Чжан Юэжань
Кокон
– И-и! Чей же это мальчик? Первый раз его вижу, – оглядев меня, сказала женщина пониже. Я был одет в мешковатую футболку, всю в дырочках, ворот так растянулся, что открывал не только шею, но и плечо. Лицо у меня было перепачканное, а за спиной болталась здоровая корзина.
– Один, без взрослых? Где же ты живешь? – спросила высокая женщина.
Они засыпали меня вопросами и в конце концов выяснили, кто мои папа и бабушка.
– Ах, это мальчик из семьи Лао Чэна…[26] Неудивительно. – Низкорослая женщина впилась глазами в мои пластиковые сандалии, тут и там перехваченные пластырем.
Третья женщина, с пучком серебристых волос на затылке, все это время молчала, потом зашла в церковь и вынесла пригоршню конфет.
– Вот, держи-ка. – Она выглядела немного моложе моей бабушки, большие глаза прятались в мягких складочках морщин.
– А я что говорю! У Хуэйюнь самое доброе сердце, нам бы у нее поучиться! – сказала низенькая женщина высокой.
– Это верно, но бабушка его мне не по душе… – тихо пробормотала высокая.
Я не потянулся взять угощение. После лакричного дядюшки я стал настороженно относиться к сладостям от незнакомцев. Тогда женщина по имени Хуэйюнь поймала мою чумазую ладонь и вложила в нее подарок.
– В следующее воскресенье приходи сюда снова. Договорились? – улыбнулась она.
Не поблагодарив, я зажал конфеты в кулаке и побежал прочь.
На другой день я пошел с тетей за пампушками в столовую Наньюаня и у входа столкнулся с этой женщиной. Я понял, что она тоже из местных. Думал, она подойдет и заговорит со мной, но женщина сделала вид, что мы незнакомы, и с бесстрастным лицом прошла мимо. Я немного расстроился. Потом, не скоро, я узнал, что это твоя бабушка. К тому времени ее отношение ко мне уже переменилось, но я был по-прежнему ей благодарен.
В воскресенье я снова отправился в церковь. После службы женщина вышла на улицу и улыбнулась мне, как в прошлый раз. Но конфет не вынесла, а поспешно простилась со священником и сразу ушла. Я послонялся немного по церковному двору, тоже хотел уйти, но меня задержал священник.
– Как тебя зовут, мальчик?
– Чэн Гун.
– Чэнгун, “успех”? Ха-ха, славное имя! – Он оглядел меня, прищурив маленькие глазки. – А знаешь, что такое настоящий успех?
Я помотал головой и зашагал к воротам.
– Стать добродетельным человеком. – Он остановил меня, положив руку на плечо. – Помнишь, что я говорил сегодня на проповеди?
Я снова помотал головой.
– В следующий раз постарайся запомнить, тебе это пригодится. Хорошо? – Он погладил меня по голове. – Не уходи, я сейчас вернусь.
Я стоял посреди двора, залитого ярким полуденным солнцем, и смотрел, как он идет из церкви с пакетом в руках, а потом достает оттуда пару синих пластиковых сандалий.
– Примерь-ка.
Сандалии были новые, даже с ярлычком. Недоверчиво глядя на священника, я медленно разулся и примерил обновку.
– В самый раз! – сказал он. – Носи на здоровье, а старые сандалии выброси, ремешки у них рваные, неровен час, упадешь. – Он снова погладил меня по голове. – Если тебе еще что-нибудь понадобится, ты мне скажи. Договорились? – Увидев, что я киваю, он тоже удовлетворенно кивнул. – Но я бы хотел, чтобы ты приходил сюда каждую неделю, так ты сможешь стать добродетельным человеком.
Я шагал домой в новеньких сандалиях, гадая про себя: церковь – это что, пещера с сокровищами? Откуда там столько богатств? Не успел я и глазом моргнуть, а священник вынес детские сандалии моего размера. Может, он умеет колдовать? Недаром целыми днями толкует про этого Бога под названием Творец Небесный, может, Бог и правда наделил его магической силой? Дома я рассказал обо всем тете. Тетя была уверена, что священник еще в прошлый раз заметил мои рваные сандалии, но я помнил, что тогда он на меня вообще не смотрел. Однако тетю этот вопрос не интересовал, ее больше заботило, почему священник велел мне приходить каждое воскресенье. Я поняла, сказала тетя, он хочет взять тебя в ученики, он видит, что ты необычный ребенок. Я спросил, зачем ему брать меня в ученики. Чтобы ты стал священником! Я сказал, что хочу быть не священником, а летчиком. Знаю, ответила тетя, но ты уж не расстраивай человека. Подумав, добавила: попроси у него две новые кофты, а то старые порвались. На тебе вся одежда горит. Да, и еще радиоуправляемую машинку, ты ведь хотел машинку? Будет вместо подарка на день рождения. Я сказал, что уже передумал, хочу на день рождения велосипед. Тетя покрутила меня за ухо: ишь какой, губа не дура!
В воскресенье я снова пришел в церковь. Дождался, пока все разойдутся, и сказал священнику, что в следующем месяце у меня день рождения, я хотел бы получить новую майку и велосипед. На этот раз он не наколдовал мне подарков, даже ничего не пообещал, просто велел приходить через неделю. Я кое-как дождался воскресенья, с утра пораньше прибежал в церковь и высидел почти всю службу, священник говорил очень долго – дух, грех, и так без конца, я не выдержал и уснул, привалившись к скамье в последнем ряду, а когда проснулся, служба уже закончилась. Договорив с окружившими его прихожанами, священник скрылся в глубине храма. А потом выкатил оттуда маленький велосипед. Алая рама ярко переливалась в мрачном свете церковного зала. Никто и никогда еще не исполнял моих желаний, в ту секунду я был по-настоящему тронут, даже решил, что соглашусь быть священником, если ему так надо.
На руле велосипеда висел пакет, священник вынул из него белую рубашку и футболку в сине-белую полоску. Он приложил их ко мне, а потом спрятал обратно в пакет.
– Давай договоримся, – сказал он с улыбкой, – что на каждый твой день рождения я буду исполнять одно желание. Говори мне заранее, что загадаешь.
– Хорошо. – Опустив голову, я поглаживал серебристый руль.
На прощанье священник снова наказал мне чаще бывать в церкви, чтобы стать добродетельным человеком.
Я выкатил на улицу верхом на велосипеде, щеки обдувало свежим ветерком, педали крутились все быстрее, казалось, они вот-вот вылетят из-под сандалий. До сих пор помню свою радость. В моих воспоминаниях тот день стал чертой, после которой я по-настоящему поселился в Наньюане. Доброта постороннего человека расположила меня к этому месту. Я был уверен, что священник не каждому оказывает такие милости, тетя права: я необычный ребенок. Я все еще не хотел становиться священником, но надежда, которую он на меня возлагал, оказалась очень важна. Мамин уход породил во мне подавленность и глубокое самоотрицание, а теперь вера в себя стала понемногу возвращаться.
Утром накануне дня рождения у меня выпал первый молочный зуб. Положив его на ладонь, я всматривался в проеденные кариесом бурые крапины, во рту плескалось что-то кислое, а сквозь него пробивался давно утраченный вкус лакрицы. Но скоро он исчез. Коротко вспыхнул, будто только затем, чтобы попрощаться. Тетя сказала, что верхний зуб нужно закопать в землю, а нижний забросить повыше, тогда новые зубы вырастут ровными. Я встал посреди двора у бабушкиного дома, подпрыгнул так высоко, как только мог, и забросил зуб на крышу пристроенного к дому сарая. Правда, тетя не предупредила меня, что где зубы бросишь, там и корни пустишь. И я остался в том доме на двадцать с лишним лет.
Ли Цзяци
C раннего детства у меня было предчувствие, что однажды папа уйдет. Я даже придумала ему наиболее удобный путь отступления – влюбиться в кого-нибудь из студенток. Кроме преподавания на факультете китайской словесности, папа еще курировал группы и, разумеется, должен был интересоваться жизнью студентов, беседовать по душам с длинноволосыми девушками, прижимающими к груди любимый томик стихов. “Беседовать по душам” – люблю это слегка устаревшее выражение, от него так и веет восьмидесятыми, тогда наши души прятались еще не очень глубоко, их можно было выманить на свет беседами.
Папа не приводил студентов к нам домой и не приглашал маму на университетские посиделки. Поэтому я никогда не видела девушек, которые у него учились. Все сведения о них я черпала из выпускных альбомов, которые папа приносил домой. Иными словами, я могла посмотреть на этих девушек только после выпуска. Правда, девушки и тогда не думали прощаться с папой, писали ему: “Наша повесть еще не кончена”, “Вы всегда будете моей гаванью”, и, встречая в альбоме такие фразы, я неизменно принимала их за признания в любви. Щурясь от послеполуденного солнца, я придирчиво разглядывала девушек на мелких снимках (эта любуется закатом, обхватив руками колени; другая сидит на траве, держа в руках широкополую шляпу), словно выбирала себе будущую мачеху.
Почему-то я пребывала в абсолютной уверенности, что все эти девушки лучше мамы. Не из-за молодости и красоты – красотой с ней мало кто мог сравниться, просто они не были деревенскими. Мне не приходило в голову, что студентки тоже могли приехать в Цзинань из деревни. Если так, у мамы опыта городской жизни даже больше. Вот только ни одна из тех девушек не была похожа на деревенскую. Они умели сказать: “Наша повесть еще не кончена” или “Вы всегда будете моей гаванью”, моей маме такое никогда и в голову не пришло бы.
Но студентка, которой предстояло увести папу из семьи, так и не объявилась. В 1990 году он уволился из университета и решил ехать в Пекин, пробовать себя в бизнесе. Накануне папиного отъезда я впервые встретилась с его студентами.
Тем вечером к нам домой их пришло человек семь или восемь. Папа еще не вернулся – друзья устроили ему проводы в ресторанчике неподалеку. Студенты разом заполнили нашу тесную гостиную. Они сидели очень серьезные, стянув губы, и никто даже не притронулся к арбузу, который мама поставила на стол.
– Матушка, извините, пожалуйста, что мы вас потревожили, просто нам очень нужно повидаться с учителем… – сказала одна студентка. Глаза у нее опухли, как после долгих слез.
– Матушка, – подхватил другой студент, – вы даже не представляете, сколько добра сделал нам учитель…
Мама растерянно смотрела на него и молча улыбалась, не зная, что ответить.
– Прошлым летом, – продолжал студент, – он один поддержал нас, когда мы поехали в Пекин[27]. А когда мы вернулись, в университете нас решили наказать, и он вступился за нас, единственный из всех преподавателей. А им только повод дай, и он так пострадал из-за нас.
Мама ничего не знала о той истории. Но сейчас это было уже неважно. Ее больше обеспокоил “Пекин”, о котором говорили студенты.
– А что он сейчас в Пекин едет, это не опасно?
Студенты уверяли, что никакой опасности нет, но мама все равно не могла успокоиться. Для нее “Пекин” был одним из тех слов, которые появляются только в новостях по телевизору вместе с другими, еще более громадными словами, “государство” и “мир”. Там проходят встречи с главами иностранных держав, Азиатские игры и парад на День основания КНР – в мамином понимании Пекин был местом, где свершаются великие дела, она не представляла, как там вообще можно жить. Она хотела послушать об этом городе еще немного и спросила студентов, такой ли Пекин, как показывают в телевизоре? Повсюду широкие дороги, а на площади всегда толпы людей? Студенты и сами-то были в столице всего однажды, но держались так, будто прожили там полжизни. Они рассказали маме о десяти смутных днях, что провели в Пекине. Расставание с грезами стало для них своего рода смертью.
Притворяясь, будто не слушаю, я стояла за маминой спиной, прокручивая руку пластмассовой куклы. Круг, еще круг – точно вращаю ручку патефона. Студенты увлеклись воспоминаниями, рука крутилась все быстрее, вдруг она выскочила из рукава, пролетела через комнату и приземлилась у ног одного из студентов. Рассказ прервался на полуслове. Все уставились на меня, будто только сейчас узнали о моем существовании. Студент подобрал пластмассовую руку, я покраснела до ушей и нерешительно подошла к нему. Он взял у меня куклу, приложил руку к пустому гнезду и с силой вставил ее на место.
– Вот, больше не ломай, – сказал он, возвращая мне куклу.
После этого маленького инцидента все погрузились в молчание. Воздух в гостиной залубенел. Напряжения не хватало, и свет в лампочках подрагивал. Вжж… вжж…
Папа вернулся домой пьяным. Окутанный алыми клубами винных паров, он напоминал раскаленный уголек, с треском поедающий сам себя. Он пришел расстроенным из-за окончания вечера, но мигом развеселился, стоило ему увидеть в гостиной студентов. Это было то особое пустое веселье, известное только пьяным. Когда человеку весело просто от того, что вокруг много людей. Мама принесла ему стул. Он долго качался на нетвердых ногах, но усадить себя так и не смог. Я немного беспокоилась за папу, боялась, что он разочарует студентов, но они смотрели на него с благоговением. И еще как будто с жалостью, словно хорошо понимают его боль. Я им завидовала: студенты так много знали о папе, что походили на его настоящую семью, не то что мы с мамой.
– Сколько раз повторять, я увольняюсь не из-за вас! – Папа размахивал указательным пальцем. – Я просто увидел все как есть. – Он покачал головой. – Ни капли смысла.
Студенты молчали. Одна девушка тихонько заплакала.
– Не плачь, Сяо Цзянь. Не надо плакать. – Папин голос звучал очень нежно.
Наконец он опустился на стоявший сзади стул, посидел немного в задумчивости и вдруг рассмеялся.
– Пора нам оставить свои надежды.
В моих воспоминаниях именно этой фразой и завершился печальный и торжественный вечер прощания со студентами. Но на самом деле вечер шел своим чередом, просто мама увела меня спать.
Я не понимала, о чем они говорили, но почему-то запомнила каждое слово. Много лет спустя Сюй Ячэнь очень удивился, когда я смогла с начала и до конца пересказать ему все, что услышала тем вечером о пекинских событиях. Какие-то подробности он и сам уже забыл или помнил неверно. Дослушав меня, Сюй Ячэнь заключил, что некоторые вещи откладываются в памяти помимо нашей воли.
Сюй Ячэнь – тот самый студент, починивший мою куклу. Я встретила его четыре года назад, когда работала в редакции модного журнала. На том благотворительном аукционе все было как обычно: толпа успешных бизнесменов, знаменитых красавиц и представителей новой аристократии. Выставка богатства. Наперебой повышая цены, публика скупала украшения из коллекций знаменитостей, баснословно дорогие вина и картины модных художников. Вырученные деньги должны были пойти на строительство начальной школы для детей рабочих-мигрантов из сельской местности. Любовь бесценна, из раза в раз повторял ведущий, но на аукционе каждой порции любви назначалась своя цена. Сюй Ячэнь, к примеру, выложил кучу денег за работу одного знаменитого скульптора. Когда ведущий попросил его подняться на сцену и сказать несколько слов, он любовно оглядел своими маленькими глазками детей в первом ряду, будущих учеников новой школы, и сказал:
– От нас нужна лишь толика усилий, чтобы изменить всю жизнь этих ребятишек.
В зале раздались бурные аплодисменты. Не знаю, что меня покоробило в его словах, но детей стало жалко. Как мало значат эти жизни, если их может изменить всего лишь толика чьих-то усилий.
Сюй Ячэнь был одет в серую рубашку, верхняя пуговка едва держалась в петле, и воротничок сжимался тугим кольцом прямо под круглой головой, напоминая руки душителя, требующего вернуть долг. Я заставила себя запомнить ничем не примечательное лицо Сюй Ячэня, чтобы потом отыскать его в толпе, когда все будут расходиться. Он был владельцем сети ресторанов, которая вызвала настоящий переполох на рынке, к тому же недавно всплыла новость, будто он рассорился с соучредителем, газеты только о нем и писали. Главный редактор дал мне задание встретиться с Сюй Ячэнем и взять у него интервью для рубрики “Новая городская аристократия”. После окончания торгов я стала медленно пробираться к нему с бокалом шампанского в руках, дождалась, пока его собеседники разойдутся, подошла и попросила об интервью. Он охотно согласился. Выполнив задачу, я посчитала невежливым сразу отступить и завязала светскую беседу. Сюй Ячэнь спросил, откуда я родом, я назвала Цзинань, он ответил, что учился в Цзинане. Университет, факультет, курс – все сошлось. Я спросила, знал ли он Ли Муюаня. Он ответил, что это его учитель. Я сказала, что Ли Муюань – мой отец.
– Сестренка! Дочка учителя! – патетично воскликнул Сюй Ячэнь.
Рука у меня дрогнула, и шампанское едва не выплеснулось из бокала. Слово “сестренка” показалось мне таким трогательным, я почувствовала себя одной из папиных студенток.
Сюй Ячэнь сказал, что мы уже встречались, но я тогда была маленькой стеснительной девочкой. Я не могла узнать в нем ни одного из папиных студентов, пока он вдруг не вспомнил про куклу, он сказал, что починил моей кукле оторвавшуюся руку. Я очень удивилась, мне казалось, что тот паренек и стоящий передо мной мужчина просто не могут быть одним человеком.
– Вы были совсем маленькой, вряд ли меня запомнили, – сказал он.
Но я ответила, что отлично помню, как он выглядел.
– Значит, я постарел. И потолстел, – грустно улыбнулся Сюй Ячэнь.
По-моему, дело было не в этом. Вероятно, я просто не представляла, что тот студент однажды превратится в удачливого ресторатора. Не знаю, в кого он, по моему мнению, должен был превратиться, но, во всяком случае, в кого-то не столь успешного. Скорее всего, прощальный вечер показался мне до того печальным, что я решила, будто эта печаль станет лейтмотивом всей жизни папиных студентов.
К нам подошел кто-то из организаторов аукциона и попросил Сюй Ячэня сфотографироваться со скульптурой. Скульптура изображала девочку лет десяти. Одетая в розовое платьице девочка слегка согнула колени и вся подалась вперед, запрокинув голову и прикрыв глаза, как будто вдыхает пьянящий аромат какого-то невидимого цветка. Скульптура называлась “Мечта”. По просьбе фотографа Сюй Ячэнь обнял “Мечту” и расплылся в лучезарной улыбке.
Спустя пару дней мы встретились для интервью, а после него он отвез меня поужинать. Ресторан находился на шестьдесят пятом этаже, при взгляде через огромное окно казалось, что уличные фонари горят где-то на другом конце жизни. До земли было так же далеко, как до 1990 года. Прошлое мы не вспоминали. Он говорил о красном вине, о поездках, о художественных коллекциях – как говорил бы с любой малознакомой девушкой. Мы весело поболтали, но я была уверена, что на следующий день этот разговор полностью выветрится из памяти. После ужина он повез меня домой, мы ехали по проспекту Чанъань через широкую площадь[28], и темно-красные стены в ночи казались ржавыми. В машине было тихо, слышалось только шуршание кондиционера, Сюй Ячэнь посмотрел на меня и предложил заехать к нему домой, выпить вина. Сказал, что у него есть коллекция хорошего красного вина. Я согласилась.
Он недавно развелся и жил один в большом загородном доме. Мы сели в саду и открыли вино. Был июньский вечер, воздух после дождя казался свежим и прохладным. По щекам скользил мягкий ветерок, разгонявший хмель. На второй бутылке Сюй Ячэнь заговорил о моем папе. Опустив лицо, я уперлась взглядом в край бокала, боясь пропустить хоть слово.
Сюй Ячэнь сказал, что они узнали о папиной смерти только через несколько лет после выпуска. Собрались группой и устроили памятный вечер в его честь, плакали все до одного. Сюй Ячэнь вспоминал, что те горькие слезы стали концом его юности.
– И не только юности. Кажется, закончилась целая эпоха, – сказал он.
– Закончилась целая эпоха. – Я еле слышно повторила эту фразу, цепко ухватившись за нее, как будто теперь мне наконец открылся торжественный смысл папиной смерти.
Тем вечером мы не были сильно пьяны. Просто дошли до той стадии, на которой я могла без смущения остаться на ночь.
Занимаясь любовью, мы оба словно искали что-то друг в друге. Следы лопнувших идеалов, следы той поры, когда люди были честны и великодушны, следы ушедшей эпохи. Мы были нужны друг другу, чтобы вернуться в то время и место, где встретились впервые. Я хотела вернуться туда, чтобы разгадать все загадки, а он – чтобы вспомнить все забытое.
– Сестренка, – шепнул он, когда наши тела сплелись, напомнив, что между нами всегда есть третий.
– Папа, – тихо позвала я этого третьего, прочно обосновавшегося в пустоте.
Мы не спали всю ночь. Лежали на кровати, вспоминая тот вечер 1990 года. Я помнила его намного отчетливей, могла пересказать все, о чем тогда говорили.
– Ты спросил, кто знает, сколько лампочек-магнолий украшает каждый фонарь на проспекте Чанъань. И сказал: двенадцать. Долгими ночами на площади ты пересчитывал эти лампочки одну за другой, одну за другой. – Я слышала, как произношу слова, но хриплый шершавый голос казался чужим, словно играла записанная много лет назад кассета. Резко прояснившись, память обратилась в мощный прожектор, под лучом которого Сюй Ячэнь выглядел болезненным и слабым. Он сказал, что видит прежнего себя. Не помнит, а видит. Потому что тот, прежний Сюй Ячэнь, все еще там. В ушедшей эпохе. А потом добавил, что знает: он – калека.
– Какая-то часть меня погибла вместе с эпохой.
Я лежала с закрытыми глазами, но чувствовала скорый рассвет, потому что темнота, давившая на веки, становилась легче.
Утром, одевшись, он снова стал целым и невредимым. Провел меня по дому, продемонстрировал гарнитур из желтого палисандра, показал новый винный погреб и даже открыл глухо запертую комнату на втором этаже, чтобы я полюбовалась коллекцией, собранной на аукционах. Окна в просторной комнате даже днем были плотно зашторены: дорогим фотоработам вредит яркий свет. Отрезанная от солнца комната пахла тюрьмой. А картины на стенах казались клетками, в которых томятся девушки, летние пейзажи и спелые яблоки. Все помещение было заставлено скульптурами разных размеров, как могильный склеп – погребальными статуэтками. Наверное, в последнее время Сюй Ячэнь слишком увлекся покупками, ему было даже недосуг их распаковать, многие картины так и висели, замотанные в пленку. В дальнем углу я увидела скульптуру, которую он привез с последнего аукциона. Девочку под названием “Мечта”. Она тоже была завернута в пленку, а сверху перехвачена скотчем, крепко стягивавшим ее улыбку.
Сюй Ячэнь был очень доволен своей жизнью. Как и многие успешные люди, он верил, что неудачи только помогли ему вылепить нынешнего себя.
– Хорошо, что из-за тех событий меня не приняли в партию, – сказал он. – Иначе с моим-то характером прямая дорога в чиновники. Целыми днями трястись от страха ради мелкой взятки. Ни капли смысла.
Ни капли смысла. Папины слова. Правда, под “смыслом” они с Сюй Ячэнем, скорее всего, понимали разное. Но восемнадцать лет назад мой папа выразился именно так. Если бы он был жив, если бы дела его шли хорошо, к этому времени он тоже стал бы состоятельным предпринимателем. Поблагодарил бы он пекинские события, если бы взглянул сейчас на все, чего добился? Наверное, он давно забыл бы тот прощальный вечер? Видимо, тому вечеру суждено было стереться из памяти всех его участников.
У меня оставался еще один вопрос к Сюй Ячэню, но я упустила подходящий момент, теперь спрашивать было поздно. Я хотела спросить: если бы папа был жив, какая-то его часть тоже погибла бы вместе с эпохой? Или она погибла еще раньше, а потом просто пережила бы вторую смерть?
Прошло так много лет, но Сюй Ячэнь по-прежнему боготворил моего папу. Изменились лишь черты, которые он боготворил. Нынешний Сюй Ячэнь восхищался его “мудрым и дальновидным решением” уйти из университета в коммерцию. Называл папу одним из первых бизнесменов в Республике. Но мне казалось, что папа просто удалился в самоизгнание. Многие преподаватели факультета его недолюбливали, это я узнала от Сюй Ячэня. Наказав папу за поддержку студентов, они придумывали новые способы расправы, даже запретили ему вести занятия. Тогда папа потерял всякую веру. И его слова “увидел все как есть”, “ни капли смысла” были вызваны войной и интригами на факультете. Он написал заявление, а что делать после ухода из университета, представлял себе смутно. Вспомнил о двоюродном брате, который вел бизнес в Пекине, и тоже решил пойти в предприниматели. Но на самом деле бизнес никогда не вызывал у него большого интереса.
Когда я встретила Сюй Ячэня, был 2008 год. Тан Хуэй только что вернулся в Пекин. Мы начали встречаться еще в университете (он учился на три курса старше) и к тому времени были вместе уже много лет. После выпуска он поехал в Шанхай поступать в аспирантуру, а я решила остаться в Пекине. Не знаю, что хорошего я нашла в этом нескладном городе, – возможно, я не могла оторваться от Пекина из-за папы. Те несколько лет мы с Тан Хуэем почти не виделись, но чувства наши оставались на удивление прочными. Временами я изменяла ему, но больше от скуки. Тан Хуэй ничего не знал, он верил в нашу любовь, как верят в математическую аксиому. Защитив диссертацию, он наконец вернулся в Пекин и устроился преподавать в университете. Все эти годы я снимала жилье в складчину с друзьями, постоянно переезжала с места на место, поэтому первым делом Тан Хуэй решил покончить с моими скитаниями и арендовал нам квартиру. Я вышла на середину пустой светлой комнаты, он крепко обнял меня сзади и сказал:
– Наш первый дом.
Любовь Тан Хуэя казалась такой же мягкой, как его ладони, мне было в ней спокойно и уютно.
Мы переехали в новую квартиру. Измерили окна и заказали зеленые фланелевые шторы, их еще не успели пошить; гардения и фрезия на подоконнике пока не расцвели, и вино из зеленых слив Цзяншао было еще не готово. Я купила небольшую духовку и сковороду для тамагояки[29], распечатала толстую стопку рецептов из интернета. Впереди расстилалась тихая семейная жизнь, отремонтированные стены едва заметно пахли краской, и этот химический запах давал ощущение простора. Огромное пустое пространство ждало, чтобы мы заполнили его дымом своего очага.
К счастью, той ночью Тан Хуэй был в командировке в Шанхае. Не знаю, почему я решила взять интервью у Сюй Ячэня, пока Тан Хуэй в командировке, может, с самого начала подспудно чувствовала, что между нами что-то будет. Пусть так, я все равно могла закончить эту историю и выбросить ее из головы. Ночь была такой длинной, мы успели сказать друг другу все, что должны были, и утром следовало поставить точку. Собираясь домой, я твердо решила так и поступить, – печально обняла Сюй Ячэня на прощанье, зная, что мы никогда больше не увидимся. Заднее сиденье в такси было залито солнечным светом, а мое сердце разрывалось от отчаяния. Я никогда больше не увижу Сюй Ячэня, значит, никогда уже не подойду к папе так близко. Машина увозила меня прочь, и я почти видела, как медленно ползет вниз рулонная дверь, закрывающая от меня прошлое.
И следующей ночью мне впервые приснился тот странный сон. Во сне мне лет восемь или девять, волосы собраны в растрепанную косичку, – там я такая же, как когда мы с тобой познакомились. Я сижу в раскачивающемся поезде. В вагоне пусто, полумрак, пол застелен потрепанным ковром со старомодным узором. Вдруг к ногам подкатывается красная матрешка. Я беру ее в руки. Деревянная матрешка сверху донизу покрыта блестящей алой краской, на ее лице блуждает сальная улыбка. При этом матрешка грузная, выглядит величаво, и глаза у нее ясные, как у бодхисатвы.
Я слышу резкий женский голос:
– Открой ее!
Развинчиваю матрешкин живот, внутри вижу еще одну матрешку, поменьше. Я открываю и ее, там оказывается еще одна, еще меньше. Я без остановки кручу матрешек, на лбу выступает испарина. Одну за другой, одну за другой, кажется, они никогда не кончатся.
– Открой ее, открой!
Женский голос эхом возвращается от стен вагона. Половинки матрешек с дробным стуком перекатываются по полу.
Я просыпаюсь в луже ледяного пота. Тан Хуэй мягко гладит меня по спине: “Это всего-навсего плохой сон”.
Я прижимаюсь к его груди. Я еще не знаю, в чем смысл этого сна, но чувствую, что так просто все не кончится. И правда, спустя неделю мне снова позвонил Сюй Ячэнь.
– Хочу с тобой увидеться, – прошептал он в трубку.
В тот же день он встретил меня на машине и повез в загородный ресторан. Был ясный летний вечер, в воздухе пахло травой. Машина ехала по широкой трассе, слева и справа раскинулись пышные пшеничные поля, багряное солнце неторопливо уходило за горизонт, по радио звучала песня “Детство” Ло Даю. Я и правда почувствовала себя ребенком, которого отпустили на каникулы, и вдруг очень развеселилась.
Ресторан окружали высокие деревья, цикады пели у самого уха. На уличных столиках горели миниатюрные белые свечки, а в пруду плавали пурпурные кувшинки.
– Мы с тобой знакомы целых восемнадцать лет, – сказал Сюй Ячэнь. – Согласись, трудно в это поверить. В последнее время я часто думал о тебе. Ты помогла мне многое вспомнить, с тобой я чувствую себя удивительно настоящим.
Я подняла бокал:
– За все настоящее.
Воля моя таяла в вине, мало-помалу исчезавшем из бутылки. Я забыла данное себе обещание и снова поехала домой к Сюй Ячэню. Там мы занимались любовью, а потом, вдребезги пьяные, заснули. Благо около полуночи я проснулась от жажды. Телефон на тумбочке исступленно мигал. Я соскочила с кровати, сунула ноги в туфли, попрощалась с Сюй Ячэнем и выбежала на улицу.
Тан Хуэю я нескладно наврала – дескать, мы с коллегами решили выпить после работы.
– Мы договорились, что теперь будем собираться почаще, – сказала я, заранее готовя предлог для всех будущих отлучек.
– Похоже, пора мне учиться пить, не то опозорюсь перед твоими друзьями, – сказал Тан Хуэй.
– Тебе они не понравятся. Скучные люди.
На выходных Сюй Ячэнь снова позвонил. Укладывая волосы, я вдруг поняла, что не узнаю себя в зеркале. И комната в отражении тоже показалась незнакомой – может быть, из-за новых штор, их цвет был не такой, как я хотела, слишком яркий, агрессивно-зеленый. Скользнув взглядом по правому краю зеркала, я вдруг увидела, что из серого угла комнаты за мной следит пара глаз.
– Папа! – Я обернулась.
Он сидел в углу, одетый в коричневый вязаный жилет, который носил много лет назад, волосы сально блестели. На кожаном ботинке покачивался зеленый солнечный зайчик. Папа смотрел на меня без всякого выражения и молчал.
– Я не знаю, что делать, папа, – сказала я. – Я просто хочу быть ближе к тебе.
Зеленый солнечный зайчик, искрясь, утонул в моих слезах. Пятно света расплылось перед глазами, и папа исчез.
Пусть это был всего лишь мираж, но его появление отпускало мою вину. Что может быть важнее, чем оказаться ближе к папе?
Мы стали видеться с Сюй Ячэнем почти каждую неделю. Порядок был один и тот же: вечером он встречал меня на машине, вез ужинать, потом мы ехали к нему, пили вино, занимались любовью и вспоминали прошлое. По-настоящему меня интересовал только последний пункт из этого списка, все остальные можно было и сократить. Но Сюй Ячэнь ценил хорошую кухню и каждый раз придирчиво выбирал новое место, мы ужинали на крыше, утопающей в бугенвиллеях, ходили в старый китайский дворик, засаженный пятнистым бамбуком сянфэй, дегустировали блюда, приготовленные заграничным мишленовским поваром, пробовали смелые эксперименты молекулярной кухни.