Чарльз Буковски
Калифорнийский квартет (сборник)

43

Джимми Хэтчер работал в бакалейной лавке на полставки. Никто из нас не мог найти себе работу, а Джимми всегда был при должности. С его личиком кинозвезды и грандиозным телом, которое было у его матери, проблем с получением работы не возникало.

– Сможешь сегодня после ужина прийти ко мне? – спросил меня однажды Джимми.

– Зачем?

– Я натаскал из лавки пива. Выпьем.

– А где ты его держишь?

– В холодильнике.

– Покажи.

Мы находились в паре кварталов от его дома и вскоре были уже на месте. В подъезде Джимми остановился.

– Подожди-ка, мне надо проверить почту, – сказал он, достал ключ и открыл почтовый ящик.

Он был пуст. Джимми закрыл его и отошел к соседнему.

– Мой ключ подходит к ящику одной женщины. Смотри.

Джимми открыл ящик, там лежало письмо. Он достал его, вскрыл и зачитал мне:

Дорогая Бетти. Я знаю, что этот чек придет слишком поздно и что ты его очень ждала. Я потерял прежнюю работу. Пришлось искать другую, это меня и задержало. Наконец я могу выслать тебе чек. Надеюсь, что у тебя все хорошо. Люблю, Дэн.

Джимми вытянул чек, рассмотрел его и потом разорвал. То же самое он сделал и с письмом. Сунув обрывки в карман пальто, Джимми закрыл ящик.

– Пошли.

Мы вошли в его квартиру, прошли на кухню, и Джимми распахнул холодильник. Он был забит банками с пивом.

– И твоя мать знает?

– Конечно. Она пьет с удовольствием.

Джимми закрыл холодильник.

– Джим, а правда, что твой отец вышиб себе мозги из-за твоей матери?

– Да. Он позвонил по телефону и сказал ей, что держит пистолет у виска. «Если ты не вернешься, я убью себя, – сказал он. – Ты вернешься ко мне?» Мать сказала: «Нет». Прогремел выстрел.

– А что твоя мать сделала?

– Повесила трубку.

– Ладно, до вечера.

Я сказал родителям, что иду к Джимми делать домашнее задание. «Свое собственное задание», – подумал я при этом.

– Джимми хороший мальчик, – сказала мать.

Отец промолчал.

Джимми достал первую партию пива, и мы приступили. Вот это мне было по душе. Мать Джимми работала в баре до двух ночи, и квартира была в нашем распоряжении.

– Твоя мать очень красивая, Джим. Как так получается, что некоторые женщины просто красавицы, а другие выглядят уродами? Почему все женщины не могут иметь такое прекрасное тело?

– Откуда я знаю. Наверно, если бы все бабы были такие красивые, они бы нам просто надоели.

– Пей больше. Чего ты тормозишь?

– Ладно.

– А то сейчас напьюсь и тебя отпизжу.

– Мы же друзья, Хэнк.

– У меня нет друзей. Выпьем!

– Да куда ты торопишься?

– Чтобы добиться эффекта, нужно все прикончить.

Мы открыли еще по банке.

– Если бы я был бабой, то носил бы самые короткие юбки, чтобы всех мужиков стояк мучил, – сказал Джимми.

– Кончай хуйню городить.

– У моей матери есть знакомый, он пил ее ссаки.

– Что?

– Да. Они бухали всю ночь, потом он лег в ванну, а она нассала ему прямо в рот. За это он отстегнул ей двадцать пять долларов.

– Она сама тебе это рассказала?

– С тех пор, как умер отец, она ничего от меня не скрывает. Получается, что я занял его место.

– Ты что же, и…

– Да нет. Просто она мне доверяет.

– Как тому парню в ванной.

– Ага, примерно так.

– Ну, расскажи мне еще чего-нибудь.

– Хватит.

– Тогда давай выпьем. А говно твоей матери никто не ел?

– Не надо так говорить, Хэнк.

Я прикончил свою банку и зашвырнул ее в угол комнаты.

– Мне нравится у тебя. Наверно, я переберусь сюда.

Я сходил на кухню и приволок еще шесть банок пива.

– Я крутой чувак, – заявил я. – Радуйся, что таскаешься со мной.

– Мы же друзья, Хэнк.

Я сунул ему под нос свежую банку.

– На, пей! – сказал я и пошел поссать.

Ванная комната отличалась изысканностью: полотенца яркой расцветки, темно-розовый половик, даже стульчак на унитазе был розовый. Я представил себе, как на него опускается огромная белая задница Клер. Да, ее звали Клер. Потом я оценил свой невинный член.

– Настоящий мужик, – отметил я. – Любому могу порвать жопу.

– Хэнк, мне нужна ванная, – послышался за дверью голос Джимми.

Мы поменялись местами. Я услышал, как его рвет.

– Говнюк, – сплюнул я в его сторону и вскрыл свежую банку пива.

Через некоторое время вернулся Джим, вид у него был бледный. Я сунул ему банку.

– Пей! Будь мужиком! Ты был мужиком, когда пиздил это пиво, теперь, чтобы остаться мужиком, ты должен его выпить!

– Сейчас, мне надо немного передохнуть.

– Пей!

Я плюхнулся на кушетку. Мне нравилось быть пьяным. Я понял, что полюблю пьянство навсегда. Оно отвлекало от реальности, а если мне удастся отвлекаться от этой очевидности как можно чаще, возможно, я и спасусь от нее, не позволю вползти в меня.

Я посмотрел на Джимми и рявкнул:

– Пей, щенок! – Потом запустил свою опустевшую банку через всю комнату в угол. – Давай расскажи мне еще чего-нибудь о своей мамаше, Джим-бой. Какого она мнения о том мужике, который лакал ее ссаки в ванной?

– Она сказала: «Такие придурки рождаются каждую минуту».

– Джим?

– А?

– Пей. Будь мужиком!

Он приложился к своей банке, икнул и бросился в ванную. И снова я слушал его блевотную песню. Когда он вернулся и сел на стул, на него противно было смотреть.

– Мне надо лечь, – пробормотал он.

– Джимми, я подожду, когда твоя мать придет с работы, – заявил я.

Он встал и двинулся к спальне.

– А когда она придет, я выебу ее, Джимми, – добавил я.

Но парень меня не слышал, он исчез за дверью спальни.

Я сходил на кухню и запасся еще пивком.

Я сидел, сосал пиво и ждал Клер. Где, спрашивается, шлялась эта прошмандовка? Я не мог это так просто оставить. Я чувствовал себя полновластным хозяином, у которого все всегда под контролем.

Прикончив очередную банку, я встал и посетил спальню. Джимми лежал на кровати лицом вниз, он рухнул, как был – в одежде и ботинках. Я вернулся в комнату.

Было совершенно очевидно, что у сынка кишка тонка для крутого бухла. Мамаше Клер был нужен настоящий мужик, это тоже не вызывало сомнений. Я вскрыл новую банку и хорошенько приложился. На кофейном столике обнаружилась пачка сигарет, и я закурил.

Не знаю, сколько пива я выжрал, пока поджидал Клер, но в конце концов я услышал, как провернулся ключ в замке и дверь открылась. Это была грандиозная Клер – совершенное тело и копна белокурых волос. Она была на высоких каблуках, но это мало чего добавляло. Ни один художник не смог бы отобразить ее великолепие в полной мере. Казалось, даже стены вытаращились на нее, и абажур, и стулья, и старый плед. Чудо явилось нам…

– Ты кто такой, мать твою за ногу? Чего ты здесь делаешь?

– Ну, вот мы и встретились, Клер. Я – Хэнк, друг Джимми.

– Выметайся отсюда!

Я рассмеялся.

– Я переезжаю к тебе, детка, теперь только ты и я!

– Где Джимми? – закричала она и бросилась в спальню.

Вскоре она снова была в комнате.

– Ах ты сопляк! Что вы здесь устроили?

Я достал сигарету, прикурил и усмехнулся.

– Когда ты злишься, то выглядишь еще прекраснее…

– Да ты просто безмозглый птенец, налакавшийся пива. Пошел домой.

– Садись, детка. Выпей пивка.

И Клер села, чем сильно меня удивила.

– Ты тоже учишься в Челси? – спросила она.

– Ага. Мы с Джимми приятели.

– Ты – Хэнк?

– Да.

– Он рассказывал мне о тебе.

Я протянул Клер банку пива. Рука у меня подрагивала.

– Давай выпьем, детка.

Она вскрыла банку и отхлебнула.

Не отрывая взгляда от Клер, я присосался к своей банке. Она была в облегающем платье. Я все мог видеть. Женщины в ней было до черта – щедрые гроздья – наливные ягодицы, колосящиеся ноги, спелые груди. Да, грудь потрясающая.

Клер забросила ногу на ногу. Юбка слегка задралась. Лодыжки были полные, и они золотились, обтянутые чулками телесного цвета.

– Я знакома с твоей матерью, – сообщила она.

Я осушил свою банку и поставил ее на пол возле ног. Тут же открыл новую, залпом ополовинил и попробовал посмотреть на Клер. Я никак не мог решиться, на чем мне остановить свой взгляд: на груди, на ногах или на уставшем лице.

– Извиняюсь, что позволил твоему сыну так напиться, но я должен тебе что-то сказать.

Она отвернулась, чтобы прикурить сигарету, потом снова посмотрела на меня.

– Говори.

– Клер, я люблю тебя.

Она не рассмеялась. Лишь слегка улыбнулась самыми уголками рта.

– Бедняжка. Ты еще совсем цыпленок, который только что вылупился из яйца.

Она попала в точку, и это меня разозлило. Наверное, потому, что это была правда. Мечты и пиво забродили во мне, требуя чего-то большего. Я глотнул пива, уставился на нее и сказал:

– Кончай мне лапшу вешать. Подними-ка лучше юбку. Я хочу получше разглядеть твои ляжки и задницу.

– Ты еще мальчик, – твердила она.

И тогда я ответил. Не знаю, откуда взялись эти слова, но я заявил:

– Я задолблю тебя насмерть, детка, только дай шанс.

– Серьезно?

– Ага.

– Хорошо, бери, – сказала она, раскинула ноги и задрала юбку.

Трусов на ней не было.

Моему взору открылись огромные ляжки до самого их основания – реки притягательной плоти. На внутренней стороне левого бедра выделялась мясистая бородавка. Долго не задерживаясь на бородавке, мой взгляд скользнул выше – в джунгли спутавшихся волос, что между ног. Цвет их был не золотистый, как на голове, а темно-коричневый. Короткие, с вкраплением седых волосков, они напоминали мне цветущий кустарник с отмершими стебельками – бледными и печальными.

Я поднялся и пробормотал:

– Мне надо идти, миссис Хэтчер.

– Как? Я думала, ты настроен на жаркую вечеринку!

– Ну… Если бы не ваш сын в спальне…

– Не волнуйся на его счет, Хэнк. Он в отключке.

– Нет, миссис Хэтчер, мне действительно надо идти.

– Ясно. Убирайся отсюда, соплежуй хуев!

Я закрыл за собой дверь, пересек холл и вышел на улицу.

Подумать только, некоторые из-за этого накладывают на себя руки.

Неожиданно ночь показалась мне прекрасной, несмотря на то что я шел в родительский дом.

44

Мое будущее легко просматривалось. Я был беден, и шансов изменить статус не предвиделось. Но я не слишком убивался насчет денег. Я сам не знал, чего хочу. Нет, пожалуй, у меня было одно желание. Мне грезилось некое местечко, где можно было бы укрыться от всех и вся и пребывать в полном бездействии. Мысль о том, чтобы стать кем-либо, не только пугала меня, но и вызывала отвращение. Участь адвоката, члена муниципального совета, инженера или кого бы там ни было казалась для меня невозможной. Жениться, завести детей, завязнуть в этом омуте семейных отношений, каждый день ходить на службу и возвращаться в лоно домашнего ада или уюта. Нет, это не для меня. Делать обычные вещи, решать обыденные проблемы, участвовать в семейных торжествах, Рождественских празднествах, справлять День независимости, День труда, День матери… В общем, родиться, чтобы вытерпеть все это и потом умереть? Нет уж, я предпочел бы заделаться каким-нибудь посудомоем, возвращаться каждый божий день в убогую меблирашку и упиваться на сон грядущий.

У моего отца имелся генеральный план, который должен передаваться из поколения в поколение. Он изложил его мне.

– Каждый мужчина за свою жизнь должен приобрести дом. После смерти он достанется его сыну. Сын, прожив жизнь правильно, оставит после себя уже два дома. Следующий наследник три…

Семейная пирамида. Сражаться с житейскими бедствиями и побеждать благодаря крепкому семейному тылу. Он свято верил в это. Возьмите семью, подмешайте в нее веру в Бога, приправьте ароматом чувства Родины, добавьте десятичасовой рабочий день и получите то, что нужно, – ячейку общества.

Я смотрел на своего отца: на его руки, лицо, брови и знал, что этот человек ни на что не способен. Моя мать была еще большим ничтожеством, можно сказать, ее вовсе не существовало. Я был проклят. Вглядываясь в своего родителя, я не видел ничего, кроме отвратительной беспомощности. Мало того, мне казалось, что он боится вывалиться из общей обоймы даже больше, чем все остальные. Что поделаешь, сказывалась древняя кровь крестьян и рабское воспитание. Род Чинаски-батраков разжижала лишь незначительная прослойка крестьян-служащих, которые губили свои жизни, надрывая пупок ради мелких, иллюзорных успехов. На всем генеалогическом дереве не нашлось человека, который бы заявил: «Не хочу дом, а хочу тысячу домов и сразу!»

Мой папаша определил меня в школу для богатых отпрысков в надежде, что, глядя на их спортивные авто кремового цвета, красивых чистеньких девочек в платьицах радужных расцветок, я постоянно буду помнить и знать, к чему мне стремиться – преодолеть эту извечную границу между бедностью и богатством. Вопреки его ожиданиям, я усвоил, что бедный обычно умирает бедным, что молодые богачи, соприкоснувшись со зловонием бедности, учатся относиться к нему с легкой насмешкой. Они должны выучиться смеяться, в противном случае нищета будет ужасать, мешая пищеварению. И они преуспевают в этой науке, также сказывается многовековой опыт предков. Я же уже никогда не смогу простить девчонкам той самоотверженной готовности, с какой они подсаживались в спортивные родстеры к вечно улыбающимся юношам. Они не виноваты, конечно, даже более того, вы начинаете думать, что возможно… Но нет, не может быть никаких «возможно». Богатство означает успех, а успех и есть подлинная реальность.

Какая женщина выбрала бы жизнь с посудомоем?

В средней школе я старался не думать много о том, как повернется моя жизнь в дальнейшем. Тогда казалось предпочтительнее отстраниться от этих дум…

Но вот наконец настал день выпускного бала. Он проходил в спортивном зале с живой музыкой – да, был приглашен настоящий оркестр. Не знаю почему, но я все же пошел и прошагал две с половиной мили по ночному городу. Я стоял в темноте и смотрел на бал через окно, завешенное противомоскитной сеткой. Я был изумлен. Девчонки выглядели совершенно взрослыми, статными, женственными. На них были длинные вечерние платья, и все они казались красавицами. Я с трудом узнавал в них своих одноклассниц. Парни, облаченные в смокинги, не уступали девицам в лоске. Они уверенно и смело вели своих дам в танце, утопая лицами в их волосах. И музыка звучала громко, но стройно и чисто.

И тут я скользнул взглядом по своему отражению – изуродованное прыщами и шрамами лицо, в заношенной рубашке. Я походил на животное, которое вышло из лесной чащи на свет. Зачем я притащился? Я чувствовал себя совершенно паскудно, но продолжал таращиться. Танец закончился, музыка смолкла. Пары тихо переговаривались. Они были естественны, образованны и воспитанны. Когда же они успели научиться светской беседе и танцам? Я не владел ни языком, ни ногами. Мы были не на равных. Они – пригожие девицы и симпатяги парни. А для такого урода, как я, даже смотреть на одну из этих девиц было уже слишком, не говоря уж о том, чтобы приблизиться к ней. Да… Эти танцы были мне недоступны.

Но кроме этого, я осознавал – все, что я сейчас вижу, не так просто и гладко, как кажется. За все приходится платить, и взлет может быть первым шагом к падению. Оркестр снова заиграл, и пары закружились в танце. Над их головами замигали разноцветные огни – желтые, зеленые, красные и снова желтые. Глядя на танцующих, я сказал себе: когда-нибудь начнется и твой танец. Настанет день, и мы поменяемся местами.

Но как далек был еще тот желанный день, и как близки они. И я их ненавидел. Мне была ненавистна их красота, их безоблачная юность. Наблюдая за танцем этих свежих юнцов, обреченных на счастье, под волшебный аккомпанемент цветомузыки я презирал их за то, что они имеют все, чем я был обделен, и снова и снова повторял про себя: «Однажды и я буду счастлив, как любой из вас, помяните мои слова».

Они танцевали, а я, невидимый, твердил свое.

Позади меня послышался шорох, я обернулся.

– Эй! Ты чего здесь делаешь?

Это был какой-то старик с фонариком, его голова смахивала на череп лягушки.

– Смотрю, как танцуют.

Старикан держал фонарь почти под самым носом, и его большие круглые глаза мерцали, словно кошачьи, в лунном свете. Но вот беззубый рот был сморщенным и беспомощным, а голова комически круглой. И эта-то безмозглая окружность, напоминающая мне тыкву, пыталась корчить из себя цербера.

– Уходи от греха!

Луч его фонарика прошелся по мне с головы до ног.

– А вы кто такой?

– Я ночной сторож. Убирайся подобру-поздорову, а не то вызову фараонов!

– С какой стати? Это выпускной бал, а я выпускник.

Он осветил мне лицо. Оркестр играл «Поздний закат».

– Врешь! – заключил старик. – Тебе как минимум двадцать два года!

– Посмотрите в журнале. Выпускной класс тысяча девятьсот тридцать девятого года, Генри Чинаски.

– А чего ж ты тогда не танцуешь?

– Устал. Домой собираюсь.

– Ну так ступай.

И я пошел. Луч фонарика скакал по дорожке, следуя за мной, пока я не покинул школьный городок. Была теплая ночь, почти жаркая. По дороге домой мне показалось, что я видел несколько светлячков, но, возможно, и померещилось.

45

День аттестации. Облачившись в береты и плащи, мы собрались на церемонию вручения аттестатов. Последние три школьных года, как мне казалось, не прошли даром: мы поднаторели в орфографии и возмужали физически. Я по-прежнему оставался девственником.

– Эй, Генри, ты уже обкатал свой конец? – спрашивали меня.

– И не собираюсь, – отвечал я.

Рядом со мной сидел Джимми Хэтчер. Директор толкал речь, напоследок он решил хорошенько проехаться по нашим ушам.

– Америка – страна равных возможностей. Здесь каждый может осуществить свою мечту…

– Стать посудомойкой, – тихо продолжил я.

– Мусорщиком, – подхватил Джимми.

– Грабителем.

– Собачником.

– Санитаром в психушке.

– Америка – страна смелых! Она была построена мужественными людьми. Наше общество основано на принципах справедливости…

– Кому че, кому ниче, кому хуй через плечо, – прокомментировал Джимми.

– …и законности. И поэтому каждый, кто готов искать свою мечту даже на вершине радуги, обязательно найдет ее…

– В большой куче говна, кишащей опарышами, – предположил я.

– …И я без колебаний могу сказать, что этот выпуск лета тысяча девятьсот тридцать девятого года – особенный выпуск, потому как, пройдя через все годы ужасной Депрессии, он выказал намного больше мужества, таланта и любви, чем какой-либо другой выпуск, о чем я с большим удовольствием свидетельствую.

Матери, отцы и прочие родственники бурно зааплодировали, к их порыву присоединились и некоторые ученики.

– Выпускники тысяча девятьсот тридцать девятого года, я горжусь вами, и я уверен в вашем будущем. Именно сейчас вы отправляетесь в самое рискованное свое путешествие. Путешествие под названием «жизнь».

Большинство из «путешественников» были уже определены в колледжи, и, значит, как минимум года четыре им не грозили опасности трудовой жизни.

– И в этом походе вам всегда будут сопутствовать мои молитвы и благословение!

В первую очередь дипломы вручались отличникам. Один за другим они выходили на сцену. Вызвали и Эйба Мортенсона. И вот он получил свою корочку. Я аплодировал.

– Интересно, кем он кончит? – задался вопросом Джимми.

– Бухгалтером в подразделении автомобильного концерна, где-нибудь в окрестностях Калифорнии, – предсказал я.

– А-а… Пожизненная работа, – отозвался Джимми.

– Пожизненная супруга, – присовокупил я.

– Да, Эйб никогда не опустится…

– Но и не подымется.

– Законопослушный человек…

– Швабра.

– Трудяга.

– Слабак.

После того как все отличники получили свои аттестаты, стали вызывать остальных. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Мне хотелось поскорее слинять оттуда.

– Генри Чинаски, – услышал я свое имя.

– Разнорабочий, – шепнул я Джимми и поднялся.

Взойдя на сцену, я получил свой диплом и пожал руку директору. Она была вялая и скользкая, словно дохлая устрица (двумя годами позже его уличат в растрате и присвоении школьных средств и имущества; после проверки состоялся суд, а за сим – тюремное заключение).

Возвращаясь на свое место, я проходил мимо группы отличников. Мортенсон как-то странно посмотрел на меня, и вдруг я заметил, что он украдкой показывает мне средний палец. Шок! Чего-чего, а этого я никак не ожидал.

– Мортенсон показал мне палец! – поделился я новостью с Джимми.

– Нет, не может быть!

– Сука драная! Он испортил мне праздник! Не знаю, как чувствует себя человек, когда ему действительно вставляют в жопу палец, но, похоже, это очень неприятно!

– Да у него кишка тонка залупиться на тебя!

– Подозрительно. Может быть, он подкачался и выучил пару приемов?

– Слушай, я даже не знаю, что и думать!

– Он же понимает, что я перешибу его пополам одним плевком!

– Замочи его!

– Он что же, считает, что победил? Ход его мыслей меня удивляет!

– Да разбей ему ебальник, и все дела.

– Ты думаешь, этот придурок поумнел оттого, что вызубрил всю школьную макулатуру? Я тебе отвечаю, что там ничего умного нет, потому что я сам пролистал всю эту муру.

– Джимми Хэтчер! – позвали со сцены.

– Священник, – похвастался Джим, вставая.

– Птицефермер, – поправил его я.

Когда Джимми получал свой аттестат, я аплодировал громче всех. Человек, который мог жить с такой матерью, как Клер, заслуживал рыцарских почестей. Джимми вернулся на свое место, и мы продолжили просмотр великолепного шоу – золотые мальчики и девочки получали путевку в жизнь.

– Слушай, они не виноваты, что родились богатеями, – сказал Джимми.

– Я их и не виню. Виноваты их ебаные родители.

– А также их предки.

– Естественно. Будь у меня новенький авто и такие же клевые телки – да ебал бы я все эти базары о социальной справедливости.

– Ага, – согласился Джим. – Большинство начинают вопить о несправедливости, только когда это касается их лично.

Золотая молодежь парадом проходила по сцене, а я сидел и решал – уебать мне Эйба или нет. Я представил себе этого мудака, распластавшегося на асфальте в берете и плаще – жертва моего праведного гнева, а вокруг нас вопящие девицы с восклицанием в глазах: «Боже мой, этот Чинаски просто настоящее животное!»

Но с другой стороны, Эйб как был слюнтяем, так им и остался. Смелым он был только там, на сцене, среди отличников. Уебать его для меня не составит большого труда. И я решил не делать этого. Хватит с него сломанной руки, за которую его родители так и не подали на нас в суд. Но если я сейчас опять его покалечу, они обязательно дадут делу полный ход и обчистят моих стариков до последнего гроша. Правда, не деньги меня заботили, а моя мать, которая ни за что ни про что оказалась бы в полной жопе.

Наконец церемония закончилась. Все повскакивали с мест и повалили наружу. Во дворе выпускники и их родители, родственники и знакомые встретились – море объятий, лобызаний и поздравлений. Я увидел поджидающих меня родичей, подошел к ним и предусмотрительно остановился шагах в четырех.

– Пошли отсюда, – сказал я.

Мать смотрела на меня во все глаза.

– Генри, я так тобой горжусь! – выпалила она и вдруг отвернулась. – Ой, а вон Эйб со своими родителями! – расплылась в улыбке мать. – Они такие милые люди! О, миссис Мортенсон!

Семейство остановилось. Мать бросилась к миссис Мортенсон с открытыми объятиями. Ведь это именно миссис Мортенсон решила не возбуждать дело после многочасовых телефонных переговоров с моей матерью. Они пришли к выводу, что у меня неуравновешенный характер, а мать и так сильно страдает из-за этого.

Мой отец и мистер Мортенсон пожали друг другу руки, а я подошел к Эйбу:

– Эй, пиздюк, с какой это стати ты показал мне палец?

– Что?

– Палец!

– Не понимаю, о чем ты!

– О пальце!

– Генри, я действительно не понимаю, о чем ты говоришь!

– Абрахам, нам пора идти, – позвала его мать.

Семейство Мортенсон удалялось, а я стоял и смотрел им вслед.

– Вот у Мортенсонов парень знает, чем он будет дальше заниматься, – сказал мой отец, когда мы отправились к нашему старенькому автомобилю. – А вот что ты теперь будешь делать? Я никогда не видел тебя с учебниками!

– В них много глупостей.

– Ах, они глупые, да? А ты, значит, умный? Тебе не надо учиться! А чем ты будешь заниматься? Я затратил тысячи долларов, чтобы вырастить тебя, кормил, одевал! Я спрашиваю, что ты будешь делать, если я вышвырну тебя на улицу?

– Бабочек ловить.

Мать заплакала. Отец поволок ее к нашему «форду» десятилетней давности. А я стоял и смотрел, как мимо меня проносятся другие семьи выпускников в новеньких автомобилях.

Подошли Джимми Хэтчер с матерью.

– Погоди-ка минутку, – сказала Клер сыну, – я хочу поздравить Генри.

Джимми отошел, а Клер придвинулась ко мне и заговорила тихо, чтобы он не мог услышать:

– Послушай, Генри, со временем ты захочешь получить настоящую аттестацию. Я могу выдать тебе твой мужской диплом.

– Спасибо, Клер, скоро увидимся.

– Твои яйца взорвутся, Генри!

– Я не сомневаюсь в этом, Клер.

Она отошла к Джимми, взяла его под руку, и они пошли дальше.

Подкатила наша развалюха, остановилась возле меня. Двигатель чихнул и умер. В кабине рыдала мать, огромные слезы катились по щекам.

– Генри, садись! Прошу тебя, залезай! Отец прав, но я все равно тебя люблю!

– Я пойду пешком.

– Нет, Генри, садись, – завывала мать. – Садись, или я умру!

Я подошел, открыл заднюю дверцу и забрался в кабину.

Двигатель снова ожил, и мы тронулись. Итак, Генри Чинаски – выпускник средней школы 1939 года – ехал в светлое будущее. На первом же светофоре машина остановилась, и двигатель заглох. Уже загорелся зеленый, а отец все никак не мог запустить мотор. Позади нас сигналили другие автомобили. Наконец отцу удалось завести полудохлый механизм, и мы снова двинулись вперед. Мать перестала плакать, и теперь мы ехали в полном молчании.