Дарья Коробкова
Снег и пепел

В груди странное томление, сродни проведению ритуалов перед каменными истуканами богов. Кощею казалось вдохни и вот он видит костры до небес, первобытную, хаотичную магию, что струиться по венам горячим и звуки барабанов. Руки тряслись предвкушено, ожидая зрелища нового.

Он мотанул головой, сгоняя морок. Долго ли он так восседал в раздумьях? Одной Живе известно. Медведь лежит под боком жреца, спит, не ест, но выглядит безмятежным. Яровид оперся о посох, смотрит заплывшими от старости глазами вдаль. Лес, лес, повсюду лес, а там горы великие, взирающие на них грозными очами. Небо краснеет, солнце уходит в закат. Хорс закрывает великое светило темным полотном ночи, укрывая до следующего дня от любопытной нечисти.

– Странно чувствую себя. Горю будто, но сам не знаю от чего.

Кощей положил руки на струны гуслей, перестав играть. Собственный голос сипло звучит, подводит.

– Повязанные силой древней, кровью соединенные.

Яровид поворачивает голову, смотрит на Кощея не человеческим взором. Его глаза блестят как у Ярило, которому тот дары приносит. Он вздохнул тихо, не смея отвести взор. Провидение жрецов дело тонкое, неосознанное, но важное. Главное не спугнуть, не перебивать, не нагрубить старику. Иначе прогневаешь его и бога, которому тот возносит песнопения. Простой люд знал это правило.

– Бессмертный ты или нет, но у вечность другие законы. Божественный союз, мешающий кровь свою бог и богиня с волчьими клыками, – Яровид приподнял голову, растянул губы в улыбке кривой, загадочной. – Ты конец жизни, но тебе нужно и начало для равновесия мира, и Нави.

Кощей окончательно растерялся, сжал края деревянных гуслей.

– Что ты имеешь ввиду? Опять загадками говоришь? Ты же знаешь не могу я расшифровывать их. Не люблю это я, – рявкнул он.

Яровид смеется громко, хрипло, приглаживая свою бороду. Старый хитрец никогда ничего не скажет напрямую. Разбирайтесь сами, напрямую. А медведь рядом с ним как назло не просыпается, заговоренным сном спит наверняка.

– Сам все поймешь. Когда время придет.

***

Она не любила гостить в чужих краях, но в тайне хотела этого. Морена все ещё ощущала себя неказистой, странной, долговязой и неприметной для всего человеческого. Белая ворона среди других богов пантеона.

Но быть в гостях все равно нравилось, чувство хорошее, сладкое и похоже на воздушное облако сладкого хлеба.

Правь блещет красотой и изяществом. Резные завитки на избах, огромные крыши с древесными петушками за место флюгеров. Молочные реки, текущие по земле, кисельные берега океанов и белесые облака в небе. Правь похожа на сказку, что стала явью. И в этой сказке живут боги, что издают свою истину жизни.

Все разбежались кто куда, по делам или потрещать о мелочных вещах, ничего серьезного, но раздувается до масштабов вселенной. На входе в главную избу, маленькая снаружи, но огромная внутри, встречает радушно улыбающийся Ярило. Он обнимает названную сестру, хлопает по плечу и смеется. Он весна, она зима. Один следует за другим, один дополняет другого.

– Гой еси, сестра!

– Взаимно брат.

Он проводит её в глубь, миную порог и несколько больших комнат где сидели другие боги.

Макошь и Велес сидят в углу, тихонько перешёптываясь и поминутно восклицая о чем-то. Забавное сочетание миловидная, маленькая по росту богиня ткачества и хмурый, бородатый бог покровитель скота. О чем они могли говорить, какие общие темы нашли для разговоров для Мары оставалось загадкой.

В другом углу на скамейке за столом с самоваром сидят Хорс и Перун. Солнцеликий мальчик восседает гордо, волосы яркие подобно солнцу, а внешний вид как у простого парня с деревни, косоворотка и шаровары. Царь-солнце как называли его люди, серьезно слушает Перуна. А сам Перун, вздернув подбородок гордо, смотрит на Хорса и говорит. Сказала бы Морена, что у кое-кого длинный язвительный нос, который стоит отрезать.

Они зашли в маленькую комнатку, Ярило закрыл дверь и уселся на лавку, приглашая и её так сделать. Она села рядом, недоумевая, о чем хотел поговорить он. Комната маленькая, тесная больше похожая на сарай для лопат, пил или стамесок.

– Что случилось между тобой, отцом и Ладой?

Морена хмурится, поняв наконец-то какая тема беседы будет.

– Ничего. Я ушла сама и теперь живу в другом месте.

Она вспомнила про Майю и как ей помогала перегонять оленей с зимних на летние пастбища, до того, как получила ворона посланника от Ярило и пришлось сорваться с места. Жизнь вдвоем в юрте и с оленями оказалось трудной, но интересной для неё. Новые приобретённые навыки, постоянный доступ к лесу для Клыка и жар охоты, который она так любила.

Ярило сокращённо вздыхает, чешет переносицу.

– Мара, милая моя радость. Ты же понимаешь, что и меня подставляешь? Я должен был объяснять Ладе и Сварогу где ты была.

Она кривит губы в саркастичной улыбке, какое лицемерие с их стороны вспомнить о ней так поздно, когда прошло пятьсот лет. Ярило понимая её настрой, качает головой, складывает ладони вместе и утыкается лбом в них. На лице усталость, а в голосе тоска и удрученность. В каком-то смысле ей жалко его.

– Ладно, живи где живешь. Главное, что с тобой все хорошо.

Она тянет ладонь к нему, гладит по голове, взлохмачивая солнечные волосы. Он напрягается, но следом успокаивается, позволяет делать ей это. Морена улыбается, тихо говоря:

– Так бы и сказал, что скучал и поэтому позвал.

Ярило усмехается, опускает руки на колени, поднимает голову и смотрит на неё, большие глаза цвета весенней зелени. Она останавливается, убирает руки с его головы.

– Я так устал, Мара, – на грани отчаяния шепчет он. – Я устал управлять всем.

Она помнила совсем ещё юного вечного мальчишку, когда-то они резвившегося в цветущих лесах Тайги, а теперь каждый занял свою роль. Тяжелая, громоздкая и больная, но важная роль которой стоило следовать всю оставшуюся вечность. Как бы тебе не было противно и больно, юный бог.

– Я опять предлагаю, но все же может кому-то передашь власть? – осторожно говорит она.

Ярило яростно качает головой, хмурится устало.

– Нет не могу. Не по закону мировому будет передача власти.

Морена вздохнула, спокойно принимая отказ названного брата, понимая всю историю, которая стояла за этим. Посох Алатырь вместе с властью главного бога в пантеоне Ярило получил от другого более хаотического и древнего бога – Коляды. Он обучил всему, передал все старые, покрытые пылью и песком знания и ушел, растворившись в неизвестности.

Возможно он тоже, как и остальные хнотические существа, стал реликтом мертвым, думала иногда Морена.

– Тогда отдохни, не знаю. Может сходи в Явь, пропусти по стаканчику браги.

Он вздыхает тихо, трет глаза, а в движениях, словах, интонациях сквозит тяжесть веков и печали. Мара смотрит на него жалостливо, теряется взглядом в этих морщинках в уголках глаз, едва заметной хмурости золотых бровей и тяжелой интонации голоса. Ей самой больно, режут словно ножом наперекосяк, собирая по кусочку мяса. Брат не по крови, но названный, больше друг, а ещё больше семья родная, которой не было. Чувство странное, щемящее похожее на то, когда Бадняк сжигает ритуальное полено в кострах зимних на день поворота солнца. За версту чуяла она его, проказливого карлика, что каждый год совершал сей ритуал. И сейчас словно скребет своим поленом по стенкам печки, поддувая огонь страшный.

Не привыкла она видеть его таким блеклым, погасшим солнцем весны. Ох, как не привыкла.

– Я могу остаться здесь, помочь чем смогу, – она тихо произносит, утыкается лбом в мальчишеское плечо бога, обнимает ласково и осторожно. А у самой скребется сизое полено в душе, разгорается в огне зимнем от тусклой боли.

Ярило вздыхает тихо, теплым дыханием опаляет мороз и стужу. Он жмурится рьяно, прогоняет непрошенные слезы слабости, а тело поворачивает, чтобы удобнее было её обнимать. Сжимает извилисто расшитую ткань платья халадаай, ярко белый с вкраплениями узоров синего и серого под стать ей, думает он. Слишком не так, слишком больно и слишком сложно для весны и зимы.

– Прости, что не пришел. Прости, что оставил тебя.

Ярило гладит её по спине, задевает кончики волос распущенные, вьющиеся и мягкие как первый выпавший снег. Морена всхлипывает, трясется от сдерживаемой истерики, льнет к нему как к спасательному очагу в печке зимней ночью. Она не специально, истерика сама собой вылилась из неё буйным потоком.

– Не извиняйся. Я знаю, что у тебя много обязанностей.

Её голос тих, её голос треснутые осколки стекла и снежная буря в полночь среди лесов. Морена смиренно принимает, смиренно успокаивается и не уходит, знает ему тоже сложно. Сын хаоса и весны, рожденный чтобы хранить посох Алатырь, возглавлять и управлять всеми тремя мирами. И волчья девчонка, брошенная собственными родителями и сбежавшая в далекие горы и лес.

Она вздрагивает, когда длинная морда трется о её нос, опускает голову и смотрит на огромные зеленые глаза Клыка, что змеем обвился вокруг ног. Пушистая белая шерстка, огромный хвост помело и добрый взгляд.

Ярило рассмеялся, оторвавшись от неё и потрепал волка по загривку.

– Кого это к нам принесло, а Клык? Я скучал дружище.

Клык поднял голову, издав тихий вой больше похожий на скулеж собаки. Морена закатила глаза, улыбнулась, а руки вытирали слезы с щек.

– Дурачок ты мой.

Волк древняя сила стихий зимы, воплощённая и подчиняющаяся ей, да и яркое солнце весны Ярило. Вот и все её близкие друзья, и семья.

– Хитрюга, – он вытащила из халадаая горстку сахара и сунула в открывшуюся пасть зверя, знает подлец что угостят его.

Позже ближе к весне жизнь проснулась к празднику жизни готовится нужно было. Масленицу проводят в Яви, что блистает ярче обычного, а призраки снуют туда-сюда сильнее. Накрыли гигантский деревянный стол скатертью самобранкой, поставили большой самовар и расставили вкусные угощения в тарелочках с резными боками. Дерево великого Рода в которое превратился один из древних богов когда-то, виднеется на вершине гор.

Боги похожи на ворох улей пчел, разговаривают, смеются и громко восклицают. Её это раздражает, она, которая привыкла к тихим лесам Тайги и снежным бурям по ночам во время охоты. Велес и Стрибог, Мокошь и Святовит, Семаргл и Дажьбог, все они теряются в калейдоскопе ярких вспышек солнца, цветастых стекляшек в украшенных окнах изб.

Она садится на дальнее место, на край скамьи подальше от особо говорливых, рядом с Хорсом. Морена учтиво кивает головой, вежливо улыбается.

Он находит её быстро, чутье или нет, не ведомо сей ответ данной тайне. Он идет, зная тайну древнего пророчества, помнит слова Яровида сказанные на той горе в полях ячменя. Гильгамеш бы добавил со сарказмом, что не отворачивайся от судьбы раз такие дела наступили. Улыбка, платье на манер северных народов зимы и собранный в огромный пучок на затылке волосы. Памятуя о том, что пришел поздно (хотя не специально), ненавязчиво уходит от разговора с Ярило, тот лишь пожимает плечами, садится во главе стола. Понимает, возможно догадывается, но виду не подает.

– Доброго вечера, милая госпожа морозов, – он давит странное приветствие, садясь рядом. Хорс закатывает глаза, переключая все внимание на Ивану Купалу, вовлекая в разговор о весенних птицах и кованном железе.

Она давит усмешку, делает глоток ячменной водки и хладным, тяжелым взглядом из-под белых ресниц смотрит на него. Ушла бы, клянется Морена, ушла бы на другой конец Яви лишь бы не видеть эту угловатую морду напротив, но не уходит отчего-то. Остается на зло самой себе. Кто-нибудь выдерните её отсюда, дурочку несчастную, играть с князем Нави меньше всего хочется.

– Не помню, что бы Ярило приглашал гостей из сырой Нави.

– А я сам пришел, меня никто не звал, – он делает акцент на первых словах, игнорируя щемящую кости боли от запаха стужи, что витает вокруг неё. – Ярило прекрасно знает, что у многих богов дела.

Хорс склоняется ближе к Купале, кажется шепчутся о грязных слухах вокруг Макоши и Велеса. Ярило закончил говорить свою торжественную речь о начале года, весенних планах и новых дорах от людей, значит официальная часть подошла к концу и можно делать кто что желает. Перун чопорно переговаривается со Святовитом, тот молча кивает, хлёсткая брагу из стакана. Макошь и Велес милуются о чем-то. А других богов Кощей уже не слышит, внимание дымкой пара рассеивается, сосредотачиваясь на Морене.

Пропади все пропадом в огненной пасти Рарога! Предательница птица двуногая.

План был быстрый; проверить и опровергнуть слова Яровида, пропустить по стаканчику ячменной водки с Ярило, к концу вечера со спокойной душой покинуть Явь и вернутся в мир людей. Забыться, исторгнуть противные, вязкие слова правды (он чуял, нутром чуял, что правда, но сам себе не признавался) и забыться в вихре тленного бытья. Да даже Гильгамеш бы так сделал, он уверен! Обаятельный прохвост, воин кровавый и просто не глупый парень, чем не сказка для любой девушки? Гильгамеш знал это поэтому с лихвой и охотой дурил головы девкам, обещая несметный богатства и счастливую жизнь.

Да только кажется он был благороднее самого Кощея, возвещая вечно о том, что жизнь – это жизнь, а коли появится девица прелестная, так он, красив, учтив и обходителен будет. И мог Кощей рот открывать и закрывать в безмолвии как рыба подводная, не имея слов чтобы ответить. Потому что знал глубоко внутри своего костяного нутра, что друг прав. Сам сейчас испытывает на себе подобное.

– Али сам пришел, так значит образумился сын блудный? – и в ответ она смеется коротко, чуть отводя взгляд в сторону, но определенно беззлобно и искренне. – Сын Навьи, образумился на радость родным.

Он не делает ничего особенного. Не пытается играть и жеманничать как князья людские или отец, говорит, что думает, а сам улавливает в её интонации знакомые нотки сарказма, свои собственные. И будь он трижды прогнившим внутри, но чувствует, как подкупает это.

Ближе к ночи несколько богов покинули общий стол празднества, остались особо говорливые и любопытные желающие перемолоть кости всем знакомым. Хорс и Ярило все еще сидели за столом, обсуждая новое пришествие фараоновой династии на трон Кемета. Дажьбог и Перун скрылись в дверях избы, что именно обсуждая ей было не ведомо.

Макошь сидела на скамье, согнув ноги в колене, самозабвенно расчесывая густые волосы цвета ячменя Велеса. Она самозабвенно проводит деревянной расческой по мужским, сухим волосам. Между ними тишина, но тишина спокойная, умиротворенная и ласковая. Тишина не напряжённая, мягким одеялом накрывающая их.

– Смотри кто идет, – тихо вопрошает Велес, открыв глаза с легкой ленцой смотря в сторону новоприбывших гостей. – Злые какие.

В нотках голоса его она слышит язвительность броскую, хлесткую и сама не может не согласится с ним. Сварог мрачнее тучи, разодетый в свою одежду для работы кузнеца, а рядом красавица, но насквозь прогнившая жена Лада.

Молниями громкими подлетают к болтающих о новостях заморских Ярило и Хорсу. Краем уха Макошь ловит крики громкие, бранные речи грязные, а сама продолжает расчесывать волосы колтунами запутанные на голове Велеса. Она чувствует, всем своим нутром божественным как ему хорошо, как ловит он спокойную волну жизни, закрыв глаза и наслаждаясь.

Да и Макошь сама, ласкова водя расческой деревянной, мурлычет от удовольствия, поймав странно простое счастье в этом действие.

– Где она?! – возопила Лада, источая гнев древней силы.

– Закрой свой рот, она вольна быть где угодна! – вторит ей голос мужа.

Он поворачивается, смотрит на неё из не подстриженной челки, колтунами забитая тоже и улыбается. Макошь приподнимает бровь недоуменно, молча вопрошая что не так.

– Давай, чтобы у нас не было, – Велес хихикает звуком похожим на колосья ячменя качающиеся на ветру.

Макошь смеется, не решая продолжать разговор об этом, соглашаясь с ним. Знает прекрасно жизнь нелегкую чужих семей богов, понимает и позицию Велеса, что не ровно дышит к ней. Коли так говорит посевной бог, значит не дурачок Иванушка, она согласна.

862 год нашей эры.

Явь рассеянный дымок ранним утром появляющийся после морозов. Дымок слабый, беспросветно серый и унылый. Духи беспокойные оседают в корнях вечного дерева, рассыпаются дымом.

Правь трещит звоном оружия металлического, доспехов крепких. Беспокойные боги, значит беспокойные люди, таков порядок древний.

Чужеземцы, вздумавшие прийти и учить жизни, посмевшие порядок вековой нарушить, переполошить и людей, и богов. Чужеземцы, посягнувшие на древние основы речей и букв, глаголющие о какой-то благой вести.

Любой бы из богов вздыбился боком рассерженным!

Они восседают в покоях своих, одной из тысяч покоев что расположены в Прави для богов, желающих остаться на подольше, а не возвращаться в свои царства, в свои стихии. Шелковые простыни на большой кровати, заморские, привезенные из Греции, скромного вида стены, напоминающие о былой жизни и балкон с роскошно вырезанными перилами.

– Иноземцы проникли, – шепчет Мара, дотрагиваясь кончиками пальцев до груди мужа, проводя ладонью.

Её любовь жгучий холод, морозный треск поленьев и боль от первой охоты. Его любовь тленность бытья, запах ссохшихся гортензий и старых могил где лежат останки костяные.

– Да.

Он в потолок смотрит про все случившееся думает, анализирует чтобы четко понять. Морена правда отвлекает, пальцами морозными касается косоворотки цвета крови запекшейся. Царство доверенное, гниль мира подземного смешивалась со стужей морозной, когда она рядом. Теперь он князь, теперь он князь Нави. Новое знание эхом отдавалось в мозгу, отскакивало от застенка и проникало в подкорку для пущего осознания.

Странно, странно и тихо внутри.

В прошлом увиливая активно от ответственности, теперь почему-то получив власть, все не казалось таким загнивающее скучным как прежде.

За окном божественная ругань слышна, кто-то спорит, кто-то ругается на чем свет стоит. Она не обращает внимания, поднимается слегка, тянется к тарелке с творожным пирогом и кусочек маленький выхватывает. Новые слуги Прави – кикиморы оказалось, что хорошо готовят.

После кровавого переворота, Перун сиял ярче прежнего как доспехи только начищенные, радостно воздавая молитвы солнцу. Никто не сказал ничего против, не нашлось желающих пойти против громового раската до божественной сущности прорезающее тело.

А Ярило скрылся тенью, бродит в мире людей, ищет себя по кусочкам собирая что осталось. Морене больно до одури за него, сорваться бы в пути за ним, да только не будет. Уважает его, знает, что только раздражать будет, а ему одному побыть надо.

– Возьми, – протягивает вторую половину ему, а у самой губы в крошках измазаны. – Отвлекись.

Кощей послушно принимает, кусает, вкус творога искрится и растворяется на языке, а глаза смотрят на неё спокойно. Мара заходится дыханием порывистом видя во взгляде бурю веков и костяного тлена, сын и князь Нави. Ни с кем не спутаешь и не обманешься. Он рукой касается щеки её, ласково крошки убирает задерживается правда на губах.

– Ты думаешь это нормально, неизбежность?

Вопрошает про всю ситуацию и переполох в землях древних, никак иначе.

– Мы должны меняться и обновляться подобно природе.

– И то верно, – кивает он, руку на щеку кладет, осмелиться хочет на что-то.

Его любовь костяные останки после пожара, убийственный запах разложения и горечь на языке от пепла. Её любовь буйство морозной стихии, белые краски пустыни снежной и хруст снега под ногами. И никуда им от этого не деться, тянет оковами древними друг друга. Больно, да, но так до одури хочется. Ему так хочется быть понятым, так хочется, чтобы разъяснили что творится в голове, помогли понять. Потому что он не в силах справится с бесконечностью Черной Пади, что внутри таится, перейдя от отца с княжескими владениями.

Кощей наклоняется, руки спускает к талии тонкой, обнимает и в поцелуй сладкий, морозный вовлекает.

Белое, красное, розовое. Закат льется, меняется подобно вину греческому на землю, на траву, на снег и проливается на одежду. Кровь бордовая, кровь, запёкшаяся смешивается с вином и криками древних духов умирающих. Перун кричит истощено, возвещая о неправильности бытья, а внутри чешется желание, править еще-еще-еще до скончания веков. Морена бутылку в руке сжимает, крутится, пьяно смеется, идиотом называя его, а сама понимает тщетность попыток цепляется за старое. Все разрушится, останется лишь вкус ячменной браги и смех детской жизни только рожденной.

– Ничто не вечно, – буднично однажды говорит ему Морена. – Смирись, Перун.

А сама под руку мужа берет, смеется радостно и исчезает в мертвых землях что ведут до Нави и ссохшиеся тьмы.

Бог-мертвецов.

Богиня-морозов.

Семья уродов и идиотов как за глаза их называет Лада, напиваясь до беспамятства в кабаках столичных, падая на руки к мужчине очередному.

Морена смеется изломанно, ногу на ногу складывает с затаенной, царственной любовью мертвые земли Нави оглядывает, а потом на мужа. Пускай все сгорит в огне обновления, прожжется древним пламенем вечности. Она всегда была за все перемены, за новое в угоду старого. Не так страшен реголит вечности, как превратиться в жадного до безумия власти существа.

Явь трещала, ходуном ходила, а земля трещинами покрываясь, осыпалась в кисельные реки, исчезая навсегда. Мертвые кричали, умоляли о пощади, умоляли о безропотном забвение, а Перун нахально, злорадно улыбаясь повторял раскаты грома. Народы уничтожали народы и так будет с начала времен и до скончания веков, пока мир не поглотит великая вечность, в которой нечисть злая обитала.

– Это наскучивает, – подмечает однажды Хорс в пустоту.

С колесницы солнечной слезает в руках обожжённый, горячий солнечный диск держит. Убирает его в дальний ящик в одном из чуланов Прави, накрывает пледом колесницу свою и дверь за собой закрывает. Теперь уже не так важно кто будет укрывать солнце от нечисти, теперь это будут делать другие, другие что придут на смену им.

– Закроет ли наш благоверный глава Правь? – звучит как аксиома, хочется верить ему, но знает, что не так.

Мара в платье темно фиолетовом стоит, расшитые узоры северных народов на ткани в волосах шпильки дорогие, а на шеи ожерелье, все кричит о покое о уюте в их с Кощеем доме. Не завидует Хорс, скорее искусно скрытая тоска внутри скребется. Чем теперь ему заниматься раз его прямые обязанности никому не нужны сейчас?

– Не думаю. Правь никому не подчиняется. Оно само как единое существо подстраивается под перемены жизненные, – заученным тоном отвечает.

Он дольше Мары живет, один из сыновей древних, давно сгинувших в полях, горах и вулканах сил первородных, хнотических. Ну а толку от этого мало было, время всех их уравняет кем бы они не были.

– Перед вечностью мы все равны, – улыбаясь учтиво, насмехаясь говорит она.

Смех пьяно-истерический вырывается из него и не сразу проходит. Фальшивое, напускное веселье настолько бредит душу, что Хорс уже и не помнит себя, потерявшись в прострации. Другие же боги равнодушно отошли от дел, а он даже не знает где скрыться, чтобы в вечности напиться.

– И уровняют нас всех, сожгут деревянные кумиры и падем мы, – буднично-весело восклицает Мара, кажется наслаждаясь происходящим. – Капища падут к ногам новых людей.

Укол несправедливости, небольшой и крохотный в самое сердце. Мир разрушается, крошится на куски горные, а она смеется, наглая тварь! Хорс дёрнулся в ее сторону чтобы руки сомкнуть на тонкой женской шеи и душить-душить-душить. Она не понимает, не знает какого это. Рожденная позже их всех, смеет ещё тут препираться и насмехается над традициями древними!

Тварь-мразь-коровья девка! Как смеет она! Она согнулась по полам от боли, воздух из легких вышибло ударом, да вот только смеется ему в лицо, белесые свои глаза на него навела и скалится волчьи.

Никто не умрет, они оба знают правило. Но руки, чешущиеся что, ни будь сломать-уничтожить-раздробить так тянутся.

– Закончил, мелочный сукин сын? – хрипя, задыхаясь от рук что сильнее сомкнулись на шее, надавив на артерии.

А в глазах мысль, как искра четкая и ясная для него и для нее. Я тебе позволяю делать это, если бы хотела выбила всю божественную сущности из тебя.

Хорс моргнул несколько раз, отпрянул, руки ослабил на шеи и отпустил её, отойдя в сторону. Коморка для хранения божественных оружий и трофеев показалось на маленькой кроличьей норой.

– Гореть тебе в пламени Сварога, – с усмешкой отвечает она.

И исчезает в тенях коридоров, сливаясь с ним единым целом. Новая способность, наверняка теперь и нечисть подчинялась ей с кривой улыбкой, думает Хорс.

Истина в желание диком двигаться вперед несмотря ни на что. Ломайся, трескайся льдом снежным, но собирайся вновь и изломанный, покореженный трудностями двигайся вперед. Вот в чем смысл существования, вот в чем смысл не останавливается и жадно впитывать все новое.

Незавидной участи древних реголитов, в которые превратились старые боги никто не хотел.

Новый князь сын степей далеких, сын князей храбрых, погибших в сожжённых башнях на вершинах холмов, возвещает о новом, уничтожая и топча старое, а на них строя новое. Не могут они дать ту силу, ту власть, что так нужна против новых врагов, степных разбойников что набеги на города совершают. Вот не могут и все, хоть стой, хоть падай замертво. Для новой проблемы, нужны новые решения.

Года стекаются песчаными вихрями, отблесками звезд в небесах и отголосками голосов давно почивших и отправившихся в Явь людей. У них нет свадебных обрядов, однажды говорила ей Яга. У них нет песнопений родственником на разделение солнцеликого хлеба и вкушение соли, нет слезливых родителей провожающих в последней путь уже не девочку, а женщину. Они миражом и архаичностью рожденные, сотканные из потухших звезд и эгоистических желаний людей.

Пустыня ссохшихся костей, бескрайняя, глубокая и без видимого конца и начала. Они стоят повязанные за запястья лентой цвета крови, а напротив костер где отплясывают скоморохи мертвые, где сатиры, приглашенные из других мест на свирели, играют, а домовые на гуслях струны дергают. Возвышаясь грозной тенью Яга стоит, руки к небу подняв и распевая древние слова, что видели начало времен и конец всей жизни.

Повязанные кровью, костями зверей, пеплом и вечностью что дланью своей хватает за ладонь твою, не отпуская. Когда судьба сплетается узором диковинным на полотне ковров, когда жизнь подкидывает факелы горящих дней новых и существовать уже не так страшно одной. Главное, что был тот, кто рядом.

Они капают кровью с порезанных ладоней в чашу с вином, а Яга сверху сыпет сушеных гортензий, не переставая заунывно, по хаотичному запевать как делали жрицы фараоновы в глубоких пирамидах Та-Кемета взывая к своим богам. Да только им не к кому взывать, только к силам хаотичным, жухлым и стылым как сама Мать Земля.

– Да сгорят поля ячменя, да возвышающиеся башни сановные раскрошатся в прах.

Она делает глоток из чаши, передает ему и тот повторяет за ней.

Повенчанные Живой на полотнах жизни, сожганые в костре хаоса и смерти с запахом сухих гортензий.

У них ритуальных обрядов как у смертных, у них нет ничего только красота небытья и переливы зимних капелей, наступающих после зимы.

Война, война и кровь. Много крови, люди пляшут и хохочут, издеваясь над вверенными им смертными. Смертные воздаяния дают на капища, быков режут и хлеб с солью приносят. Но их боги, их лживые и архаичные боги молчат.

Их боги вином заливаются, утопают в эгоизме и саморазрушение. Их архаичные и древние боги, когда-то способные на многое молчат. Никто не ответил, и никто не спас стайку девиц, которых варвары увозили из родных земель. Никто не спас несчастных жен чьи мужья зарезаны были в смертельной схватке с чумазыми, разодетыми в шкуры всадниками.

Никто не пришел на их зов. Они ничего не могли, потому что слишком слабы.

Никто не пришел. Они боги посевов и урожаев, зимнего холода и смертельной тишины Навь, яркого солнца и жгучего, расплавленного металла. Мир сам их исторгает из себя, превращая в предмет насмешек и издевок.

Людям новая надежда нужна, людям новый смысл жизни нужен. Иначе никак, иначе нельзя. Люди слабые существа, податливый пластилин состоящий из страха и упреков.

И оно приходит, новое и светлое как раскат грома в темным ночных тучах. Да только это не Перун чудил, не сумев сдержать приступ гнева. А настоящий луч солнца надежды появился, возвещая о новых временах.

Стрибог однажды вечером подмечает, стоя рядом на смотровые площадки Прави и наблюдая за брожениями смертных внизу. А любопытная Макошь подхватывает, разнося вести по всем трем мирам.

К концу вечера и начала ночи было решено устроить пир, возвещая о спасении и новых надеждах на жизнь. Ведь боги не так далеки от смертных в приступе исступленной ярости и боли разрывающей грудную клетку, ищут надежду.

Кажется, они и забыли про странных людей из Александрии, что казалось совсем недавно приходили и исказили древний алфавит, возвещая о новой религии. Забыли про сожжение Аркону и погибших Святовита и других местных богов. Маре смеяться до исступления хочется, рвань кожу на себе и вгрызаться в чужие глотки, разрывая позвонки.

Отвратительно как коротка у богов память. Вечность и небытие высасывает все эмоции, оставляя лишь глухой стук камешков гальки на воде. Потому что ведь не они же погибли? Нет. Значит все нормально.

Ей одной неведомо, что надо праздновать. И стоит ли праздновать вообще? Буквально признают себя не способными ответить на мольбы гибнувших людей, вместо это вливая дорогое греческое вино во рты и разглагольствуя ни о чем.

Вот мать пьяно обжимается с Перуном за углом избы, ластиться к нему как кот к сметане и жмурится довольно, довольно. Порядочно она выпила, да и Перун похоже не против этого. Он проводит одной ладонью по талии, касаясь шелкового прозрачного платья и вторую в волосы вплетает, сжимая пучки сухих блеклых прядей. Тошно, тошно и до отвращения больно.

Мара голову отворачивается от этого действия, кривит губы и шипит ругательства.

Кощея нигде нет в гомоне голосов, перезвоне плошек деревянных и нескончаемо льющегося вина. Да и не придет он, Морена точно знает и чувствует, как перемену осени на зиму. Он ненавидит шумные праздники и пьянство.

(Что смешно учитывая, что каких-то несколько тысяч лет назад он был заядлым забулдыгой)

Вставать искать не хочется, продираться сквозь толпу пьяных тел хочется ещё меньше. Перегаром несет ужасно, она нос платком закрывает и морщится в отвращение немом. Полудницы кривые, изрезанные лоскутки и камешки солнца, отвалившегося от него и обретшее сознание, ходят в толпе и кривят губы в усмешке, одни зубы острые видно лишь. Тоненькие, худенькие и бледные красавицы, приглашенные Перуном для развлечения.