Владимир Иванович Даль
Грех
Подумав немного, приказчик все-таки счел за нужное побранить Осипа и постращать его, тем более что и сам он не оспаривал пользы этого, уверяя, что народ ныне все друг на друга смотрят и что потачки нельзя давать никому. Но затем Иван Тимофеевич простил Осипа, то есть не наказывал его, а велел приходить еще раз за паспортом, обещав написать господам и просить их, чтобы еще потерпели до следующего года. «А коли тогда не внесешь, то уж не прогневайся, будет плохо: либо с тягла ссажу тебя да в работу пошлю, либо лоб забреем. Дальше делать с тобой нечего».
Осип провел дома, в семье, несколько недель довольно спокойно, готовясь опять в путь. «За один-то год, – говорил он, – бог даст, как-нибудь уплачу я оброк, а уж за два – хоть разопнуться, так не добудешь, об этом и думать нечего. А что будет со мной, как и на тот год приду, хоть не то, что как ныне, да с недоимкой? А что ж будет – будет, что богу угодно. Власть его святая».
Пришло время отправления, и Осип, получив паспорт свой и строгое повторение добрых советов и наказов, отправился. Всю дорогу раскидывал он на умах, как ему ухитриться, чтобы отбыть повинность с недоимками и выйти хоть без поживы, да лишь бы самому быть живу. «Не до барыша, – думал он про себя, – была бы слава хороша…» А между тем и на умах у него концы с концами не сходились. Он опять подумал: «Власть господня», – и пошел дальше.
Проработав еще круглый год, не заболев ни разу и не посягая на спасение погибающих, Осип заработал и на этот раз получил от подрядчика долю свою сполна; но ее едва только доставало на уплату годичного оброка, потому что он принужден был услать домой рублей семьдесят, частью на прокорм семьи, а частью на помощь ей же, по полученной отписке, что лошадка пала и работать нечем. Возвращаясь домой сам – третий, с двумя товарищами, он уже принимался рассчитывать на все лады; но и тут и там не хватало, потому что и тут и там были долги после несчастного года. Горе стало больно опять одолевать нашего двоеданца [3]; а когда его еще и товарищи обидели дорогой, напившись пьяными и поколотив его сам – друг за то, что он во весь путь не хотел поднести им ни одной косушки, то он, крепко разбранившись с ними, покинул их хмельных и пошел один вперед. «Что ближе из неминучей беды, то лучше, – подумал он, – за горами только страсти живут».
На другой день, когда заветная дума стала у него все больше и больше разыгрываться, он то упадал духом, плачась на судьбу свою, то опять придумывал средства, как бы пособить горю, то со спокойствием и решимостью шел встретить свою участь. Невольно пришло ему при этом на мысль, что-де есть же люди богатые, которым ничего не стоило бы подарить бедняку сто рублев, и бедняк был бы спасен. Вспомнил он также известное в том краю происшествие, где крестьянин срезал чемодан у проезжавшего и нашел там, кроме вещей, большую сумму денег, так что разжился с той поры; между тем как прошло уже годов более десятка и никто не дознался этого дела, и мужик живет себе спокойно и богатеет. «Стало быть, не разорил же он того господина, – продолжал он думать, выводя бог весть из чего такое заключение, – а опосля того он зарекся и стал мужик смирный и честный, не обижает никого… А пошел он на это дело, может статься, также не по своей воле, а по нужде…»
