Дарья Еремеева
Родственные души
Гоша
В октябре, когда зарядили серые дожди, Георгий Иванович почувствовал, что устал от всех. В первую очередь от жены с ее придирками и упреками; от сына – вялого, скучающего подростка, закатывающего глаза на любое его слово; от любовницы, последнее время начавшей что-то часто обижаться и ставить ультиматумы; и даже от работы: от всей этой бюрократии начала года, от составления планов, ненужных анкет, дурацких заседаний кафедры – невыносимо. Все от него чего-то хотят, требуют, всем он должен… Георгий Иванович уговорил коллегу подменить его будто бы по болезни, прибавил к выходным три дня и уехал на дачу один. «Пять дней свободы и полного одиночества» – от этой простой мысли он улыбался в электричке, улыбался, когда ждал автобус на промозглом ветру, когда шел по мокрой траве к деревянному домику, подбирая с земли антоновку и поздние, медовые груши с жесткой темной кожицей. Даже ветка, хлестнувшая по лицу, не разозлила его. Он любил эту старую дачу как старого друга, который не обманет – в сегда примет, всегда успокоит. Помимо прочего, этот друг помнил и о его былых успехах на любовном фронте, был, так сказать, сообщником. Словом, не дача, а островок свободы в однообразной респектабельной жизни профессора филологии. В доме он первым делом посильнее растопил печь, на скорую руку сварганил холостяцкий обед из лапши быстрого приготовления и сосисок, жаренных с луком, достал из погреба домашнюю рябиновую настойку, которую всегда держал на случай, если придется наведаться сюда одному или (что случалось теперь редко) не одному. До вечера ровно ничего не делал, только собрал под дождем черноплодную рябину, засыпал сахаром и ел с чаем, сидя, укутанный в плед, в кресле-качалке на веранде и обдумывая свой следующий лекционный спецкурс «Феномен французского любовного романа». Вечером напился кофе, чтобы немного продлить этот тихий день, и уселся в кресле с томиком любимого Мопассана на французском. А ночью стало так тихо, что было слышно, как в соседней деревне мычит корова и лают собаки. Дачники их небольшого поселка все уже разъехались, только откуда-то слева, видимо, из домика сторожа, тянуло в форточку печным дымком.
Георгий Иванович не прочел и пяти страниц, когда ему вдруг показалось, что кто-то тихо, но отчетливо позвал его: «Гооша! Го-оша!» Он пожал плечами – чего только не почудится в этой гробовой тишине, – снова взялся за книгу. Через минуту опять, негромко, но отчетливо: «Гооша!» Ему показалось, что голос какой-то чудной, сдавленный, словно говорил человек, не вполне нормальный. Георгий Иванович посмотрел в окно. Выключил свет в комнате и снова посмотрел – н икого, только мокрые ветки качаются на ветру. Не успел отойти от окна, как снова: «Гооша…Гооша…» Профессор разозлился: резко встал, вышел в сени, взял там фонарик и нож, мысленно ругая себя, что за лето так и не удосужился наточить его, и осторожно отворил дверь на крыльцо. Озираясь, обошел домик. Прошелся по саду. Никого. Вернулся, отдышался, опять сел в кресло у окна.
– Гооша.
– Да что такое! – крикнул он в форточку. – Кто тут?
Голос надолго замолк.
Георгий Иванович решил, что переутомился и нужно поскорее уснуть. Он лег одетым, положил рядом нож и фонарик. Уснуть не получилось, он ворочался и вслушивался в тишину. В конце концов включил свет, сел у окна и открыл книгу. Когда его в очередной раз позвали, спина его покрылась холодным потом, а зубы застучали. Галлюцинации?.. Обидно. Может, настойка виновата? Говорят, рябина сужает сосуды.
– Гооша!
Георгий Иванович швырнул книгу в окно, она стукнулась о стекло и приземлилась на подоконник. Он повалился на кровать и заткнул уши. Промучившись ночь, уснул под утро. Проснулся к обеду, и все произошедшее накануне показалось дурным сном. Весь день он читал Мопассана и почти ничего не ел – аппетита не было. А вечером, часов в девять, он стоял в саду, глядя на мутный закат и собираясь уйти спать, как вдруг из кустов послышалось вчерашнее «Гооша». И шорох, словно кто-то довольно крупный ворочался в кустах, лежа на земле. Георгий Иванович вскрикнул и убежал в дом. Он теперь убедился, что сходит с ума. Посмотрел в зеркало: глаз дергается, лицо измученное. Но что же теперь? Скорую вызывать? Но как? Увезут в какую-нибудь ближайшую психушку – сидеть там с алкашами и бомжами, такой позор, нет, нет. Хорошо бы для начала выспаться, но он, как назло, не взял с собой снотворное и всю ночь опять ворочался, вслушиваясь, мелко дрожа. Под утро, когда открыл окно и его тут же снова позвали, он начал молиться и каяться. Он не был мистиком, о Боге не думал, но в эту ночь ему показалось, что Он есть и решил покарать его за грехи. Маркиз де Сад, Мопассан, Моэм – в се эти люди, ведшие не слишком праведный образ жизни, повредились в уме под конец. Как-никак, а тенденция… Вот и я туда же. Зачем мне эта Валя – мы с ней уже шесть лет, и она постарела, я давно не люблю ее, никогда к ней не перееду, как она все еще глупо мечтает, – зачем же обманывать? И себя, и ее, и жену, и всех. А та студентка в прошлом году… вспомнить стыдно. Она надеялась, что я за это напишу ей кандидатскую. А другие истории… Вот за все это и пришла мне расплата. А как я на коллегу настучал три года назад! Вышло нечаянно, в пылу спора, но все-таки, все-таки… Черт возьми, обидно, что нервы подвели меня, как раз когда мечтал отдохнуть от всего, начать новую жизнь…
«Гооша» – п родолжали звать его, и Георгию Ивановичу смертельно захотелось уехать домой – к жене и сыну, увидеть рядом живые лица, словом с кем-нибудь перемолвиться, посидеть на «папином диване», как говорили в семье. Может, даже посидеть так в последний раз, прежде чем безумие накроет его с головой. Глупо сойти с ума одному на даче… Он вообразил, как родные находят его сидящим скрючившись в углу, за печкой, голым, с безумными глазами, грызущим яблоки и плюющимся косточками. Или дом сожгу, чего доброго… Нет, нет, поехать домой, купить успокоительных, записаться к психиатру, и все пройдет. С такими делами медлить нельзя.
– Гооша!
И пойти потом еще исповедаться, лишним не будет, кто его знает, а Вале письмо напишу покаянное. Мол, прости, дурака, врал тебе, обещаниями кормил… Да, и пусть поп это самое… епитимью, что-нибудь такое… Говорят, в некоторых случаях это помогает. Психологически.
Автобус до станции ходил один раз в день, и Георгий Иванович позвонил знакомому таксисту Боре из деревни. Быстро собрался, закрыл дом, испуганно озираясь, запер ворота, сел на скамейку и закурил. Наконец показалась знакомая разбитая «тойота».
– Здорово, Юрик, чего это ты в такую погоду на дачку, да еще один! Ладно бы еще с сударушкой, она бы хоть согрела, – как всегда беспардонно заговорил Боря. Его глупая улыбка несказанно раздражала.
– Да вот книгу забыл нужную, пришлось приехать за книгой. – Георгий Иванович, все еще озираясь, сел в машину. Оба немного помолчали, Григорий Иванович уныло глядел на серое моросящее небо.
– А, кстати, ты про Гошу-то нашего слыхал? – спросил Боря.
Георгий Иванович похолодел. Ему стало настолько не по себе, что застучало в висках и свело живот. Он нагнулся и притворился, будто ищет что-то под сиденьем. Так вот оно какое! Безумие!
– Про Гошу, говорю, слыхал? – В зеркале оскалилось беззубое лицо Бори.
– Так это я сам вроде – Гоша, – совсем потерянно шепнул Георгий Иванович.
– Да при чем тут ты, я про ворона. Ворон у нас тут повадился. Раньше у Бариновых жил в коттедже, а как они коттедж продали, отпустили его на волю, вот и шныряет теперь то по дачам, то по деревне – попрошайничает. Прилетит и трындит свое: Гоша-Гоша, Гоша-Гоша, как попугай. Это Баринов и обучил, Баринова самого ж Гошей звать. Мы этого воронюгу всей деревней кормим. Умный, зараза, любит особенно вечерами прилетать, к тем окнам, где свет горит. Соображает. Спрячется на крыше или в кустах и давай: «Гоша-Гоша». Говорят, они сто лет живут – эти вороны.
Георгий Иванович выдохнул и нервно захохотал – х охотал он долго, с облегчением. Боря широко беззубо улыбался, довольный, что история вызвала такую бурю веселья.
– Так вот что! Ворон. Невермор, значит. Гоша! Слушай, Борь, поворачивай назад. Я тебе заплачу, поворачивай.
– Обратно, что ли?
– Обратно, обратно, у меня еще три дня в запасе, не догулял я свое, имею право побыть один, в конце концов. И с Гошей твоим познакомлюсь. Поворачивай.
Семейная реликвия
Журналист Владимир Познер в программе «Не верю» высказал мысль, что если бы Бог существовал, то не стал бы создавать бесполезных существ вроде клопов. Мол, это нелогично. Осмелюсь возразить: клопы существуют для того, чтобы нам жизнь медом не казалась и еще чтобы о них в своих романах и рассказах упоминали Достоевский и Чехов, живописуя уездные гостиницы, ночлежки и трущобы. Вот сейчас о клопах никто не пишет, они и перевелись почти. В мире нет бесполезных существ. Возьмем, к примеру, черепах. В детстве я мечтала завести лошадь на балконе, а дома большую черную собаку породы ньюфаундленд. Однако в жизни выходит так, что ты много лет мечтаешь о лошади, а покупаешь черепаху. С годами душа твердеет, как черепаший панцирь, и ты выбираешь уже не друга, а часть интерьера, сувенир. Меня привлекало долгожительство этой рептилии и ее прочность во всех смыслах. По задумке она должна была, как семейная реликвия, переходить к моим детям и внукам.
Продавец черепах скрывался в самом темном уголке Птичьего рынка. Мрачный неприятный человек, воровато оглянувшись по сторонам, откинул крышку ящика, и я увидела гору панцирей, обмотанных скотчем так, что лапки оставались внутри, и одни только морщинистые шеи вытягивались в безмолвной мольбе.
Нужно сказать, есть огромная разница между черепахой, живущей в нашем представлении, черепахой из передач о животных – неспешной, гордой, увеличенной на экране телевизора до величины динозавра, и этой жалкой кучкой в коробке браконьера. В большой и беспорядочной толпе даже люди теряют свое лицо, что же говорить о черепахах, которые, казалось, в этом ящике перешли из разряда живой природы в разряд неживой.
Я подняла укоризненный взгляд на продавца и мысленно произнесла такую речь: «Человек! Твой далекий предок верил, что наша огромная Земля стоит на черепахе и медленно движется в морской пучине. И как ты поступил с этой чудесной сказкой?
Обмотал ее скотчем, швырнул в коробку! Безотрадное зрелище!» Все это я высказала молча и, подобно любимой народом Анджелине Джоли, решила подарить обеспеченную жизнь не одному, а нескольким живым существам. Вынула из ящика двух черепашат, расплатилась с безразличным бородачом и поспешила домой, грея склеенные скотчем, завернутые в платок камни за пазухой. Дома я их освободила, помыла под краном и расположила обеих (или обоих, я так и не разобралась с их полом) друг против друга, ожидая увидеть их радость и веселую беготню. Но мои питомцы меланхолично расползлись в разные стороны, не обратив друг на друга, равно как и на меня, никакого внимания. Я объясняю их необщительность тем, что черепахи – животные древние и давно научились не нуждаться в чьем-либо обществе.
Возможно, поэтому они так долго живут. Если вы экзистенциалист, то черепаха – ваше животное. У многих народов считается также, что черепахи очень мудры. В чем проявляется их мудрость, не знаю – в озможно, в умении многое видеть, понимать, но не реагировать. Они не спорят, не перебивают, не капризничают, вообще – почти не высовываются. Одну особенность характера я, правда, заметила: они вольнолюбивы. Если посадите в аквариум – будут биться о стены панцирем. Не истерично суетиться, как это делают менее благородные хомячки или крысы, а биться – размеренно, ритмично, день и ночь, день и ночь. Как только отпустите гулять по квартире – они успокоятся, найдут самый теплый угол и уснут. Черепахи, как и все живое, любят весну. Весной они тоже готовы влюбляться, но им для этого необходимо слишком много условий: солнце, песок, чтобы закапываться, молодые одуванчики или другая питательная пища. Без нужных условий они просто не замечают друг друга. Душная московская квартира не приспособлена для флирта черепах. А вот люди как-то умудряются заводить служебные романы в пластиковых офисах – удивительно. Тем не менее, когда из открытой форточки тянет весенним воздухом, мои питомцы выползают из своих углов, приподнимают свои панцири, потягиваются и, если это можно так назвать, ускоряют шаг. Однажды весной я была свидетелем редкого и страшного явления: одна из черепах широко раскрыла пасть и что-то несколько раз выкрикнула древним утробным голосом. Это был вопль самого времени, глас вопиющего в пустыне, отчаянный вопрос природы человеку: мой милый, что тебе я сделала? Как будто камень заговорил.
Главный минус черепахи, как домашнего питомца, в том, что она твердая. За ушком ее не почешешь, не потискаешь, как котенка. Звать черепаху по имени бесполезно. В этом тоже проявляется их протест против поработителей. Сначала я назвала их Васко да Гама. Потом попробовала вариант более домашний: Мамин и Сибиряк. Без толку. Так что привязанности от черепахи лучше не ждать. Но она научит вас другому – терпению. Всякий раз, желая ее покормить, вы будете терпеливо ползать на коленях по квартире и всматриваться в темноту под диванами и столами. Едят они столько, сколько дадите. Ничего не дадите – пойдут спать.
Но не делайте поспешных выводов, будто от черепах нет решительно никакой пользы. Это не так. Однажды Мамин и Сибиряк спасли меня от докучливой дальней знакомой, которая регулярно раза три в год останавливалась у меня в гостях, чтобы посмотреть Москву, но осматривала только магазины, где проводила все дни, а ночами вместе со знакомой ночевали у меня ее покупки – матрацы, люстры, утюги. Не знаю, сколько еще лет продолжался бы ее туристический шопинг, если бы однажды эта знакомая не провела страшную бессонную ночь, во время которой ей казалось, что некий барабашка, размножившись, скребется по углам и цокает по полу под ее кроватью. То были Васко да Гама, которых я как раз тогда завела, но забыла ей о них сказать. Они проснулись ночью и пытались убежать от сквозняков, которые любила устраивать моя энергичная знакомая. Наутро я сказала ей серьезно, что у меня действительно обитает полтергейст, возможно, это барабашки, я кормлю их капустой, и они ужасно не любят гостей. Знакомая посоветовала мне пить антидепрессанты и перестала у меня бывать. Правда, иногда она звонит и любопытствует, как там мои барабашки. Я отвечаю, что иногда вижу их. Они круглые, как летающие тарелки, и я учусь гадать по их панцирю.
Часть вторая
Простые рассказы
Герой-любовник
Она все-таки уговорила главреда позволить ей взять интервью у актера Бельского – к апризного скандалиста. Интервью их журналу он уже давал дважды, с условием, что увидит его до публикации, и оба раза, перечитав собственные слова, оказывался недоволен: угрожая судом, запрещал отдавать в печать. Говорили, он так поступал часто, и последнее интервью с ним выходило лет десять назад. Для Полины это задание должно было стать или звездным часом, или провалом, после которого хоть уходи из журнала. Ей давно уже не давали ничего стоящего. Жена (и заместитель) главреда невзлюбила ее, как иногда красивые стареющие женщины не любят молодых – без причины, без ссоры, а просто невзлюбила, и все. Рубрику «Здоровье» Полина давно мечтала бросить – н адоело тратить жизнь на заказные восторги по поводу пророщенной пшеницы в вакуумной упаковке и какого-нибудь новомодного флоатинга. Хотелось расти, а творческий рост она понимала, в основном, как возможность знакомиться со знаменитостями.
Бельский был кумиром ее покойной матери в молодости. Полина, готовясь к разговору, пересмотрела его фильмы и записи спектаклей. И в кино, и в театре ему давали роли аристократов, принцев в сказках, чеховских интеллигентов, часто – героев-любовников. Игра его показалась ей местами нарочитой, с прицелом на духовность. Многозначительные взгляды из-под подкрашенных по тогдашней моде ресниц, преувеличенно небрежные позы, когда играл иностранцев, и чересчур элегантные жесты – к огда дворян. Ему лучше удавались второстепенные роли, в которых он расслаблялся и действительно становился очень привлекательным. Много лет у Полины дома висела прикрепленная к зеркалу-трельяжу черно-белая фотография Бельского. Когда мать умерла, трельяж отвезли на дачу, а фотографию, кажется, выбросили. «Твое лицо в его простой оправе своей рукой убрал я со стола» – в спомнила Полина и улыбнулась, подходя к его подъезду. Внезапно ее охватила страшная робость, и все мысли вылетели из головы. Так, наверное, чувствовал себя Иван-дурак, посланный за Жар-Птицей. Но остались ли у постаревшей Жар-Птицы ее роскошные перья? Удастся ли заполучить хоть одно? Дверь открыл сухой белый старик с длинным подбородком. Знаменитого советского героя-любовника можно было узнать по удивленно приподнятой брови и взгляду, давно потухшему, но все тому же знаменитому взгляду с фотографии. Актер замер в дверях и некоторое время рассматривал Полину, выдерживая паузу. Все утро она выбирала наряд для него. В конце концов откопала в мамином дальнем ящике ее польское шерстяное платье (уже винтажное) и накрутила кудряшки, заколов сбоку заколкой в стиле «ретро». Когда-то она слышала от старой актрисы, что известные герои-любовники, в юности не могущие пропустить ни одной легко доступной девицы, в старости питают слабость к чистым душам старомодных девушек. Полина снова улыбнулась как можно скромнее и опустила глаза.
Он отступил, впуская ее:
– Значит, вы тоже из этого злополучного журнала! У вас там бог знает кто работает… Неучи какие-то…
– Я не совсем журналист, просто люблю ваши работы и…
Бровь опустилась. Взглядом он сказал: «Да ты ни одного моего фильма наверняка до конца не досмотрела, пигалица», а вслух, тоном повелителя: «Наденьте тапочки и проходите». Полина подумала, что старик умнее, чем кажется, и решила вот что: не буду слишком стараться, с этим лучше вести себя естественно, а там будь что будет.
Одинокие, забытые актеры часто живут безалаберно, но у Бельского сияла чистота и было даже что-то патологическое в четкой симметрии расставленных на полке тапочек. Она надела самые маленькие, старомодные – наверное, принадлежавшие когда-то одной из его любовниц, и села на диван. Он жил в большой комнате-студии, увешанной его портретами и фотографиями в разных амплуа – вполне предсказуемое убранство. Старинная ухоженная мебель и ни одного современного предмета – ни безделушки. Телевизора тоже не было, только старый компьютер. На экране светилась страничка ютуба с театральной постановкой на паузе.
– Давайте начнем без вступлений, что вы хотели узнать?
Она вынула диктофон. И зачем только ввязалась в это? Безнадежно…
– Мне очень понравилась ваша роль в «Иванове», расскажите о ней.
Сощурил глаза:
– Об этой роли редко вспоминают. А что рассказывать? Мне уже ничего не интересно, я даже книг не читаю толком – так, нюхаю. Но если нужно, то извольте, давайте об «Иванове». – И он, зевая, рассказал, как и с кем снимался, как разбирал роль. Прибавил даже несколько баек, но не слишком веселых. Когда повисла пауза, Полина замялась, смутилась. А потом сказала то, что заранее приготовила, но все не решалась…
– Знаете, моя мать была красавицей, но очень поздно вышла замуж, очень поздно родила меня. Она искала мужа, похожего на вас.
– И как? Удалось?
– Нет, конечно. Мой отец был врачом.
– А она случайно не писала мне писем? – Бельский помолчал, задумался. Потом взял Полину за руку и подвел к секретеру, открыл дверцу и вынул большую коробку, набитую письмами поклонниц. В отдельной, увесистой стопке, перетянутой резинкой для денег, были письма с фотографиями. Он стал вынимать наугад и показывать Полине. На оборотах карточек иногда были начертаны номера телефонов. Показав фото, он аккуратно убирал его обратно в конверт.
– Вы их сохранили, надо же!
– Выбрасывать – значило бы проявлять неуважение к женщине. – И длинное лицо его приняло то нарочитое выражение, какое он напускал на себя, когда играл «положительных» персонажей. – А вот эта хорошенькая, правда? – И нарочитость сменилась самодовольной улыбкой.
– Да, очень.
– А эта круглолицая на Гурченку смахивает.
– Действительно.
Она не решалась продолжить вопросы, понимая, что ему просто приятно перебирать эти фото при ней. Наконец он закрыл коробку и положил на нее свою большую ладонь с длинными пальцами. Очень красивая, старая рука.
– А ведь сколько тут, в этой коробке, было возможностей: чувств, ощущений, радостей, трагедий, восторгов… Правда? Вы кофе будете?
Он сварил ей на идеально чистой плите в старой медной турке отличный кофе. Добавил ей ложку ликера, а себе наполнил рюмку до краев и выпил. Угостил печеньем и, глядя, как она ест, словно отрешился, что-то вспоминая, уносясь мыслями в молодость… Потом смягчился и перешел на доверительный тон:
– Я только одно письмо порвал. Оно тоже было с фотографией и с телефоном. Почти все лица на этих карточках мне казались тогда не слишком интересными, даже хорошенькие. А у нее интересное лицо было, что-то аристократическое… И письмо неглупое, с юмором и в то же время лиричное… Я его несколько раз перечитывал, улыбался, собирался позвонить, но работа отвлекла, и роман был у меня тогда… Глупый, ненужный роман. Не позвонил, а потом потерял письмо. Искал его, жалел, что не позвонил сразу. И лет через десять, когда ремонт делал, нашел нечаянно – за комод завалилось. Перечитал – будто свежим ветром в окно повеяло. Позвонил. Трубку мальчик взял. «Мама, тебя к телефону!» Я трубку повесил. А это мог бы быть мой мальчик. И я что-то разозлился и порвал письмо… – Он очнулся и сдвинул брови, сердясь на свою откровенность. – Разумеется, этого всего в интервью не должно быть, надеюсь, вы понимаете.
Но в конце разговора он снова попросил ее выключить диктофон, мягко положив свою руку на ее, потом поднялся и произнес короткий монолог Глумова – удивительно живо и легко, словно каждый день эту роль играл:
– Как мне огорчить вас! Я, страстный, робкий юноша, давно искал привязанности, давно искал теплого женского сердца, душа моя ныла в одиночестве. С трепетом сердца, с страшной тоской я искал глазами ту женщину, которая бы позволила мне быть ее рабом. Я бы назвал ее своей богиней, отдал ей всю жизнь, все свои мечты и надежды!
Бельский молча поцеловал Полине руку и встал, показывая, что аудиенция окончена, учтиво проводил ее до дверей, подал зонтик и открыл дверь. Не сказал ни слова, даже не попрощался – чтобы не рассеять впечатление от монолога…
По дороге домой она улыбалась и вспоминала, что ей было известно о его личной жизни. В юности после первых удачных ролей он быстро сделался кумиром советских женщин, баловнем судьбы и ловеласом, потом женился на красавице-однокурснице, и, когда изменил ей, она ушла и забрала дочь. С тех пор он не женился, а она вышла замуж и долго не говорила дочери, кто ее настоящий отец. Когда дочь выросла – не захотела общаться с Бельским – была обижена за мать. У Бельского было множество подруг, но второй раз он не женился и в старости остался один. Полина вспомнила тапочки, идеальные полки с книгами, звонки в редакцию с угрозами. Не забыла ли визитку оставить? Нет, кажется, положила на стол.
Дома она расшифровывала разговор до двух ночи, чувствуя нервное возбуждение и еще отчего-то нежность, словно в пальцах у нее было то самое, желанное перо Жар-Птицы. Она долго не могла уснуть, воображая, как утрет нос этой кичливой супружнице главреда, и улыбаясь в темноте. В семь утра наконец уснула, и тут прозвенел ее мобильный. Спросонья ей сначала показалось, что она все еще слушает запись с диктофона, но нет, это был его голос в трубке, бодрый и спокойный:
– Поленька, сегодня часов в десять можете приходить, вы ведь недалеко живете, как я понял? Я не выспался, но думаю, не обману ваших ожиданий. Поленька, вы меня слышите?
– Я… да, слышу. Я, простите, я перезвоню вам, я еще сплю, я не очень…
– Хорошо, понял, не утруждайте себя объяснениями. Нет так нет. Когда вы пришлете мне интервью для одобрения?
– Все готово, могу сейчас.
– Вот и прекрасно, я жду.
Полина окончательно проснулась от мысли, что интервью не выйдет. Но оно вышло. Актер ответил коротко: «Я доволен, это неплохо». К электронному письму прилагалась фотография, где Бельский в роли Глумова сидит у самовара, подперев рукой красивую голову.