Читра Мудгал
Современный индийский рассказ

Бабу Джагдамба спустился с помоста и отправился туда, где во всей красе были выставлены его будущие дары. Когда одно за другим зазвучали имена, усталые, измученные лица инвалидов озарила радость, словно свет от сотен светильников разлился по темным водам священной Ганги.

– Я приглашаю сюда Санкатху Прасада из Сагвара, у которого не работает правая рука, – и вот бабу Джагдамба уже вручает молодому человеку швейную машинку с ножным приводом…

Раньше Санкатха Прасад был подручным в лавке у портного, а теперь сможет и собственную швейную мастерскую открыть, а его нынешний хозяин Джумман Мия будет помогать ему на этапе кройки… Фото на память: с одной стороны от бабу Джагдамбы швейная машинка, с другой – Санкатха Прасад. У Сукхан Бхауджи сжалось сердце – вот уже сколько имен прозвучало, а ее Лалуну так и не назвали. Не получилось бы так, что все подарки раздадут, а ее Лалуна так и уйдет ни с чем! Инвалидов продолжали приглашать за подарками, а она напряженно прислушивалась. Вот кого-то вызывают уже во второй раз… «Боже ж мой, это мой Лалу-на», – ей пришлось прикусить губы, чтобы не закричать от счастья, как эти молодые бесстыдницы-девицы. Она-то все время зовет его Лалуной и думать забыла, что некий Бишнукумар Бари – не кто иной, как ее родной сын, ее Лалуна.

И откуда только у ее несчастного ребенка взялось столько сил?! Опираясь на свои подпорки, Лалуна вразвалку, но очень быстро устремляется к бабу Джагдамбе, рядом с которым стоит похожая на велосипед инвалидная коляска с одной ручкой. Подоспевший на помощь мальчику организатор подводит его ближе. Сложив обе руки в почтительном приветствии, Лалуна здоровается с политиком. Ой, плохо! Он должен был склониться и коснуться стоп своего благодетеля, а не бормотать тут свои приветствия, словно великий человек ему ровня. Да она сгореть со стыда готова! Хотя нет, что она такое придумала – как он со своими подпорками смог бы склониться, да еще и коснуться стоп! Тут даже не в боли дело, он просто не смог бы этого сделать физически.

Что это там бабу, уже взявший в руки ножницы, вещает Лалуне о коляске, что показывает? Он выглядит вполне довольным. К ним подходит господин Сумер Сингх и просит бабу перерезать розовую ленточку на коляске. Ленточка перерезана, и публика разражается оглушительными аплодисментами. Воздух вокруг точно наэлектризован. Кто-то из организаторов показывает Лалуне, как правильно садиться в коляску и как управлять ею с помощью ручки. В изумленных глазах мальчика уже светятся уверенность, вера в себя. В деревне он не раз видел, как ребята ездят на велосипедах, ему так хотелось тоже крутить педали. И вот – словно его руки внезапно стали и ногами тоже: он манипулирует ручкой, а она заставляет крутиться педали под его ногами.

На своей коляске Лалуна быстро, но еще неуверенно проезжает по неровной земле спортплощадки. Увидев это, восхищенная толпа взрывается восторженными криками, такими, что услышат даже на небесах.

Лалуна проезжает большой круг и снова возвращается к бабу Джагдамбе, который поздравляет его и хлопает по плечу. Их окружает толпа фотографов. Такого еще не случалось ни с кем из их деревни. Внезапно подошедшая к Сукхан Бхауджи милая женщина-организатор поднимает ее с места и подводит к Лалуне, фотографам и бабу Джагдамбе. Во всеуслышание она объявляет:

– Это мама нашего Бишнукумара!

Фотографы тут же решают сфотографировать ее рядом с Лалуной и инвалидной коляской и просят открыть лицо. Но никакие уговоры не заставят Сукхан Бхауджи хоть на миллиметр сдвинуть покрывающий голову край сари! Поступить по-другому она не может, иначе все увидят ее глаза, пойдут пересуды… Не к добру лить слезы, когда с тобой случилось такое счастье!

Сукхан Бхауджи убрала остатки еды в корзину и подвесила ее повыше, чтобы не добрались кошки, и тут вспомнила, что до сих пор не напоила Лалуну молоком. А он, едва подушки коснулся, так и захрапел, ну чисто Кумбхакарна, демон, большую часть жизни погруженный в беспробудный сон! Не будет она сейчас мыть посуду, вообще не понятно, откуда ее столько берется, ведь их только двое, мать и сын. Но и до утра оставлять нехорошо, ведь завтра екадаши, день, когда настоящие индуисты не посуду моют, а молятся и держат пост. Она уже собрала по всем дорогам достаточно навоза, нужно встать пораньше, чтобы успеть, как того требует обычай, обмазать им стены до того, как на небе появится солнце. Не хватало только к началу работы опоздать хоть на минуточку, тогда уж ругани девиц из господского дома конца-края не будет!

Инвалидная коляска Лалуны сейчас стоит во дворе справа, рядом с грядкой мяты и холмиком, на котором посажена высокая вьющаяся лиана. Оставлять ее на улице Сукхан Бхауджи ни за что не хотела. Для того чтобы коляску можно было завозить в дом, пришлось сломать порожек и подровнять земляной пол. Ну и вредный же этот Лалуна! Вывозит коляску во двор и давай круги наворачивать, а она переживает! Кричит на сына в сердцах: «Ты что творишь, всю мяту мне подавишь! Только попробуй! Так тебе задам, мало не покажется, вернись мне только!» А он все продолжает насмехаться над рассерженной матерью; до тех пор катается, пока не почувствует, что она готова воплотить свои угрозы.

Сукхан Бхауджи налила подогретое молоко в стакан, добавила в него ложку жирных сливок и, обмотав горячий стакан краем сари, направилась к кровати Лалуны, но вдруг услышала, что кто-то гремит дверной цепочкой. Испуганная женщина замерла от неожиданности. Может, послышалось? Да нет, вот опять. Там кто-то есть! Поставив молоко у изголовья кровати, она взяла в руки лампу и подошла к двери. Видимо, это тетушка Бакрихаин, у нее невестка на сносях. Наверное, схватки начались, мучается девушка, вот и пришли ее на помощь позвать.

– Это вы, тетушка? – решительно прокричала она стоявшему за дверью.

– Это я, Сумер Сингх! – в ответ она услышала громкий голос своего господина.

Без сомнения, это был он, но в такой час! Значит, произошло нечто из ряда вон выходящее. Что-то с Диддой?.. Но все равно, какой смысл господину лично приходить за ней? Послал бы кого-то из соседских ребятишек. Сукхан Бхауджи покрыла голову краем сари, подняла лампу и встала на цыпочки, чтобы открыть дверь. Господин впервые пришел к ней в дом, и она понятия не имела, как себя с ним вести. Предложить ему сесть? Но куда? И как спросить, что ему нужно?..

Господин лично положил конец ее смятению:

– Нам нужно поговорить, это важно.

Женщина почувствовала, что в ее жилах стынет кровь.

– Дело в том, что завтра в Видхапуре Ассоциация помощи инвалидам организует очередной праздник, бабу Джагдамба опять будет раздавать подарки инвалидам, министр энергетики тоже должен приехать. Все спланировано, а тут такое дело… В общем, инвалидные коляски доставить не успели. Телевидение будет, журналисты, важных людей пригласили… Тысячи людей соберутся, даже из соседних областей приедут. Выборы совсем скоро. Отменить все сейчас просто невозможно… Коляску Лалуны придется вернуть, – господин говорил ей все это, а сам уверенным взглядом при тусклом свете масляной лампы искал то, что ему было нужно.

Увидев в одном из углов двора коляску, он добавил уже много мягче:

– Я завтра же закажу для Лалуны пару хороших костылей. Мне очень хочется, чтобы он мог передвигаться без всяких проблем.

Сукхан Бхауджи стояла как громом пораженная. Зачем она вцепилась в эту лампу, ей бы отшвырнуть ее да и пасть к ногам господина, точно срубленное дерево, и закричать: «Господин! Я умоляю вас, не разрушайте жизнь моего сына! С тех пор, как у него появилось это кресло на колесиках, он так и скачет, что твой молодой олень. Он – все, что останется у меня, несчастной вдовы, в старости! Как ему жить дальше, если вы заберете у него эту коляску!» Но она была так потрясена самим фактом присутствия в ее доме господина Сумера Сингха, что просто стояла как вкопанная и рта не могла раскрыть.

Господин закончил разговор с ней и подошел к двери. Тихим голосом он пригласил войти троих молодых людей, ожидавших его распоряжений снаружи. Даже не глянув в сторону Сукхан Бхауджи, он указал на коляску и громко приказал:

– Аккуратно погрузите коляску в машину. Ехать надо не по главным улицам, а по дороге за деревней.

Потом он обернулся к дрожавшей всем телом Сукхан Бхауджи, которая изо всех сил пыталась сдерживать рыдания, душившие ее изнутри, и уже по пути к двери добавил:

– Если люди будут спрашивать, скажи, что коляску украли.

На ватных ногах женщина подошла к двери, накинула цепочку и поспешила в маленькую каморку. Она высоко подняла масляную лампу, чтобы осветить приколотую к стене вырезку из газеты, которую она взяла в здании правления. Там, на фотографии, Лалуна сидел на своей коляске, а рядом с ним, хлопая в ладоши, стоял улыбающийся бабу Джагдамба.

Карточный домик

– Послушай! – с раздражением в голосе она остановила Нишитха, который, завернувшись в полотенце, выходил из ванной.

Нишитх, вытирая ноги о коврик, вопросительно посмотрел на нее.

– Я хотела…

– Ты хотела, чтобы я сегодня взял выходной?

Она взволнованно кивнула:

– Остались выходные?

Он с озадаченным видом поправил мокрые волосы и прошел дальше в комнату. Она встала у него на пути. Нужно было договориться. Она не может остаться дома. Сегодня начинается ее семинар на конференции «Образование для равноправия женщин». Конференция продлится с тридцатого по пятое число. Она три месяца переписывалась с чиновниками из разных ведомств, чтобы организовать этот самый семинар. Решила финансовые вопросы, подготовила список предполагаемых экспертов, разослала всем приглашения… Хайдерабад, Калькутта, Бомбей, Мадрас – уже отовсюду должны были съехаться участники конференции. Если ее не будет, то вся проделанная работа пойдет насмарку! Глава Центра женских исследований, профессор Катхури, уехала на другой семинар в Мизорам. Поэтому вся ответственность за проведение семинара, который начнется сегодня, лежит на ней. Кто же знал, что болезнь Баччу примет такой серьезный оборот и как раз теперь станет ясно, что колеблющийся в течение двух недель жар – не простуда, как предполагали, а тиф. С утра поставила градусник – была температура 40. Дала ему выпить немного молока – его тут же вырвало. На губах выступила пена, глаза провалились. Она перепугалась. Кинулась к телефону, позвонила доктору Шриваставе. Тот уже собирался выходить из дома. Доктор прямо сказал, что ребенка нужно немедленно отвезти в больницу. Состояние ухудшилось. Он и так страдает от малокровия, возможно, придется ставить капельницу с глюкозой и другими препаратами. Дрожащим голосом она пыталась объяснить свои обстоятельства, спросила, не может ли вечером завезти Баччу в клинику, когда вернется домой после семинара. «Нет», – оборвал доктор. Она не осмелилась звонить повторно и спрашивать. По резким ответам доктора Шриваставы было понятно, что он спешит и наверняка, положив трубку, тут же спустился по лестнице, и уже сидит в машине.

– Всем лишь бы заработать! Привозите, мол, в клинику! – надевая брюки, проговорил Нишитх с гримасой презрения на лице. – Ничего, это всего лишь тиф, не рак! Не умрет Баччу! Все с самого утра на ногах, так еще и этот врач! Все они воры, эти врачи, все воры, сволочи! – швырнув вешалку на кровать, он стал надевать футболку. Уже спокойнее продолжил:

– Брось ты эту глупость с больницами-клиниками, просто приезжай после обеда. Мама за ним присмотрит пока. Доктор Баттра – нормальный врач, пусть Баччу сначала пропьет лекарства по его курсу!

– То есть ты не сможешь отвезти его в клинику?

– Я лично совет доктора Шриваставы стоящим не считаю. Ну а если ты решила упрямиться, то сейчас неподходящее время.

У нее не было сил больше его упрашивать. Да и времени тоже. Ровно в восемь от остановки напротив молочной лавки отходит маршрутный автобус. Потом в полдевятого идет городской автобус № 344, который доезжает прямо до второго входа в Национальный совет по академическим исследованиям и обучению. От второго входа до ее отдела – метров пятьсот. Но не дай бог пропустить автобус! Больше прямых автобусов нет. Либо доезжать до мединститута и пересаживаться на другой автобус, либо брать моторикшу или такси. Только зря потратила время на уговоры Нишитха. Еще и самой собраться надо, подготовить и взять все необходимые документы. В течение получаса нужно было дать Баччу другие лекарства, а она совсем забыла. Он заметно ослаб после того, как его организм не принял молоко, выглядел безжизненным и уставшим, словно росток, который не поливали неделями. Она даже не может никому из коллег позвонить и спросить совета, что ей делать в таком случае. Наверное, все уже уехали на работу…

«Ничего, это лишь тиф, не рак, не помрет Баччу!» – от этих слов показалось, будто она забралась на вершину какой-то горы и вдруг кто-то сзади толкнул ее в спину. Почему Нишитх с каждым днем становится все более черствым, как негибкое, сухое дерево? Они с Баччу словно птицы, сделавшие себе дупло в этом дереве и живущие в нем. Но ему нет никакого дела до них. Что же произошло между ними, отчего Нишитх стал похож на сухое дерево, а они на птиц, нашедших пристанище в дупле?

Взяв Баччу на руки, она помогла ему перегнуться через кровать, и он тут же истошно закричал, чуть не лишившись чувств. От рвоты его буквально выворачивало наизнанку. Разве подходящее было время злиться на Баччу? И взрослый-то человек теряет волю к жизни, когда оказывается прикованным к постели и вынужден все свои потребности разрешать там же: есть, справлять нужду. А Баччу совсем еще малыш! Был бы где-нибудь в деревне, забрался бы к маме на руки и уткнулся бы в грудь.

Заламывая запястья, она взглянула на часы, и вдруг ее словно молния пронзила: маршрутный автобус ушел. Даже если она спустится и сразу поймает рикшу, все равно не успеет доехать до остановки и сесть в автобус. Одна надежда – успеть на городской. Она сделала складки на плече кораллового сари, зафиксировала их булавкой с внутренней стороны блузки и побежала к свекрови. Пока она говорила, лицо исказилось страданием.

– Может быть, я заведу Рону перед работой в ясли?

– Зачем? Я же дома… – смуглые морщинки на лбу свекрови превратились в глубокие складки и соединились с пробором.

– Вам несложно будет за обоими присмотреть?

– Конечно, сложно. Ты не отвезешь Баччу в клинику?

Ответ свекрови был словно пощечина.

– Не могу взять выходной, – она почувствовала, что не может больше говорить от подступивших слез. То и дело старалась взять выходной. Когда получалось, брала, а когда не могла, то никто не был готов отвечать за Баччу. Разве за две недели, что ребенок прикован к постели, были какие-то неприятности? Разве Баччу доставил кому-либо трудности? Когда может вставать, сам принимает лекарства по рецепту, пьет молоко. Вроде и не скажешь, что его не любят, нет. Но и права на обычную жалость или хотя бы иллюзию сострадания у него как будто нет. А свекровь только сидит с утра и молча, бесстрастно смотрит, как Баччу становится все хуже и хуже. Ни сама не спросит, как он, ни Нишитху не попытается объяснить, что от одного отгула мир вверх дном не перевернется. Она ведь прекрасно знает, что у Нишитха остался еще весь отпуск. Время уходит. Дерзить свекрови сейчас совсем не стоит. С утра уже все вверх дном, голова идет кругом. Непонятно, как она сможет провести семинар…

Она взяла два пакетика с лекарствами со столика у изголовья кроватки Баччу и принесла свекрови, стала объяснять: «Через полчаса дайте ему эту желтую таблетку и бело-зеленую капсулу, дайте запить водой. Днем – вот эти три белые таблетки. Если его начнет тошнить, то эту маленькую белую». Как только она заговорила о тошноте, лицо свекрови исказилось от отвращения. У Рону зубки режутся. Часто бывают несварения: то молоком стошнит, то случится понос. И ни капли отвращения на лице свекрови, она спокойно за Рону ухаживает.

С каждой минутой напряжение нарастало. Она испробовала уже все возможные варианты: давала Баччу жевать лечебные ягоды, проводила обряды от сглаза, обносила его заговоренным горчичным семенем с солью.

Свекровь не смогла примириться с решением сына жениться. Поклялась, что проведет остаток вдовьей жизни среди почитательниц Радха Свами в Агре. Три года прожила там. Когда они с Нишитхом узнали, что на свет появится Рону, свекровь нарушила свою клятву никогда не ступать на порог их дома. И как ей хватило сил оставаться верной своему решению так долго? А теперь свекровь постоянно прижимает Рону к груди, всю себя ему отдает. С кем ни говорит, всем повторяет, что внуков любят больше, чем детей. Как поселилась с ними, не дает Рону даже в ясли отвести. Каждое утро и вечер усердно массирует ему голову горьким маслом, наносит мазь из чароли. Жалуется Нишитху на невестку, показывая, что ребенок неухоженный, и упрекает сына в беспечности: «Так разве детей воспитывают? Еще молочные зубы не прорезались, а уже поите молоком из бутылки! Неужели нужно было грудь перетягивать? У невестки прямо такая хорошая должность, что локти кусать будет, если уволится?»

Перебросив сумку через плечо, Шубху взяла папку с файлами в охапку и склонилась над Баччу: «Бабушку слушаться!»

Еле открыв глаза, Баччу взглянул на нее безжизненно и кивнул.

Она быстро вышла из комнаты, прошла по коридору и выскочила из дома. Даже Рону забыла обнять, а он так тянулся к маме из бабушкиных объятий, когда она на ходу объясняла свекрови дозы лекарств для Баччу.

Автобус только собрался отъезжать, когда она пришла на остановку. От сердца отлегло. Она даже не стала требовать у рикши полрупии сдачи, когда увидела, что автобус отходит. Подошла к местам, предназначенным для женщин, две женщины чуть сдвинулись, чтобы она могла опереться. Она поблагодарила их и присела. Женщина у окна взяла к себе на колени ее папку с кипой бумаг.

Раньше она была «плохой» и неблагополучной. Одинокой? Да разве ж она была одна, с ребенком-то! Была у нее родная тетушка, разделявшая в некоторой степени с ней ответственность, присматривая за Баччу. Но только она ступала на порог после работы, едва успевала повесить сумку, как тут же тетя передавала ей Баччу и уходила домой. Порой у тети случались прострелы в спине, и ей приходилось отлеживаться. В такие дни она вынуждена была менять весь уклад и договариваться по-другому. Тогда Баччу брал ключ у соседской тетушки Сулабхи, сам открывал дверь, ел оставленную на столе еду, затем просил тетю Сулабху закрыть дверь снаружи, отдавал ей ключ и после ложился спать. Бывало, Баччу спал до тех пор, пока она не возвращалась с работы. Но часто случалось и так, что Баччу просыпался до ее возвращения, выполнял домашнюю работу и сидел у окна в ожидании мамы. Увидев ее из окна, он кидался к двери и начинал радостно прыгать и повторять: «Мама пришла! Пришла! Пришла!» Она открывала дверь, он подпрыгивал, повисал у нее на шее, поднимал ножки и так они доходили вместе до кровати. Кроме них, в мире никого больше не было, да и не могло быть…

Она прямо сказала Нишитху, что не потерпит никого, кто встанет между ней и Баччу. В ее жизни есть смысл, решимость. И цель тоже. Потому и телесные желания совсем пропали.

– Это самоограничение и преодоление природы, – сказал Нишитх.

– Это не так… Не осталось ни самоограничения, ни попыток преодолеть природу… Тело не только понимает свои границы, но и само их создает.

– По мне, это подавление.

– Ты не можешь объяснить мне, зачем жить…

– Ты преувеличиваешь. Не хочешь на меня смотреть даже…

– Для меня не осталось никакого смысла в этих разговорах.

– Вот, – Нишитх аккуратно пододвинул к ней маленький черный дневник.

– Что это?

– Посмотри сама.

– Но зачем?

– Чтобы узнать меня.

– Разве я тебя и так не знаю?

– Это другой я.

– Мне совсем не обязательно знать тебя другого, если это так.

– Может быть… Но, Шубху, я хочу, чтобы ты узнала и другого меня.

– Нишитх, читать чужие дневники – преступление!

– Но не тогда, когда кто-то сам хочет, чтобы его дневник прочитали.

Ее нерешительность все более нарастала, подобно тому, как в чашке с кофе, стоящей на столе, сгущались сливки. Она захотела выпить кофе залпом, сдвинув сливки. Но не смогла. Кофе, который принесли минут пятнадцать назад, на вкус казался приготовленным несколько дней назад. Словно кто-то приготовил, забыл выпить, а теперь этот же кофе принесли ей. На душе становилось тяжело, словно сгущались сумерки. Пора уходить. Рядом с Международным индийским центром моторикшу не поймать. Придется идти пешком до Кхан маркета. Баччу уже волнуется: мама обещала вернуться через час-полтора, а так и не пришла.

– Пойдем?

Погруженный в себя Нишитх очнулся и посмотрел на нее:

– Давай еще выпьем по чашке кофе?

Она встала:

– Я и первую-то не выпила…

– Почему? Кофе не очень?

– Не хочется… – поднявшись, она отодвинула стул, повернулась к Нишитху спиной, ей показалось, что он поднял дневник со стола и посмотрел на нее с мольбой. Он тихо подошел к ней.

Они вышли из ворот и по счастливому совпадению им попалась на глаза свободная моторикша. Садясь в нее, она попыталась изменить выражение своего лица, чувствуя, что маска равнодушия отражает какую-то безнадежность, что это нехорошо. Ей не хотелось быть такой.

– Нишитх, спасибо за кофе!

Лицо Нишитха было очень грустным, как будто сгустились сумерки.

– Я и теперь хочу, чтобы ты прочитала дневник.

Ей хотелось сказать ему: «За это прости, Нишитх». Но она не смогла отстранить протянутую с радостью и надеждой руку Нишитха, держащую дневник.

Ночью, уже в постели, она стала перелистывать страницы дневника.

«Когда ты решила быть с Дивакаром, ты поставила меня перед выбором. Я принял это как знак судьбы и подавил свои чувства. А теперь Дивакар ушел из твоей жизни… Я хочу сказать тебе, что счастье, которое было рядом с тобой долгие годы, теперь разрушено».

«Люди расстаются… Я тебя до сих пор… Я на самом деле хочу быть вместе с тобой, Шубху! Хочу стать настоящим отцом для Баччу. Все, что я говорю, выполню и дам тебе, это не просто мои мысли или выражение чувств, это – обещание быть с тобой в любой жизненной ситуации. Как для тебя Баччу – трепет дыхания, так ты для меня – мое сердцебиение».

Содержание дневника глубоко ее тронуло. Его листы как будто передали ей, как месяцами эти страницы трепетали в чьей-то руке словно пойманный голубь. Боль не имеет границ.

– У меня будет одно условие… – они сидели на той же лужайке недалеко от Международного индийского центра.

– Я согласен.

– Я не хочу больше иметь детей, кроме Баччу.

И секунды не прошло, как Нишитх сказал о своем решении:

– Согласен. Но почему?

– Хуже всего быть разделенной пополам матерью.

Из-за их неосторожности появился Рону. Она была уверена, что сделает аборт. Нишитх сначала тоже согласился. Но когда доктор Котвани назначил дату аборта, заколебался. Он не выдержал, начал просить ее прямо перед доктором Котвани, чтобы она подумала еще раз. Если уж забеременела, то почему не оставить ребенка? В свою пользу Нишитх приводил довод: «Не навредим ли мы Баччу тем, что навязываем ему силой свои представления? Когда он вырастет, ему может быть одиноко. Да и почему когда вырастет? Может, ему и сейчас одиноко! Как он будет счастлив, если у него будет брат! А если родится девочка, то у нас будет и сын, и дочь. Твое условие можно объяснить появившимся в твоем сердце чувством незащищенности: опасаешься, как бы наша родительская любовь не разделилась. Но разве я отношусь к Баччу как к неродному? Неужели ты чувствуешь, что я люблю его недостаточно сильно?» – ей показалось, что он прикрывается Баччу, а на самом деле страстно желает иметь своих детей. Он хочет быть отцом. Не жестоко ли с ее стороны убивать своим условием право Нишитха стать отцом? Может быть, когда Нишитх сам станет отцом, он будет более чутким и добрым и к Баччу… Вдруг ребенок, который появится на свет, станет мостом, прочно соединившим их троих. И она передумала делать аборт.

Она откинулась назад на стуле и прикрыла глаза. Какой же у нее тесный, темный кабинет! Когда выключают электричество, оказываешься словно в темном туннеле, стены которого будто обрушиваются сверху. И сколько раз она уже писала чиновникам, чтобы ей выделили какой-нибудь другой кабинет для работы. Хоть какой-нибудь. Пусть и без кондиционера, но с несколькими зарешеченными окнами с видом на небо. Она могла бы прислониться к оконной решетке и почувствовать, что жива. И дома, и на работе она мучается в поисках себя. Дома окон много, но даже несмотря на то что они открыты, она не ощущает полноты жизни. Ей кажется, что дома не окна, а стены с дверями, у которых заржавели засовы, и она обречена на то, что никогда не сможет их открыть.

– Мадам, можно войти?

Она вздрогнула и выпрямилась. Это был господин Гупта из отдела издательства.

– Кажется, я помешал?

– Ой, нет, что вы!

– Так вы о чем-то размышляли?

– Садитесь, садитесь, – она показала на стул, не обращая внимания на его вопрос.

– Шобхна джи, дело в том, что я понимаю ваши переживания. Те, кого нужно перевести, преспокойно будут сидеть на своих местах в Дели. Нет ли у вас связей в полиции или какого-нибудь знакомого министра?

Она вопросительно посмотрела на господина Гупту.

– Директор – настоящий негодяй! Пишите ему дальше! Приводите одни причины, другие. И дальше говорите о своих проблемах. Само собой ничего не происходит. И придется вам поехать в Шимлу в качестве местного советника. Вы корректор, ну и что с того? Директор может отправить вас куда угодно. Существует только один способ, и ваш перевод завтра же отменят, сказать по правде, хоть сегодня отменят! Пусть министр только позвонит этому негодяю, вот увидите представление! Как запляшет вокруг вас! И обоснуетесь вы прочно-прочно в Дели, как дерево баньяна!

– Именно в этом и трудность, – на ее лице появилось отчаяние, словно она попала в сети охотника.

– Ничего трудного здесь нет! Скажите Нишитху джи, пусть подключит свои связи! Останетесь в Дели и без милости всяких министров и генералов!

На его губах дрогнула усмешка. Господин Гупта не торопился, пришлось заказать для него чай. Попивая чай, господин Гупта принялся хлестко судачить обо всех сотрудниках ее отдела. Она слушала, но не слышала его. Когда Гупта ушел, она сразу написала третье жесткое письмо против своего перевода на имя директора и попыталась читать прошлогоднюю копию специального издания для школьных учителей.

Может ли она поделиться с Нишитхом? Уже неделю они друг с другом не разговаривают. Поначалу, когда свекровь только стала жить с ними, они избегали каких-либо ссор. Но теперь, несмотря на всю ее старательность и тактичность, положение становилось ровно зеркальным. Нишитха начали одолевать внутренние противоречия. Он невольно стал заложником своих мыслей и вынуждает ее задыхаться в зловонной, гниющей паутине своих сомнений, от которых сам он свое лицо закрыл. Закрыть ли ей свое?

Готовясь ко сну, она прилегла на кровать, листая журнал. Нишитх пошел умываться. Вдруг в комнату влетел испуганный, промокший от пота Баччу, прижался к ней и стал плакать. Она поняла, что он испугался во сне, стала его успокаивать. Баччу рассказал, что видел во сне огромное чудище, которое шло к нему с высунутым языком, собираясь его проглотить. Она крепко прижала к себе Баччу и попыталась успокоить ребенка от пережитого страха. Объяснила, что бояться – значит быть трусом, а он очень смелый мальчик, попросила его вернуться к себе и спать с включенным светом. Но Баччу не захотел этого делать и спать в одиночестве. Стал капризничать: пусть она либо у него в комнате спит, либо разрешит ему остаться здесь. Она подумала: не дай бог Баччу снова заболеет из-за какого-то потрясения, прижала его к груди и попыталась успокоить. Не заметила, как Баччу заснул и как задремала сама. Вдруг почувствовала: кто-то резко вырвал Баччу из ее объятий. Не успев еще ничего понять, услышала разрывающий сердце крик сына и тут же вскочила. Сердце замерло, когда она увидела, что происходит в комнате. Нишитх поднял обессиленного Баччу и со всей силы, без капли жалости, бросил на кровать…

Потеряв контроль над собой, она завопила: «Почему ты хочешь его уничтожить, этого маленького, невинного ребенка? Что он тебе сделал плохого? Говори! Что он тебе сделал плохого?»

– Он как осколок в моих глазах, от которого чувствую постоянную боль…

– Но почему?

– Лучше не спрашивай…

– У терпения тоже есть предел!

– Есть, конечно. У меня этот предел уже настал. Баччу – не просто часть Дивакара. Его образ каждую минуту напоминает тебе Дивакара. Он для тебя не прошлое, нет, он и теперь настоящее, настоящее… Хоть он и ушел из твоей жизни, но до сих пор в ней остается…

– Это все путы твоего сомневающегося разума, которые ты хочешь на меня набросить!

– Нет, это правда, горькая правда. Всякий раз, когда я вижу прислонившегося к твоей груди Баччу, я вижу Дивакара…

– Что ты несешь?!

– Я не могу выносить его между мной и тобой. И не только во мне дело. Из-за этого Дивакара ты игнорируешь моего ребенка. Как будто ты и не рожала Рону. Почему ты обращаешься с моим сыном как с пасынком? – Нишитх с особым ударением выделил слово «мой», и она почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Когда же между ними возникла граница, разделяющая все на твое-мое?

– Что ты такое говоришь? Мерзость! Не понимаешь?! – ее голос дрожал от презрения. – Я же мать… Как я могу разделять Рону и Баччу?

– Отлично! Не знаю, почему я настаивал, чтобы ты родила Рону. Почему так настойчиво хотел стать отцом? Ты же не хотела второй раз становиться мамой. Тебе и дела никакого нет, жив он или нет, взяла на руки и отнесла в ясли. Если нужна какая-то помощь, так все мама поможет…

Испуганный Баччу сидел, прижав колени к лицу. Свекровь тоже проснулась и стояла на пороге комнаты. Насколько могла, Шубху сдержанно произнесла, желая успокоить Нишитха и успокоиться самой: «Возможно ли, чтобы ты отбросил все свои беспричинные сомнения и полюбил Баччу как раньше? Став для него отцом, ты сам захотел занять место Дивакара».

– Но ты не позволила мне…

– Это неправда!

– А в чем правда?

– Правда лишь в том, что для Рону в этом доме есть и бабушка, и отец, и мама, а для Баччу… Только мама. Да и не только в этом доме, наверное, во всем мире. Я не могу совершить преступление и отнять у него мать…

– Ты заблуждаешься… Но и сейчас этот дом может остаться домом только при одном условии: Баччу нужно отдать в интернат. Я уже запросил заявление и другие документы для школы Раноде в Панчгани. Подумай, – он пошел в свою комнату, топая ногами. Свекровь молча развернулась и ушла. В комнате остались только она и всхлипывающий Баччу, сидевший на корточках и прижавший колени к лицу.