди вокзала, а крестное знамение вряд ли могло кого-то задеть. Зато спешащие люди, привычные к такому зрелищу, быстро задели самого Дмитрия, пришлось брать себя в руки, поправлять висящую на плече сумку и шагать по платформе в широком ручье пассажиров. Но на стоящее в отдалении диковинное чудовище он нет-нет да и поглядывал – с опаской, любопытством и ожиданием.
Сложно сказать, чего именно он ждал от зверя.
Вряд ли того, что огромное чудовище, покрытое коротким ёжиком стриженой бурой шерсти, исчезнет подобно видению: о реальности этих гигантов Дмитрий прекрасно знал и до этой поездки. Любой офицер знал, потому что из мамонтовой шерсти шили отличные шинели, тёплые и ноские. Но знать – одно, а видеть своими глазами чудовище не меньше двух саженей в высоту – совсем не то же самое.
Скорее, Дмитрий ждал, что громадине надоест мельтешение под её брюхом, и вот тогда…
Но мамонт невозмутимо потряхивал большой шишковатой головой со спиленными бивнями, отгоняя мух, лениво тягал хоботом пучки сена со стоящей тут же тачки и неспешно пережёвывал, игнорируя человеческую суету вокруг громадной тяжёлой трёхосной телеги, на которую грузили тюки и ящики.
Второй мамонт, ещё больше первого, попал в поле зрения, когда Дмитрий миновал небольшое обшарпанное здание вокзала станции. Гигант тянул крытый фургон и выглядел столь же сонным и ленивым, как первый. Он уже не стал неожиданностью, но Дмитрию подумалось, что привыкнуть к этому будет сложно.
Мысль мелькнула и ушла, потому что наконец открылся вид на привокзальную площадь, и стало понятно, что с выводами он поспешил.
Большой железнодорожный узел Хинга, через которую проходила Великая магистраль, связавшая длинной прочной нитью восточные и западные моря, была для Косорукова перевалочным пунктом. Конечная цель его пути, медвежий угол со звучным именем Шналь, лежала в стороне от надёжных дорог и больших городов, а эта станция была к ней ближайшей. Дальнейший путь предстояло проделать на лошади, которую для начала требовалось найти.
Хорошая новость состояла в том, что они здесь тоже были. В стороне под приметным, свежевыкрашенным полосатым чёрно-жёлтым столбом стояла пара извозчиков с потёртыми дрожками и дремлющими, невзирая на шум и гвалт, лошадьми. В толчее виднелись всадники, через площадь катилось несколько разномастных экипажей, вдоль дальнего края площади пара серых рысаков с достоинством влекла чёрное ландо, блестящее свежим лаком и кожей, которое издалека казалось новеньким и чистым.
А вот плохая… Впрочем, нет, что плохого в любви местных к мамонтам? Дмитрия это никоим образом не касалось, только стало понятно, что привыкать придётся быстрее: гиганты с хоботами служили тут главным гужевым транспортом, который ещё даже не начали сменять автомобили. Они тягали фуры и омнибусы, и их было много. Скорее по общей массе, конечно, чем по количеству, потому что всего шесть, но…
О том, что шерстистых громадин разводили именно в этих краях, переняв манеру от желтокожих дикарей, Косоруков действительно забыл. Как и о самих дикарях чжурах: война была не с ними, с империей Чинь, а племена… Да что племена! Кого они волнуют. Даже когда кто-то из вождей решал присоединиться к одной из сторон, от них, по рассказам пехотных, было больше вреда, чем пользы. Только как проводники и годились, да и то толковый воздушник легко мог заменить их знания.
Косоруков скривился, надвинул шляпу пониже, чтобы закрывала лицо от палящего солнца, и двинулся через площадь, прикидывая, к кому лучше обратиться с вопросом – то ли к лоточникам, то ли…
Вопрос решился сам собой, когда дорогу ему заступил немолодой городовой в форменной фуражке и пропылённом холщовом кителе, из гвардейских унтеров.
– Городовой Петров, – назвался он, тронув фуражку. – Вы, сударь, в город наш по какой надобности?
– Здравия желаю, – ответил тем же жестом, – Косоруков, Дмитрий Михайлович, лейтенант его императорского величества флота в отставке, ныне – вольный охотник за головами.
– И по чью же душу вы в наших краях? – заметно потеплевшим тоном уточнил городовой. – Неужто в наш спокойный город?
– Дальше, – Дмитрий махнул рукой в сторону солнца. – Тут-то, гляжу, спокойно.
– Да уж, спокойно! Так уж спокойно, что и не знаешь, как быть! – разворчался он.
В лице скучающего городового Дмитрий нашёл неиссякаемый источник сведений, не всегда полезных, но разнообразных. Петров жаловался на бандитский разгул, впрочем обычный для всей губернии в мутное послевоенное время, на сухую жару, стоявшую уже третью неделю, на подскочившие цены на коровье молоко, а мамонтовое не всякий раз пить сможешь, на…
Косоруков насилу отделался от него минут через десять, но зато теперь знал, где можно взять лошадь внаём, где ближайший участок, в котором можно получить на руки розыскные листовки, где – недорого и хорошо пообедать, а где – взять провизию в дорогу без риска нарваться на гнильё. Со слов Петрова, конечно, но он же и сам с глазами, выберет как-нибудь!
И если с провизией и обедом расчёт оправдался, то с лошадью всё оказалось не столь радужно. Давал хозяин всего трёх кляч, а просил за них, включая залог, – как за горячих верховых лучших кровей. Сторговаться за те деньги, которых лошади действительно стоили, не вышло, но переплатил Косоруков в итоге немного и больше за собственное нетерпение: не хотелось шататься по городу в поисках других, более приличных вариантов. Да и много ли ему от этой лошади надо – дневной переход. Гнедая была вислозадой, с длинной слабой спиной и короткими ногами, всех достоинств – точёная голова на длинной шее, словно приставленная от другого тела. Её даже звали Зорькой. Кому вообще могло прийти в голову назвать лошадь Зорькой?..
Городом Хинга оказалась небольшим, но просторным, с широкими улицами и низкими домами в окружении деревьев. Из-за сухой погоды над мостовой висела тонкая серая пыль, она скрипела на зубах, оседала на коже и покрывала всё вокруг тонким белёсым налётом, отчего город казался выцветшим и блёклым. Да и не только город, лес вдоль широкой укатанной дороги – тоже.
Солнце начала лета в Рождественске обжигало, но грело плохо, потому что ледяной ветер с моря ещё не переменился. Вот во второй половине лета, когда потянет с суши, город раскалится до невозможности спокойно выйти на улицу, а пока там часто пригождалась куртка. Здесь же, в глубине материка, лето уже давно воцарилось и дышало сухим жаром. Неизвестно, что хуже.
К счастью, потёртые летние форменные штаны и простая рубашка из белёного льна неплохо показывали себя и по такой погоде, так что от жары Косоруков страдал, но умеренно.
Солнце нещадно палило, стоя в зените, и гнедая топала по пыли настолько лениво, что казалось – того и гляди уснёт и вовсе остановится. Дмитрий не пытался её понукать, на него погода тоже действовала отупляюще. Наверное, стоило бы переждать и не тащиться в самое пекло, но не хотелось терять время, а большой разницы между жарой в тёмном, но душном помещении или на пропечённом солнцем, но свежем воздухе он не видел. В кабаке, конечно, имелся прохладный душистый квас – хоть залейся, но Косоруков предпочитал медленно двигаться вперёд, а не заливаться на месте, ожидая у моря погоды.
Над дорогой он пока не задумывался. Она ползла строго на юг, в том же направлении располагался городок Шналь, и доставать карту не было нужды.
Чуть сильнее, чем направление и жара, беспокоили помянутые Петровым бандиты, по такой погоде как раз самое время грабить сонных путников. Но всерьёз об этом Дмитрий не волновался: сдался кому-то одинокий мужчина, вооружённый до зубов и на плохой кляче! Ясно же, золота с него не поиметь, а вот свинца – можно.
Косоруков родился в столичном Павлограде на другом конце огромной империи, вырос среди тамошних туманов и болот и, честно говоря, никогда их не любил, считая климат родного города отвратительным и тяжёлым. Но жизнь, как часто водится, показала всю глубину его заблуждений, когда молодого выпускника военно-морского училища отправили для прохождения службы через всю страну на Восточный флот, в город-порт Дальний вблизи губернского Рождественска. Вот там-то он и понял, что недооценивал спокойствия и уюта родного Павлограда.
Шесть лет службы на гиганте-броненосце «Князь Светлицкий», три из которых – военные, Дмитрий безуспешно пытался привыкнуть к ледяным штормам, к палящему зною и безжалостному холоду, влажному и оттого ещё более лютому, чем обычно. Форменные рукавицы зимой примерзали к леерам и обшивке, а сквозь них, кажется, примерзали и руки. Летом касаться железа было ещё опаснее – раскалённое на солнце, оно обжигало. Хуже было только в зимние сражения, когда жар с холодом встречались и вместо того, чтобы усмирить друг друга, терзали людей сообща.
Как выживали в таких условиях неодарённые рядовые матросы и младший командный состав – Косоруков не понимал. Даже с силой в крови это было сложно, а уж без неё…
Можно было бы посчитать насмешкой судьбы и случаем испытать это на себе, когда полтора года назад, за полгода до окончания войны, тогда ещё мичман Косоруков выгорел в бою при Белом мысе и перестал быть волшебником. Но тот же самый бой стал последним и для «Князя Светлицкого» вместе со всей его оснасткой и экипажем. По всем приметам и Дмитрий должен был погибнуть в густой от холода, тёмной как свинец воде, ставшей для них братской могилой, но кто-то где-то решил иначе, и его спасли. Сам он не помнил, кто и как, но очнулся в госпитале в положении военнопленного.
Три месяца плена он не мог бы назвать счастливым периодом своей жизни, но и зла на противника не держал, даже в какой-то мере был благодарен: спасли, выходили, да и после госпиталя обращались сносно. Кормили паршиво, так что восстанавливался после контузии и выгорания он долго и трудно, но – кормили, и не вовсе уж отбросами. Работать на шахте заставляли, но не до смерти и изнеможения, а ему отдельно повезло: когда стало ясно, что он неплохо ладит с механизмами и понимает в паровых котлах, для Косорукова нашлась работа почище, по специальности.
Потом был обмен, госпиталь уже свой, допросы военной полиции…
Окончание войны год назад Дмитрий встретил счастливо комиссованным по ранению лейтенантом с грошовой пенсией, нервно звенящей пустотой там, где когда-то плескалась сила и множеством открытых дорог. Проще говоря, мог катиться на все четыре стороны, а что он там собирался делать – никого не волновало. В родном Павлограде его никто не ждал – родители умерли, братьев-сестёр не было, их квартиру в доходном доме давно заняли другие люди, особой любви к малой родине как не было, так и не возникло, – и проще оказалось остаться здесь, чем возвращаться в далёкий город безнадёжно ушедшей юности.
В такой ситуации засилье в губернии хорошо вооружённых банд, порой даже с волшебниками в их рядах, Косорукова совершенно не удивляло: он сам имел хорошие шансы пойти по той же дорожке и пополнить их ряды. Но выбрал другую сторону. Служба в полиции его не прельщала, а вот указ императора, разрешивший привлечь к ловле преступников всех желающих, оказался очень кстати. И Косоруков, отличный стрелок с офицерским званием, без труда получил лицензию охотника за головами.
Решение оказалось удачным, и за без малого год он заработал приятную сумму и отличную репутацию, по большей части даже не отъезжая далеко от Рождественска, где объектов для охоты тоже хватало с избытком.
Репутация и привела его сюда, на дальний конец Рождественской губернии.
Дело, по которому он ехал в Шналь, было вообще-то делом сыскной полиции, но сил той не хватало и на города, что говорить о столь глухих углах! Абы кому его не поручишь, а тут подвернулся Косоруков, которого посчитали достаточно надёжным и сообразительным. Вознаграждение того стоило, и Дмитрий, которого ничто на месте не держало, легко согласился поехать.
Что до этого «дальнего конца» действительно далеко, трое суток поездом, а потом ещё верхами не пойми сколько, он сообразил уже потом. Рождественская губерния не чета родной Павлоградской, раз в десять больше.
К этому тоже сложно было привыкнуть: к тому, как местные считали расстояния. На диких лесных просторах восточной части империи тысяча вёрст считалась небольшим расстоянием, если из конца в конец тянулась железная дорога или в двух концах имелись причальные вышки аэростатов.
Дорога оказалась накатанной и совсем не дикой. Кроме Шнали, в том направлении лежало ещё без счёту мелких и не очень поселений, навстречу нередко попадались другие путники, пару раз он обогнал пеших. За дорогой смотрел вполглаза, чуть взбодрившись только тогда, когда навстречу показалось пыльное облако. Приблизившись, оно обрело очертания очередного мамонта, тянущего фуру, и тут даже Зорька встрепенулась, заволновалась и задёргалась. Не сразу Дмитрий сообразил, что это она пытается вздыбиться или поддать задом: брыкалась кобыла столь же лениво, как шла. Когда он осадил её, гнедая оглянулась с явно отпечатанным на морде изумлением. Кажется, впервые в жизни ей достался наездник, который знал, как обращаться с верховыми. Жаль только, саму Зорьку никто не предупредил, что она – именно такая.
Разминувшись с мамонтом, кобыла очень быстро впала в прежнее вялое оцепенение, а чуть погодя – и её хозяин.
Сухая дорога стелилась гладко, несмотря на неспешность кобылы. То ныряла в густой лес, тихий и наполненный запахом нагретой хвои, то поднималась на холм и вдруг выводила на открытое каменистое плато, то вброд пересекала мелкие речушки, где всадник неизменно останавливался освежиться – холодная вода бодрила.
Экономить воду в таких условиях не было никакого смысла, и Дмитрий то и дело прикладывался к фляжке. Та была тёплой, но при царящей вокруг жаре казалась освежающей, а пополнять запасы можно было в деревенских колодцах по дороге или ручьях.
Пару раз Косоруков спрашивал у встречных о правильности пути. К вооружённому человеку те относились насторожённо, но он был один, держался вежливо, и его в конце концов обнадёживали, что не потеряется и дорога эта прямиком идёт в Шналь. Местные поминали городок со странным выражением – не то опаской, не то уважением, Дмитрий так и не разобрал. Не крестились и не бежали в страхе – и ладно.
Один раз охотник завернул в деревню, которую разглядел с пригорка чуть в стороне от дороги. Пасущиеся в отдалении мамонты уже воспринимались обычной деталью пейзажа, как и основательные дома, бревенчатые на каменных основаниях. Колодец нашёлся почти в центре деревни, и до него Зорька топала по пустынной улице – то ли зной загнал всех по домам, то ли работа растащила. Напротив колодца, на скамейке в тени, сидели три пропечённых солнцем старика, шушукавшихся между собой. Дмитрий поприветствовал их, склонив голову и приподняв шляпу; жители ответили кивками, но примолкли и внимательно следили за тем, как он крутит ворот, поднимая привязанное деревянное ведро – перекошенное, потемневшее, но ещё прочное и вполне способное наполнить фляги и напоить лошадь.
В деревне Косоруков не задержался, тем более заворачивал он не столько за водой, сколько свериться с картой. И на ночлег остановился не в одном из поселений, а в лесу: ночи тоже стояли тёплые, не хотелось маяться с ночлегом. По карте, конечно, до Шнали было около дневного перехода, но нормального перехода, а не вот такого вялого, нога за ногу, с постоянными остановками. Да и Хингу Дмитрий покинул далеко не утром.
На второй день дорога вплотную подобралась к невысоким горам, среди которых и ютился городок Шналь. Здесь уже чаще попадались звериные следы, чем человеческие, а дорога стала гораздо хуже. Мамонт с фурой пройдёт, а вот соваться сюда на лёгкой карете не стоило и думать. Зорька начала чаще спотыкаться, после каждого раза тяжко вздыхала и предпринимала попытку остановиться, так что приходилось быть начеку.
Некоторое время одинокого всадника сопровождала крупная хищная птица, паря над его головой, и Дмитрий то и дело поглядывал на неё, прикидывая, стоит считать это дурным знамением или, наоборот, хорошим, потому что на падальщика невольный спутник не походил.
Несколько раз на открытых каменистых равнинах Косоруков терял дорогу, но в конце концов всё равно на неё возвращался. Однако то ли по этой причине, то ли он изначально недооценил по карте расстояние, то ли Зорькина лень сказалась, но и за этот день он до Шнали не доехал, пришлось снова останавливаться на ночлег. Благо предусмотрительность заставила взять и еды, и овса для лошади с запасом.
До города Дмитрий добрался уже во второй половине третьего дня, и как-то вдруг. Вот только что кобыла брела по лесу вдоль небольшой речушки, которая то приближалась к дороге, укрывая её густыми кронами местного ракитника, и тогда Зорька оживлялась, переходила на скорый шаг и принималась усерднее работать хвостом, отгоняя гнус, то отходила подальше, открывая путника палящему солнцу.
А вот речка вместе с лесом вильнула в сторону, холм отступил в другую, и открылся вид на небольшое плато, позади которого высились почти настоящие горы, прежде изредка мелькавшие на горизонте.
Шналь, город старателей и пастухов, на первый взгляд казался ненамного больше некоторых оставшихся позади посёлков, но действительно походил на город, а не на большую деревню. Половина домов была каменной, в два полных этажа, а несколько – и в три. Над городком ослепительно сиял золочёный купол чистенькой белой церкви. У Шнали имелся и пригород: по склонам холмов карабкались деревянные домики поменьше, с обязательными огородами и садами. Мамонтов и прочей крупной живности в обозримом пространстве не наблюдалось.
Пользуясь тем, что всадник расслабился и зазевался, Зорька окончательно остановилась. Её, в отличие от нормальных лошадей, близость жилья не вдохновляла, а вот пропылённый низкий куст у дороги – вполне. Кобыла потянулась к нему, а потом вдруг дёрнулась и отступила на два шага.
А из куста выкатился ёж. Обыкновенный ёж, с иголками, свернувшийся клубком. Дмитрий в жизни никогда не предположил бы, что они могут вот так кататься, а этот – мог. Больше того, потеряв в скорости, ёж прямо на глазах изумлённого зрителя развернулся, разогнался в два прыжка, продемонстрировав совсем не по-ежиному длинные лапки, в прыжке опять свернулся в клубок, покатился дальше и скрылся в кустах на противоположной стороне дороги.
Всадник пару мгновений ошарашенно таращился на потревоженную ежом листву, потом тряхнул головой, поправил шляпу и взбодрил кобылу. Если бы не поведение последней, точно решил бы, что перегрелся на солнце, оттого и примерещилось.
Местные реагировали на пришельца… да никак они на него не реагировали. Кто-то с любопытством провожал взглядом, кто-то не замечал – неожиданное поведение для такого обособленного поселения, где все друг друга прекрасно знали. Но Шналь отказывался укладываться в привычный шаблон, и подозрительной наружности мужчина с револьверами и притороченным к седлу карабином вызывал не больше беспокойства, чем…
Ежи. Тот, первый, был именно первым, а не единственным. Пока Зорька шагала по достаточно широкой улице, Дмитрий заметил троих, а местные перешагивали их или пропускали перед собой как нечто само собой разумеющееся. Двигались ежи проворно, так что рассмотреть внимательнее не получалось, но на третьем убедился – от привычных зверьков их отличали не только высокие лапы и странное поведение, но как будто и вид иголок, и даже морды. Чтобы рассмотреть внимательнее, пришлось бы одного подстрелить, но охота на ежей в ближайшие планы не входила, да и в отдалённые – тоже. Добыча – пулю жаль потратить.
Ближе к центру вдоль улицы начали попадаться разнообразные лавки, своим существованием подтверждавшие статус города. И обувная мастерская, и швея, и «лавка всякой всячины», как гласила вывеска, и даже готовое платье продавали, и мебельная мастерская с услугами краснодеревщика – всё было, а значит, всем этим явно кто-то пользовался и Шналь не бедствовал. Да и вид ухоженных, чистых улиц говорил о том же.
На центральной площади, куда вливались четыре улицы, располагалось четыре самых важных здания: по левую руку от Косорукова оказался трёхэтажный, крашенный в нежно-розовый цвет «Имперский банк», построенный в классическом стиле, справа – «Мамонтова горка. Трактиръ», тоже в три этажа, но попроще и массивнее, этакая грубая серая коробка с верандой под дощатой крышей, на которой стояло несколько простых деревянных скамей, сейчас пустующих.
На противоположном конце площади справа белела небольшая, но очень аккуратная и симпатичная церковь, окружённая ухоженным палисадником, – та самая, которую было видно от въезда в город, а слева – ещё одно трёхэтажное здание в стиле привычного и родного павлоградскому глазу классицизма, только мрачновато-сизое. На двери блестела медью небольшая табличка с надписью «Городская управа». А чуть дальше, в конце короткого тупика между церковью и управой, торчало очень высокое и широкое, крашенное в весёлый зелёный цвет строение, больше всего напоминающее обыкновенный амбар, очень неуместный на этой живописной площади.
Перед «Мамонтовой горкой» имелась, как продолжение веранды с её лёгкой крышей из горбыля и соломы, пустующая сейчас коновязь, ею Косоруков и воспользовался. Ослабил кобыле подпруги, снял с седла сумку с личными пожитками и карабин и решительно двинулся через площадь к управе, отложив мысль о хорошем обеде и прочих удовольствиях на неопределённое «потом». Сначала – дело.
Скрипучая тяжёлая дверь привела в пустой гулкий холл с белёными стенами, выложенным тёмной каменной плиткой полом и единственным элементом обстановки посередине – старой деревянной лестницей в два пролёта, ведущей на второй этаж. Здесь пахло пыльным деревом и сухим старым лаком, его покрывавшим, было оглушительно тихо, прохладно и после яркого солнца на улице – темно, так что Дмитрий немного постоял при входе, привыкая к полумраку, едва разбавленному светом из пары небольших окон вверху первого пролёта – там, где лестница расходилась на две стороны.
Из холла вело три одинаковых двери без табличек. Косоруков, лязгая по камню подкованными сапогами и недовольно морщась от этого звука, педантично проверил все, и все оказались заперты, так что остался один путь – наверх.
Лестница тоже скрипела, но музыкально, на разные голоса, так что наверх он поднялся уже с усмешкой, представляя, как кто-нибудь мог бы сыграть на таком вот «инструменте».
На втором этаже определиться с дорогой оказалось проще, там справа от лестницы имелась двустворчатая дверь с латунной табличкой на ней «Городской голова А. П. Набель». Фамилия и должность соответствовали тем, которые значились в предписании, так что Дмитрий, постучав и не получив ответа, решительно повернул ручку и открыл дверь. Следовало представиться, сообщить о своём прибытии и попросить о содействии. Его отдельно предупредили, что свидетельства градоначальника будет достаточно для подтверждения вины указанного охотником убийцы, и следовало сразу наладить хорошие отношения с таким важным человеком. Подтасовывать Косоруков ничего не собирался, предпочитал делать свою работу тщательно, пусть и такую непривычную, но лишних препон от местных властей не хотелось.
Внутри всё тоже было как полагается: без роскошества, но очень недурно. В темноватой приёмной с единственным окном и серо-зелёными обоями в полоску стояло несколько стульев с высокими гнутыми спинками, пара забитых толстыми папками шкафов и секретарский стол, на котором гордо возвышалась пишущая машинка и рядом с ней – потемневшая латунная керосиновая лампа. В остальном приёмная пустовала, зато была приоткрыта дверь напротив, чем посетитель и воспользовался.
Кабинет оказался гораздо более светлым: в угловой комнате было четыре окна, на юг и восток, так что успевшие привыкнуть к сумраку глаза в первый момент резануло. Тут обои на стенах были то ли серебристо-голубыми, то ли просто выгорели до такого бледного тона. При входе слева имелся большой и массивный платяной шкаф, несколько шкафов книжных, также заполненных папками и разномастными томами, а кроме того – основательный письменный стол с лампой под пузатым плафоном из матового стекла в бронзовом переплёте. За столом имелось кресло дворцового вида, с гобеленовой обивкой, и ещё пара таких ожидала просителей перед этим столом. А справа от входа нашлась лоснящаяся от времени оттоманка с резной спинкой, которую Дмитрий заметил в последнюю очередь, и вот как раз она была занята.
– Кхм, – кашлянул Косоруков и, опомнившись, снял шляпу, неловко пригладил стриженые каштановые волосы, пегие от ранней седины. – Доброго дня, сударыня. А где господин Набель?
– Господина Набеля нет, – невозмутимо отозвалась девушка, не прерывая своего занятия.
Она была молода, лет двадцати с небольшим на вид. Медно-рыжие волнистые волосы, собранные в небрежный пучок, держала пара длинных деревянных шпилек на чиньский манер, легкомысленная белая блуза открывала загорелые плечи, но пышной длинной оборкой целомудренно прикрывала грудь, талию охватывал серый корсаж, а синяя юбка в тонкую белую полоску натягивалась на острых коленках, пряча, однако, всё, что полагалось прятать, под несколькими воланами: сидела девушка, подобрав ноги под себя. И занималась при этом самым женским делом: неспешно, даже с каким-то удовольствием на лице штопала полосатый чулок.
Низкие ботиночки на шнурках стояли на полу перед оттоманкой.
– А когда он появится? – уточнил Дмитрий неловко.
Девушка была такой чистенькой, аккуратненькой и хорошенькой, а легкомысленный наряд настолько ярко подчёркивал свежесть и живость, что рядом с ней Косоруков вдруг пронзительно остро ощутил всю неделю пути – сначала в прокуренном вагоне, потом верхом под палящим солнцем – на собственном лице и всём остальном. И виновато подумал, что вообще-то можно было бы и побриться, да и заночевать где-то в деревне, в баньке выпариться, чтобы не трясти тут пылью на чистый вощёный паркет. Или хоть здесь для начала найти комнату, привести себя в божеский вид, а потом уже…
– В лучшем случае – года через три, – вздохнула девушка и подняла наконец взгляд на собеседника. – Но велика вероятность, что никогда.
Почему-то он думал, что глаза у неё должны быть зелёными, ведьминскими, рыжая же. Оказалось – нет, светло-карие, в желтизну, но… да, в общем, тоже колдовские.
– Что значит – никогда? – опешил Косоруков и едва не выронил шляпу, которую до сих пор неловко вертел в руках.
– А почему это вас так смущает? – проговорила она и обвела пришельца испытующим взглядом – сверху вниз и, медленнее, обратно, снизу вверх, от пыльных сапог по вылинявшим до непонятно цвета штанам к револьверам на боках, по тёмной от пота и пыли рубашке, по вещмешку на плече и карабину, к заросшему бурой щетиной лицу и тёмно-серым глазам. – Неужели претендуете?
– На что? – окончательно растерялся Дмитрий. И тут же рассердился – на себя за то, что стоит и неловко что-то мямлит, и немного на собеседницу за то, как странно она держится, и не поймёшь – приличная девушка или нет и что вообще тут забыла? – Послушайте, сударыня, мне нужен господин Набель, здешний городской голова. Что значит – его нет? А вы кто?
– Я почему-то так и подумала, – непонятно вздохнула она, отложила шитьё и, придержав юбку, спустила ноги на пол, ощупью нашарила обувь. Шнурки затягивать не стала, поднялась под полным недоумения взглядом, поправила на боку не замеченную ранее кобуру с револьвером, подобрала шитьё и отнесла его в ящик стола. После чего обернулась, привалилась бедром к столу сбоку и скрестила руки на груди. – Господина Набеля не существует, последний умер в начале войны. А градоправитель – Анна Павловна Набель. К вашим услугам, сударь. Как вы можете догадаться, братьев и дядьёв у меня нет, а если вдруг появится супруг, он вряд ли возьмёт мою фамилию. Поэтому вряд ли желанный вам господин Набель вообще появится в этом городе.
Дмитрий не сразу включился обратно в разговор, потому что не сразу сумел отвести взгляд от длинноствольного Торка сорок четвёртого калибра, который красовался на женском бедре. Очень… неженское оружие. Косоруков вообще считал оружие неженской вещью, но мог бы допустить, чтобы в такой глуши девушка носила что-то для самозащиты. Маленькое, соразмерное узкой ладони, но никак не сорок четвёртый калибр с его отдачей! Она вообще пробовала из него стрелять? Её же попросту снесёт! Нельзя сказать, что совсем уж тонкая или хрупкая, но всё равно не того сложения, чтобы представить её с этим детищем Туровской мануфактуры Торкунова в деле!
Собрался с мыслями он только на «к вашим услугам», а к концу дальнейшего монолога сумел справиться с негодованием и всеми вопросами. Бес знает, как и за какие заслуги местные терпят над собой субтильную девицу, не его это дело. Главное, чтобы она палки в колёса совать не надумала.
– Косоруков, Дмитрий Михайлович, – назвался он и достал из подсумка, висящего на ремне справа, дальше кобуры, запечатанный конверт, подписанный начальником сыскной полиции Рождественска и адресованный городскому голове. – Прибыл расследовать дело о смерти Антона Петровича Шалюкова, казначейского проверяющего, и задержать его убийцу.
– Убийцу… Вы на упырей охотиться прибыли, что ли? – Анна выразительно приподняла густые тёмные брови, не спеша распечатывать конверт.
– А здесь много упырей? – уточнил Косоруков.
– Хватает, – спокойно пожала плечами девушка.
– На них жалоб не поступало, но можно и поохотиться, отчего нет.
– Так Шалюкова вроде бы они задрали? Что тут ещё расследовать? Вам конкретный нужен?
– Ну если здешние упыри умеют обращаться с огнестрельным оружием, – он пожал плечами. – Судебный врач при осмотре останков нашёл дробь в груди, а зверьё уже труп обглодало. Разве вы не знали? Его же нашли совсем рядом с городом.
– О результатах осмотра тела нам никто не докладывал, – отозвалась она и выразительно похлопала конвертом по ладони: – До сих пор, полагаю. Вы сыщик?
– Не совсем. Я охотник за головами.
– В сыскной полиции Рождественска закончились люди? – хмыкнула она. – Теперь важные для империи преступления расследуют наёмные головорезы?
– Такие, кого можно на месяц оторвать от других дел, чтобы отправить в этот медвежий угол, полагаю, и не начинались, – поморщился Дмитрий, но от иного выражения собственного неудовольствия удержался.
