Даниэла Стил
Зоя

Глава 3

Через два дня, когда Зоя собралась ехать в Царское Село, пришло письмо от доктора Федорова, личного врача наследника. Он сообщал неприятные новости: великая княжна Мария тоже заразилась корью. Зоя страшно огорчилась: это означало, что она не увидится с подругой в течение нескольких недель – в зависимости от того, как будет чувствовать себя Маша. Корь часто дает осложнения: у Анастасии заболели уши, а у наследника доктор подозревал воспаление легких.

– Боже мой! – воскликнула мать, услышав обо всем этом. – А ведь ты с ними общалась! А я строго-настрого запретила тебе бывать в Царском! Теперь ты заразишься! Как ты смела?! Как ты могла не подумать обо мне!

При мысли о том, что Зоя могла занести в дом инфекцию, с нею едва не сделалась истерика. По счастью, вовремя вмешавшийся Константин тотчас послал горничную наверх за нюхательной солью, а сам принялся успокаивать жену. Флакон в форме огромной эмалевой клубничины, украшенной бриллиантами, всегда лежал у графини на ночном столике.

Доктор Федоров приехал весьма вовремя: он осмотрел графиню, а Зоя тем временем написала записочку Маше. Она желала ей поскорее поправиться, чтобы они могли увидеться, а подписалась и за себя, и за Саву, которая прошлой ночью оскандалилась – прямо на обюссоновский коврик. Но бабушка, лишь повторив свои угрозы сварить из нее суп, если она не изменит своего поведения, только тем и ограничилась.

«Люблю тебя и целую. Скорее поправляйся, и я сейчас же приеду к тебе». Зоя послала ей две книжки, которыми сама зачитывалась неделю назад, а в постскриптуме приписала, чтобы Маша не смела больше жулить в теннисе, как было прошлым летом в Ливадии, когда они играли в паре против двух великих княжон. Это была их любимая игра, и Мария неизменно выходила победительницей. «…Я приеду, как только твоя мама и доктор мне позволят. Целую тебя, твоя Зоя».

Днем она снова виделась с Николаем, и это немного отвлекло ее от грустных мыслей о подруге, из-за которых она целый день не хотела даже выходить из своей комнаты. Взаперти сидела и Наталья, совершенно убитая известием о болезни Мари и страхом за дочь.

– Что-то ты зачастил к нам, братец, – сказала Зоя. – Опять разговор с отцом. Что-нибудь случилось?

– Какие дурацкие мысли приходят тебе в голову. Ничего не случилось, – ответил Николай, хотя был поражен догадливостью девочки. Она инстинктивно поняла, что он в сильной тревоге и именно это послужило причиной его приезда. Он хотел обсудить с отцом последние события.

Накануне, на заседании Думы, Александр Керенский произнес чудовищную речь, в которой подстрекал к цареубийству. Николай понял, что французский посол был во многом прав. Должно быть, положение в стране было хуже, а многочисленные лишения ожесточили народ сильней, чем казалось ему и людям его круга. Британский посол, сэр Джордж Бьюкенен, отправляясь на десять дней в Финляндию, тоже нарисовал весьма безрадостную картину. Вот почему Николай хотел знать, что думает обо всем этом отец.

– Никогда просто так не приедешь, – упрекнула его Зоя.

Заснеженный Невский проспект, по которому мчались их сани, был прекрасен, как никогда. Николай с деланой бодростью отвечал сестре, что все обстоит превосходно, а она, хоть и почувствовала фальшь и затаенную тревогу, решила поверить ему.

– Ты лучше скажи, зачем ты так огорчаешь маму? Из-за тебя она слегла, и я слышал, что к ней уже дважды вызывали доктора.

– Вовсе не из-за меня, – фыркнула Зоя, – а из-за того, что у Машки корь.

– Значит, и у тебя? – засмеялся Николай.

– Глупости какие! Я никогда не заболею.

– Отчего ты так в этом уверена? Ты ведь поедешь в Царское?

Зоя по-детски замотала головой, всем своим видом выказывая крайнее разочарование:

– Нет, меня не пустят. Туда никого сейчас не пускают. А у бедной Настеньки ужасно болит ухо.

– Ну, ничего, не горюй, скоро они поправятся, тогда и поедешь.

Зоя согласно кивнула, а потом без перехода осведомилась:

– А кстати, как поживает твоя балерина?

Николай дернул сестру за прядь волос, выбившуюся из-под мехового капора:

– С чего ты взяла, что у меня есть «моя» балерина?

– Да все об этом знают. У государя до того, как он женился на тете Аликс, тоже была балерина. – Зоя могла говорить с братом совершенно открыто, но он все же был шокирован: сестра явно преступила грань приличий.

– Как ты смеешь, Зоя, даже думать об этом!

– Хочу – и смею! Ну, так как? Она хорошенькая?

– Ее вообще не существует! Неужели вас такому учат в вашем Смольном?

– Ничему меня там не учат, – бойко ответила Зоя, что было явной неправдой, ибо в Смольном институте, как и в Пажеском корпусе, который в свое время окончил Николай, преподавание поставлено было превосходно. – И потом, я уже почти отучилась.

– Воображаю, как там все радуются тому, что скоро избавятся от тебя.

Зоя пожала плечами. Оба засмеялись. Николай подумал, что сумел отвлечь сестру от щекотливой темы, но от Зои не так просто было отделаться.

– Ты мне так и не ответил! – сказала она с лукавой улыбкой.

– Вы, дражайшая Зоя Константиновна, настоящее маленькое чудовище.

На этом разговор и кончился. Они отправились домой, на Фонтанку. Когда вернулся отец, они с Николаем заперлись в кабинете, окна которого выходили в сад. Три других стены занимали полки, на которых стояли книги в кожаных переплетах и коллекция изделий из малахита – Константин собирал ее долгие годы. Там же находились знаменитые пасхальные яйца работы Фаберже, подобные тем, какими обменивались в Светлое Христово Воскресенье царь с царицей. Константин, стоя у окна, слушал сына и наблюдал, как по снегу пробирается к флигелю Зоя – она шла проведать бабушку и, разумеется, кокер-спаниельшу Саву.

– Что ты думаешь обо всем этом? – с нескрываемой тревогой спросил Николай, и Константин повернулся к нему лицом.

– Да ничего, в сущности, не думаю. Все не так страшно, как тебе представляется. Даже если, не дай бог, начнутся беспорядки на улицах, генерал Хабалов сумеет с ними справиться. Не волнуйся. – Он благодушно улыбнулся: ему было приятно, что его сын не какой-нибудь ветрогон, а человек, всерьез озабоченный безопасностью столицы и империи. – Все будет хорошо. Но и беспечности допускать нельзя. Хороший солдат в любую минуту готов к бою. – Константин был сам именно таков, так же, как и его отец, дед и прадед. Он и сейчас бы не задумываясь вернулся в строй, но годы брали свое.

– Отец, неужели тебя не пугает эта возмутительная речь Керенского? Ведь это граничит с государственной изменой!

– Это и есть измена, только никто не принимает его всерьез. Никто и никогда не осмелится посягнуть на жизнь божьего помазанника. А кроме того, кузен Ники – под защитой армии. Думаю, что здесь, в окружении больных детей и горсточки слуг, он подвергается большей опасности, чем у себя в Ставке. Но, во всяком случае, я позвоню Бьюкенену, как только он вернется, и сам поговорю с ним, узнаю, чем он так встревожен. И он, и Морис Палеолог. Вот вернется Бьюкенен, приглашу его и француза на обед, а ты у нас – всегда самый желанный гость. – Константин знал, что перед его даровитым сыном открывается блестящая карьера, и всеми силами старался способствовать ей.

– Что ж, папа, после нашего разговора у меня немного отлегло от сердца, – сказал Николай.

И все же на этот раз тревога не улетучилась. Гнетущее чувство близкой опасности продолжало томить его, когда он покинул отцовский дом. Ему хотелось самому сейчас же отправиться в Царское Село и лично поговорить с государем – ведь они были в родстве, и не столь уж далеком. Но он знал, что царь крайне утомлен, что его снедает беспокойство за сына, и решил выбрать более благоприятный момент.

Ровно неделю спустя, 8 марта, царь выехал из Царского Села и вернулся в Могилев, где располагалась Ставка. В этот самый день произошли первые беспорядки: люди, измученные многочасовыми очередями за хлебом, стали громить булочные и требовать хлеба. К вечеру для разгона толпы была прислана казачья сотня. Почти никто в Петербурге не увидел в этом эпизоде зловещего предзнаменования. Французский посол давал раут, куда были приглашены в числе прочих князь и княгиня Горчаковы, граф Толстой, художник Александр Бенуа, испанский посол – маркиз де Вильясинда. Юсуповых не было – Наталья все еще недомогала, и Константин не хотел оставлять ее одну.

А на следующий день, услышав, что беспорядки разрастаются и мятежники переворачивают вагоны трамваев, он похвалил себя за благоразумие. И все же никто не оценил в полной мере надвигающейся опасности. А день выдался ясный и солнечный. Невский был, как всегда, запружен прогуливающейся публикой, все магазины были открыты. На углах стояли казачьи разъезды, но всадники были настроены вполне миролюбиво и перешучивались с гуляющими.

Однако уже 10 марта беспорядки возобновились, начались грабежи и погромы, и появились первые жертвы – погибло несколько человек.

А во дворце Радзивиллов тем не менее был большой бал – все делали вид, будто ничего не случилось. Но пропускать мимо ушей сообщения о вспыхивающих то там, то здесь беспорядках становилось все трудней.

Англичанин Гиббс, гувернер великой княжны Марии, привез от нее записочку Зое. Она чуть было не расцеловала его от радости, но, прочитав письмецо, опечалилась: Маша писала, что чувствует себя отвратительно, а у Тани, ее младшей сестры, тоже нелады с ухом. Только наследнику стало вроде бы получше.

– Бедная тетя Аликс, должно быть, падает с ног от усталости, – сказала Зоя бабушке. Она сидела у нее в гостиной, держа на коленях Саву. – Мне так хочется видеть Мари. – Зоя томилась: из-за того, что в городе было неспокойно, мать запретила ей ездить в балетную школу, и на этот раз отец поддержал запрет.

– Наберись терпения, дитя мое, – сказала Евгения Петровна. – По улицам бродят то́лпы этих озлобленных, голодных людей, и уж тебе там совершенно нечего делать.

– Неужели они вправду голодают? – Нелегко было представить себе это в роскошном дворце, но сердце Зои сжималось от жалости. – Мы могли бы поделиться с ними: у нас ведь так много всего. – Казалось бесчеловечно жестоким, что кто-то страдает от голода и холода, когда ее жизнь так привольна и приятна.

– Такие мысли приходят в голову каждому из нас. – Глаза бабушки, не утратившие с годами молодого блеска, устремились на Зою. – Жизнь, дитя мое, устроена несправедливо. Очень, очень многие люди лишены того, без чего мы не представляем себе жизни, но чего даже не замечаем, – теплой одежды, мягкой постели, вдоволь еды… не говоря уж о таких роскошествах, как праздники, балы или красивые платья.

– Но разве все это плохо? – озадаченно спросила Зоя.

– Вовсе нет. Но это – удел немногих, и забывать об этом мы не должны никогда.

– А мама говорит, что простолюдинам все равно не оценить наших радостей и наш уклад им чужд и даже смешон. Вы, бабушка, тоже так думаете?

Евгения Петровна саркастически усмехнулась: такой слепоты и скудоумия она не ожидала даже от своей невестки.

– Не повторяй этой чуши, Зоя! Кто, по-твоему, откажется от теплой постели, от вкусного обеда, от красивой нарядной одежды, от лихой тройки? Только дурак.

Зоя не добавила, что, по словам матери, они и были дураками, – не добавила, потому что сама знала: это не так.

– Как жаль, бабушка, что они не знают дядю Ники, тетю Аликс, и их дочек, и наследника. Если бы знали – не стали бы сердиться: ведь они такие славные, такие добрые! – произнесла она с трогательной и обескураживающей наивностью.

– Нет, дитя мое, народ ненавидит не их, а то, что стоит за ними. Невозможно представить, что у государя и государыни могут быть бессонные ночи, заботы, сердечные приступы. Никому и дела нет до того, как печется Ники о своих детях, как тяжко переживает их болезни, как волнует его нездоровье Аликс… Да, ты права: жаль. Государь несет на себе неимоверное бремя. А сейчас он опять на фронте. Как это трудно для Аликс!.. Хоть бы дети поскорее поправились!.. Хочется их навестить!

– И мне! Но папа запретил мне даже выходить из дому. И когда теперь я смогу заниматься с мадам Настовой? Наверно, только через месяц или два…

– Ну что ты, гораздо раньше, – ответила Евгения Петровна, незаметно любуясь внучкой: Зоя на пороге своего восемнадцатилетия хорошела с каждым днем. Она была удивительно грациозна и изящна – огненно-рыжая, зеленоглазая, длинноногая, тоненькая – казалось, талию можно обхватить двумя ладонями. Глядя на Зою, графиня поняла смысл выражения «дух захватывает».

– Если бы вы знали, бабушка, как мне скучно. – Зоя повернулась на одной ножке.

– Ну, спасибо тебе, милая, за прямоту, – рассмеялась та. – Должно быть, многие находили мое общество невыносимым, но никто пока не заявлял мне об этом прямо в глаза.

– Да нет, – смутилась Зоя, – я ведь не вас имела в виду!.. Просто невозможно больше сидеть взаперти!.. И даже Николай нас что-то совсем забыл…

Отчего не появляется Николай, выяснилось в тот же день к вечеру. Генерал Хабалов приказал расклеить по городу приказ, в котором запрещалось устраивать митинги, шествия и демонстрации, а бастующим предписывалось вернуться на работу. Неподчинившиеся подлежали немедленной отправке на фронт. Эта мера действия не возымела. С Выборгской стороны через Литейный мост в центр города хлынули огромные толпы. В половине пятого преградившие им путь солдаты открыли стрельбу. На Невском проспекте у Аничкова моста погибло более пятидесяти человек. Потом началось брожение и среди солдат. Рота лейб-гвардии Павловского полка отказалась стрелять в манифестантов и повернула оружие против своих же офицеров. Чтобы разоружить бунтовщиков, был поднят в ружье Преображенский полк.

Константин, узнав о происходящем, отправился в город – главным образом потому, что беспокоился за сына. Он подсознательно ощущал грозящую Николаю опасность. Однако ему удалось лишь узнать, что павловцев разоружили с очень незначительными потерями. Что значило это? А если в числе «незначительных потерь» оказался Николай? Возвращаясь домой, Константин увидел ярко освещенные окна дворца Радзивиллов и подивился тому, что можно безмятежно веселиться и танцевать, когда на улицах гибнут люди. Неужели прав был Николай? Теперь ему самому захотелось немедленно увидеться с Палеологом, и он решил завтра же утром протелефонировать послу.

Свернув на Фонтанку, он увидел возле своего дома чей-то экипаж, и ужас сжал его сердце. Ему захотелось выскочить из саней и убежать куда глаза глядят, но вместо этого он велел кучеру погонять. У крыльца с криками суетилось не менее десятка преображенцев. Константин на ходу соскочил и бросился к ним. «Боже, боже мой…» – повторял он. И тут он увидел его. Двое несли Николая, и снег у них под ногами был залит кровью.

– Боже, боже… – И по щекам Константина покатились слезы. – Он жив?

– Пока жив, – мягко ответил один из преображенцев.

В Николая стрелял один из солдат Павловского полка – полка императорской гвардии, стрелял семь раз.

– Скорее вносите его в дом! – крикнул Константин. – Федор, поезжай за доктором! Гони вовсю!

Преображенцы беспомощно толпились вокруг. Они-то знали, что помочь Николаю уже нельзя, потому его и привезли домой. Остекленелые глаза Николая остановились на лице отца: он узнал его и даже улыбнулся, когда отец подхватил его, как ребенка, на руки и понес в дом. Там уложил его на диван. Забегали слуги. «Бинтов… скорей… горячей воды!..» – отдавал приказания Константин, сам не понимая, что делать с раненым. Но и бездействовать он не мог. Надо было что-то предпринимать… любой ценой спасти Николая – его сына, его мальчика, которого принесли в родной дом умирать. Неужели он отдаст его смерти?! Неужели уже поздно?! В эту минуту чья-то рука властно отодвинула его в сторону: старая графиня склонилась над внуком, обхватила его голову и поцеловала в лоб.

– Ничего, ничего, Николай, все будет хорошо… Мы все здесь, рядом с тобой…

Евгения Петровна, Наталья и Зоя, не дождавшись Константина, сели обедать, но старая графиня, услышав внизу шаги и голоса, почуяла беду. Она бросилась туда и увидела растерянно топчущихся преображенцев. Отчаянно закричала Наталья. Константин беспомощно глядел, как на мраморный пол течет кровь его сына, медленно собираясь в лужицу. Дрожащая Зоя подбежала к брату и опустилась рядом с ним на колени. Побледнев как полотно, она взяла его безжизненную руку.

– Николай, ты узнаешь меня?.. – шептала она. – Это я, Зоя…

– Зачем ты здесь? – еле слышно проговорил он, и бабушка по его неподвижному взгляду поняла, что он не видит их.

– Зоя! – взяла она команду на себя. – Сними с меня нижнюю юбку, разорви ее на полосы! Живей!

Зоя, словно подстегнутая этим властным голосом, выполнила приказ. Евгения Петровна принялась перевязывать внука, пытаясь остановить кровотечение. Константин, всхлипнув, тоже опустился на колени.

– Папа? Ты здесь? – Николай казался совсем юным в эти минуты. – Я люблю тебя… Зоя… Будь умницей…

Он улыбнулся им – и испустил дух. Все усилия были тщетны. Николай умер на руках отца. Поцеловав его, Константин закрыл ему глаза и затрясся от рыданий, прижимая к себе холодеющее тело сына и не замечая, что весь залит его кровью. Безутешно плакала Зоя, Евгения Петровна дрожащими руками гладила руку Николая. Потом она повернулась и жестом выслала преображенцев, чтобы остаться со своим горем наедине. Появившийся доктор хлопотал над лежащей в обмороке Натальей. Ее перенесли наверх, в спальню. Плакал, не стыдясь слез, Федор. Все слуги толпились здесь же, пораженные глубокой печалью. Они уже ничем не могли помочь молодому барину.

– Костя, его надо перенести наверх. – Евгения Петровна мягко отстранила сына и повела его – он ничего не видел из-за слез – в библиотеку, там усадила на стул и заставила сделать глоток коньяку. Уменьшить его боль она не могла, да и не пыталась. Она подозвала к себе Зою и, заметив ее смертельную бледность, заставила пригубить коньяк и ее. Потом отпила сама.

– Нет, не надо… Я не хочу… – Зубы девушки стучали о стекло, но Евгения Петровна чуть не силой влила ей в рот несколько капель.

– Боже… Боже… Совсем мальчик… Они убили его… – бессвязно повторял Константин, качаясь на стуле из стороны в сторону.

Зоя, словно подхваченная неведомой силой, бросилась к отцу, припала к его груди, ища у него защиты. У нее не укладывалось в голове, что еще несколько часов назад она сетовала, что «глупый Николай совсем нас забыл», а теперь он, ее брат, был мертв…

– Что же это такое, папа? Что происходит? – в ужасе спрашивала она.

– Не знаю, дитя мое… Не знаю… Они убили его. – Он крепче прижал ее к себе, а потом поднялся. – Мама, возьмите Зою. Я пойду к Наташе.

– Она уже пришла в себя, – сказала графиня, которую куда сильней тревожило состояние сына, чем обморок дуры-невестки. Она всерьез опасалась, что Константин не переживет этого потрясения, и взяла его за руку. Константин поднял голову и увидел устремленные на него глаза, полные мудрости и бесконечной скорби.

– Мама!! – вскрикнул он.

Евгения Петровна одной рукой обняла его, а другой привлекла к себе Зою. Потом Константин, медленно высвободившись, направился наверх, в спальню жены. Зоя провожала его глазами. Кровь уже смыли с мраморного пола, ковер убрали. Николая перенесли в его комнату, и он лежал там, окоченелый и безмолвный. Он родился здесь, здесь и умер, прожив на свете всего двадцать три года. Вместе с ним ушел в небытие мир, который Юсуповы знали и любили. Отныне никто из них не мог чувствовать себя в безопасности. Бабушка понимала это совершенно отчетливо, она увела Зою к себе: девочку била крупная дрожь, глаза ее были полны ужаса.

– Ты должна быть сильной, – сказала Евгения Петровна. Сава носилась вокруг них, и Зоя опять заплакала. – Ты, как никогда, нужна теперь твоему отцу. И вероятно… наша жизнь теперь… переменится. Но что бы ни случилось… – Голос ее дрогнул, а перед глазами возникло лицо внука, умершего полчаса назад у нее на руках, – что бы ни случилось с каждым из нас, – она обняла Зою, ощутила губами бархатистость ее щеки, – помни, дитя мое, всегда помни, как он любил тебя…

Глава 4

Последовавший за этим день был похож на тяжкий кошмар. Николай, обмытый, облаченный в мундир, лежал в своей детской. В изголовье и в ногах у него горели свечи. Взбунтовался Волынский полк, за ним Семеновский, Измайловский, Литовский и, наконец, полк, в котором служил Николай, первый полк русской армии – лейб-гвардии Преображенский. Все они перешли на сторону революции. Повсюду развевались красные знамена, расхаживали люди в изодранных шинелях, очень мало напоминавшие солдат. Да и Петроград изменился неузнаваемо: рано утром восставшие подожгли здание Окружного суда. Потом вспыхнули арсенал на Литейном, министерство внутренних дел, дом военного губернатора; охранка и несколько полицейских участков были разгромлены. Всех заключенных выпустили на свободу. К полудню в руках мятежников была уже Петропавловская крепость. Становилось ясно, что необходимы самые отчаянные меры: царь должен тотчас вернуться в столицу и назначить временное правительство, которое наведет порядок. Не поздно ли? Брату, великому князю Михаилу, накануне говорившему по прямому проводу с царем, тот обещал выехать из Ставки, находившейся в Могилеве, немедленно. Он не мог вообразить себе размеров катастрофы, разразившейся всего за несколько дней, и потому утверждал, что должен все увидеть своими глазами, прежде чем назначать новых министров, призванных справиться со смутой. Лишь после телеграммы председателя Государственной думы о том, что опасности подвергается его семья, государь понял, что́ происходит. Царица этого еще не осознавала… Было упущено время. Было слишком поздно.

Лили Ден приехала в Царское Село лишь после обеда. Александра была полностью поглощена заботами о детях – все они заболели корью. Лили рассказала ей о беспорядках на улицах, но обе еще не представляли себе, что речь идет о революции.

Начальник петроградского гарнизона генерал Хабалов в то же утро прислал царице телеграмму, требуя, чтобы она с детьми немедленно уехала в безопасное место. Он с полутора тысячами верных ему солдат был осажден в Зимнем дворце. К вечеру все покинули его, и генерал остался один. Но и тогда царица оставалась непреклонна, отказываясь покинуть Царское Село до возвращения Николая. Под охраной матросов Гвардейского Экипажа она чувствовала себя в безопасности, а дети были не в состоянии ехать куда бы то ни было: у великой княжны Марии началось воспаление легких.

В тот же самый день были разграблены и потом запылали усадьбы в окрестностях столицы. Константин приказал слугам закопать в саду золото, серебро и иконы. Зою вместе с горничными заперли во флигеле, и они лихорадочно зашивали драгоценности за подкладку шуб и ротонд. Наталья сновала по дому, то и дело заходя в бывшую детскую, где лежало тело Николая. Нечего было и думать о похоронах – вокруг все сильней полыхало пламя революции.

– Бабушка, – прошептала Зоя, спрятав маленькую бриллиантовую сережку в пуговицу, а пуговицу собираясь снова пришить к своему платью. – Бабушка, что же нам делать?! – Ее дрожащие пальцы едва держали иглу, глаза были расширены от ужаса. За окнами отчетливо слышалась отдаленная стрельба.

– Шить! – отвечала бабушка. – Поторопись, Зоя! Вот, возьми: зашей жемчуг в подкладку моего синего жакета. – Она яростно орудовала иглой и была на удивление спокойна. А ведь Константин рано утром уехал в Петроград и сейчас сидел в Зимнем дворце вместе с генералом Хабаловым и горсточкой верных ему людей.

– Что же нам делать с… – Зоя не могла произнести имя брата, но все это было так ужасно: он лежит там один, а они зашивают драгоценности за подкладку.

– Всему свое время. Успокойся, дитя мое. Мы должны дождаться вестей от твоего отца.

Сава жалобно поскуливала у Зоиных ног, словно понимала, что опасность грозит и ей. Утром графиня, как ни старалась, не смогла привести во флигель Наталью: та наотрез отказалась покинуть барский дом. Казалось, она потеряла рассудок – беспрерывно говорила со своим убитым сыном, уверяя его, что все будет хорошо, а отец скоро вернется. Пришлось оставить ее. Всю прислугу бабушка заперла во флигеле и засадила за работу – до появления бунтовщиков надо было успеть припрятать хоть что-нибудь. Евгения слышала, что дворец Кшесинской разграбили – та же участь ждала и их. И вот она шила и напряженно думала: неужели мятежники доберутся до Царского Села?

А в Царском императрица сбивалась с ног, ухаживая за детьми. Все они еще метались в жару, хуже всех было Марии, да и Анастасия все еще была очень слаба. Во второй половине дня появились мятежные солдаты, но, не решившись вступить в схватку с гвардейскими караулами, охранявшими дворец, они ограничились тем, что разорили все вокруг, стреляя из винтовок в каждого, кто попадался им на глаза.

Эта пальба сотрясала окна детской, но Александра упорно повторяла, что это поблизости идут маневры. Однако ночью она послала телеграмму Николаю, умоляя его ускорить приезд. А Николай, так до конца не понимая, сколь угрожающе их положение, предпочел отправиться домой самым длинным путем, чтобы не останавливать движение воинских эшелонов к фронту. Ему еще предстояло узнать, что верных ему частей больше нет – нет покорной его воле армии. И моряки Гвардейского Экипажа, и лейб-гвардия, в чьи обязанности всегда входила личная охрана августейших особ и где он знал в лицо едва ли не каждого, без приказа сняли караулы. Его предали даже солдаты царскосельского гарнизона. Столица империи пала. Это произошло в среду, 14 марта. За ночь мир преобразился. Разум отказывался принимать эти изменения.

Его приближенные, его министры и генералы вынуждали его поспешить с отречением от престола в пользу цесаревича Алексея при регенте – великом князе Михаиле. Но отчаянные телеграммы, посланные в императорский поезд, направлявшийся к Петрограду, остались без ответа. Царь молчал, и молчание это томило Зою и графиню Евгению Петровну – они не получали никаких известий. Не подавал вестей и Константин, отсутствовавший уже более двух суток. И лишь после того, как Федор отважился выйти из дому и вернуться, подтвердилось страшное предчувствие: Константин погиб. Убит в Зимнем дворце собственными солдатами, а тело вместе с другими бесчисленными жертвами выброшено куда-то. Рассказывая все это, Федор, не стесняясь, плакал навзрыд. Зоя с ужасом слушала его. Бабушка, повернувшись к горничным, велела им поторопиться. Все драгоценности, принадлежавшие ей и Наталье, были зашиты в подкладку. Она приняла решение похоронить Николая в саду. Вместе с Федором и еще тремя слугами помоложе она вошла в его комнату и в молчании остановилась перед ним. Больше ждать было нельзя – шли четвертые сутки. Бабушка стояла, думая о своем собственном сыне; глаза ее были сухи. Поздно было плакать. Поздно и некогда – надо было позаботиться о Зое и – в память Константина – о Наталье.

В ту минуту, когда мужчины приготовились поднять покойника, на пороге, как тень, появилась Наталья – растрепанная, в длинной белой рубашке.

– Куда вы несете моего сына? – спросила она, устремив на них безумный взгляд.

Сомнений не было: она лишилась рассудка и даже не узнавала Зою.

– Что вы делаете, дураки? – И она уже собиралась вцепиться в ближайшего к ней слугу, но старая графиня крепко обхватила ее за плечи и взглянула прямо в глаза:

– Пойдем со мной, Наташа. Пойдем.

– Но куда они несут моего сына?

Бабушка не ответила, чтобы избежать новой яростной вспышки. Наталья всегда была со странностями, а теперь, когда не стало Константина, оберегавшего ее от действительности, прикрывавшего ее собою, будто щитом, она сошла с ума окончательно. Зоя поняла это, только взглянув ей в глаза.

– Надо одеться, Наташа. Мы уезжаем.

– Куда?

– В Царское Село. – И Зоя оцепенела от изумления, услышав ответ бабушки.

– Но зачем мы там? Сейчас лето, и царская фамилия, и двор – в Ливадии.

– Потом и в Ливадию поедем, но сначала в Царское. А теперь надо одеться. – Бабушка крепко взяла Наталью за руку, а Зоя, повинуясь безмолвному приказу ее глаз, – за другую.

– Кто вы? – вскрикнула она и вырвала руку у перепуганной Зои. Только острый, пронизывающий взгляд бабушки удержал девочку от того, чтобы в ужасе не броситься прочь от этой женщины, которую она называла матерью. – Кто вы такие? Что вам надо? – снова и снова спрашивала несчастная, силясь высвободиться, а бабушка отвечала ей кротко и спокойно.

За последние четыре дня она потеряла сына и внука – их отняла у нее революция, смысла которой пока никто из них еще не понимал. Но размышлять было некогда – следовало покинуть Петроград немедленно. Промедление грозило смертью. Куда бежать? Где спасаться? В Царском. Там они будут в безопасности. Однако потерявшая рассудок Наталья ехать отказывалась, твердила, что остается, что скоро вернется муж и съедутся на вечер гости.

– Константин ждет тебя в Царском, – солгала бабушка и с силой, о которой даже не подозревала Зоя, схватив Наталью, проволокла ее вниз по лестнице и через черный ход – в сад.

В ту же минуту раздался грохот. Это ломились в ворота дворца мятежники.

– Живей! – прошептала бабушка Зое, еще вчера бывшей ребенком. – Отыщи Федора. Прикажи запрягать… Отцовскую тройку! – И она, крепко держа руку невестки, задыхаясь, побежала к флигелю.

Горничным она приказала собрать те вещи, в подкладку которых были зашиты драгоценности, и сложить их в чемоданы. На прочее времени уже не оставалось, да и места в тройке было мало. Бабушка, продолжая распоряжаться, поглядывала на дворец, полускрытый деревьями сада. Она знала, что мятежники рано или поздно появятся и во флигеле. И тут бабушка в ужасе поняла, что Натальи нет рядом с нею, а уже потом заметила белую фигуру, бегущую через сад. Она бросилась вдогонку, но было поздно. Наталья уже вошла во дворец, и тотчас же из окон второго этажа повалил дым и показалось пламя.

– Бабушка! – закричала Зоя, вцепившись в нее.

Обе они увидели, как за окнами мелькает белая фигура. Наталья с бессвязными криками и безумным смехом металась от окна к окну, помахивая рукой, точно приветствовала кого-то. Зоя рванулась туда, но графиня удержала ее.

– Не пущу! Ей уже не поможешь! Там эти разбойники! Они убьют тебя.

– Бабушка, ради бога!.. Я не могу смотреть, как она погибает… – Рыдая, Зоя вырывалась так отчаянно, что графиня чувствовала: еще немного – и она высвободится.

По счастью, на пороге появился Федор.

– Лошади готовы! – Он подогнал тройку к боковому выходу из сада с таким расчетом, чтобы ее не заметили хозяйничавшие во дворце.

– Бабушка! – Зоя продолжала рваться к дверям, и тогда графиня с размаху ударила ее по щеке: