Приданое лохматой обезьяны – Дарья Донцова

Я думаю о презрении, сопровождающем имя писательницы Дарьи Донцовой среди небожителей литературы. Почему это низкая литература, второсортная литература? Сотни, может быть, даже тысячи, десятки тысяч людей зацепились ноготком последней надежды за позитив её книжек, выкарабкались, продолжают жить. Разве этого мало? Напишите, гении, книгу, на пятистах страницах разоблачающую Христа, да так, чтобы мне в больнице, взаперти, захотелось по прочтении помолиться и выжить, а не повеситься – и я заберу свои слова обратно.

Нельзя читать Донцову много. Есть обидная особенность её книжек – надоедают. С другой стороны, кондитерская фабрика ли виновата, если я, потеряв разум, объелась шоколадом и меня тошнит? Я не верю в существование особенного «читателя Донцовой», тут всегда едко предполагается нечто некультурное, необразованное. Книги Донцовой читаются и будут читаться не потому, что живёт на свете какой-то особый «её читатель», а потому, что её книги – добрые.

Писатель, который любит людей и собак, и пытается сделать жизнь людей легче – всегда выиграет у писателя, который любит духоборов: кавказских, канадских, боливийских, и то, до тех пор, пока они именно духоборы, а не продавщица из овощного. Читатель имеет право не только «не мочь» читать А. Гольдштейна, а это трудное, умное, предвзятое, «себе на уме» чтение, не каждому оно по силам, но и «не хотеть» его читать. Вот просто «не хотеть». Пуанкаре с Перельманом не станет хуже, если всю на свете математику я заменю калькулятором в мобильнике. Не для меня они ищут (искали) и пишут (писали). Надо ли с презрением относиться к читателю, который не хочет читать Сорокина, Ерофеева и т.д.– всю нашу передовую, с обложек литературу? Тогда, и Перельман должен ненавидеть меня за то, что математикой я пользуюсь, лишь заполняя квитанцию за газ. Что-то тут не так. Стихи человек просекает с первой строчки, с первой строфы, и сразу определяет: его поэт или нет, будет читать или нет. Почему нельзя так же «чувствовать» прозу? Почему, предполагается, что для прозы мой слух тупее, мои ощущения ошибочнее, мои желания вторичны? Почему, чтобы понять, что (для меня) Сорокин – писатель чуждый, неинтересный и вредный, я должна прочитать всего Сорокина? Нет, я пойму быстрее. Потребность в тепле и в добре одинакова во все времена. Опасность, дав добро и тепло, быть, взамен, уничтоженным – велика одинаково во все времена. Какой смысл человеку умному, знающему о смерти, месяцами и годами подставлять буковку к буковке, если им не движет желание, звучащее наивно, но зато происхождения не простого, а божественного – сделать жизнь людей легче. Пусть сказками, пусть наивными и невысоко художественными историями, но легче. Виола Тараканова – заморыш соцреализма и царевна-лебедь фантастики – лучшее детище писательницы детективов Дарьи Донцовой. В книгах о Виоле великое множество примеров самопожертвования, доброты, отзывчивости, мужества. У героини есть чему поучиться, с ней хочется перейти безрадостное поле болезни, грусти, плохого настроения, неприятностей на работе. Она живая и понятная.

Бесполезного для моей жизни Улисса я с радостью заменю на Дарью Донцову. Мне надо жить, а Улисс в этом помочь мне никак не может. Книги об Иване Подушкине совсем другие, холодны, много мата. У этих книг плохое послевкусие. Если правда, что не всё подписанное Донцовой написано Донцовой, то книги об Иване Подушкине первыми подпадают под подозрение.

Впрочем, мне до этого дела нет. Я просто бросила читать Подушкина, как и Улисса – и всё. Не моё.